Душа моя, музыка

Он стоял  на   сцене,   опершись   руками на  крышку рояля, а у его ног   морскими   волнами   в прибой клокотал  зал.   Восторг,   удивление,   преклонение перед его необычайным талантом, знакомые ему уже много лет, сегодня будто утроились:   после заметного перерыва всем так радостно   было увидеть  действительно народного артиста по-прежнему в расцвете сил, мастер­ства и человеческого обаяния.

И.  С.  Козловский

Иван Семенович Козловский давал сольный концерт. Это всегда требует от артиста максимума напряжения, концен­трации всех сил — творческих и физических, требует уверенности и отточенного мастерства. Поэтому хотелось скорее   успокоить   рукоплещущий   зал,   прекратить   мешающий шум, сосредоточиться на какую-то долю минуты и... перенести всех этих людей в мир тех образов и мыслей, о которых ему необходимо им рассказать.

Иван Семенович первым из певцов познакомил советских слушателей со сложным, удивительным и глубоко чело­вечным творчеством англичанина Бенджамена Бриттена. Каждое его произведение — рассказ о своей родине и нем­ножко о себе самом, поэтому Бриттена надо не только правильно прочитать, спеть, но и показать, а это под силу только большому мастеру. Иначе говоря — Ивану Се­меновичу   Козловскому.

Он принадлежит к числу тех артистов, известность ко­торых настолько всеобща и повсеместна, что одно имя го­ворит уже само за себя. Но эта известность — не результат случайного благоприятного стечения обстоятельств (как еще нередко бывает), не отождествление понравившегося зрителям сценического образа с личностью исполнителя. Популярность Ивана Семеновича завоевана сложным пу­тем — это многолетний, ежедневный, ни при каких услови­ях не прекращающийся труд; это упорное стремление к со­вершенству тогда, когда, казалось бы, все вершины покоре­ны и все возможное достигнуто; это и мучительные и радостные раздумья над своей дальнейшей дорогой в искус­стве; это бескомпромиссность во всем, что касается на­стоящего, высокого, в полном смысле слова, искус­ства: дать своим слушателям только лучшее, только то, что обогатит их, побудит к размышлению, заставит еще и еще раз вернуться к прослушанному, то, что запомнится, оста­нется в духовном багаже человека, — вот принцип деятель­ности Ивана Семеновича Козловского.

Вся творческая жизнь артиста связана помимо опер­ного театра с эстрадой. Ведь концерты Козловского всегда становятся событием нашей культурной жизни. И не только благодаря личности исполнителя (это, конечно, несомнен­но!), но и благодаря особенностям репертуара певца. Мож­но не сомневаться — он каждый раз будет строг, необычен, нов и каждый раз — незабываем. Такова уж природа та­ланта Козловского, что от его прикосновения проявляются скрытые до поры красоты и глубины произведений. Песни как бы получают совершенно иное звучание, обретают жизнь   или   рождаются   заново...

Но вернемся к концерту Б. Бриттена. Замер зал — и сразу взвилась радостная мелодия «Песня о моей земле». Она заполнила огромный зал и, казалось., что ее напору уступят стрельчатые окна и она вырвется на улицу и полетит над всей землей, приветствуя начинаю­щийся день, поля, жаворонка в выси, куда больно глядеть от невидимых солнечных лучей... Это был гимн жизни, зем­ле, человеку, живущему на ней и творящему свой ежеднев­ный подвиг — труда, познания, достижения. Впечатление было настолько ошеломляюще-радостным, что зал сотнями улыбающихся, радостных глаз как бы го­ворил певцу: «Вы правы — жизнь в самом деле необычайна, прекрасна и неповторима. Расскажите же еще о ее непрехо­дящей красоте и простом величии».

Но уже первые звуки, раздавшиеся вслед за «Песней», насторожили. Что это? Мрачные, тяжелые аккорды приводили на память холодные, каменные громады аскетических англиканских церквей; монотонно и неуклонно падали в на­пряженную тишину зала строгие созвучия, напоминая об однообразии стертых монастырских ступеней, по которым движутся безликие ряды монахов в неукоснительном цере­мониале. И вдруг, разрушая эту мрачную, отрешенную стро­гость, солнечным лучом ворвался радостный крик торжест­вующей жизни и, утверждая свою победу, подавил утихаю­щие где-то там, уже на втором плане, отзвуки хорала.

Так звучал в исполнении Козловского романс «В эту темную ночь», написанный Б. Бриттеном на слова неизвест­ного поэта XIV века. Помимо очень трудной низко написанной партии романс сложен для исполнения еще и с чисто драматической точки зрения: начинаясь как бы заклятием, в котором звучит даже некоторая обреченность, он кон­чается словами веры в то, что дружба и любовь к жизни победят   «эту   темную   ночь»... Б. Бриттен прекрасно ощутил волю, силу духа и незау­рядный ум создателя стихотворной основы романса. Ощу­тил — почти реально представил себя этим безвестным мо­нахом, чьей одаренной натуре невмоготу было за высочен­ными монастырскими стенами; кто глубоко в сердце носил мечту о свободе, о счастье, о вольных ветрах — и верил в это, как в единственное настоящее божество.

Иван Семенович Козловский так же чутко понял Брит­тена. И пусть на сцене по-прежнему оставался в традицион­ном концертном костюме артист с умным, добрым лицом — зал видел (именно видел!) тяжело задумавшегося челове­ка в монашеском хабите, и откинутый капюшон, и сложен­ные у груди ладони. Даже голос — незабываемый, удиви­тельного тембра, чистоты, прозрачности и диапазона голос Козловского — заучит намеренно скупо, сдержанно. Но вот замерцал какой-то проблеск надежды... Он растет мед­ленно, неуверенно, еще перебиваемый и заглушаемый раз­думьем... И всё же растет, утверждается. Вот вместе с музыкальной фразой, чудесным образом (иного слова не подберешь) меняется образ героя романса. Он отбрасывает сковывающие его душу мысли, как отбрасывает узкие дог­мы. Он свободен! Он верит в себя: в силу своего разума, силу своих рук — силу человека! Теперь он сродни «воль­ному стрелку», веселому гёзу Тилю! Нет, не удержат высо­кие стены и землистый хабит живую душу мыслящего че­ловека...

В таком прочтении, в таком драматическом исполнении, казалось бы, совершенно далекого нам романса — проявле­ние лучших, своеобразных черт дарования Ивана Семено­вича. На примере всего его творчества очевидно, что он ни­когда не идет по пути только демонстрации своих выдаю­щихся голосовых данных и своего редкого мастерства. Это всегда только компонент. Только составная часть его твор­чества, которое в равной степени надо рассматривать и как творчество драматического артиста. Нет, не в том «обяза­тельном» понимании, которое характерно для большинства наших певцов (тем более, когда они поют в концертах!). Я говорю о той индивидуальной манере Козловского, бла­годаря которой даже такой запетый в свое время шлягер, как «Темная ночь», превратился у него в рассказ о простом человеке на войне, о его надеждах и тоске, о его большой человеческой любви и о его готовности быть солдатом сво­ей страны до конца. До последнего вздоха.

Это не только и не просто талант «от бога». Это еще и большая, не в год, не в два приобретенная упорным тру­дом человеческая культура. Это вошедшая в плоть и кровь необходимость размышлять о жизни, о путях искусства, о трудных судьбах мира и конкретных людских судьбах. Это необходимость самому, лично, сегодня принимать деятельное участие всюду, во всем, где можно помочь людям, делу, ис­кусству. Это необходимость постоянно идти вперед, потому что для Ивана Семеновича Козловского нет жизни вне ис­кусства, нет жизни вне активной деятельности в обществе. Он никогда не пользовался проторенными путями, поэто­му так неизменно оригинальны репертуар певца и его испол­нение. Стремление не только к новому толкованию уже из­вестных произведений, но и к тому, чтобы самому «ввести в обращение» новое, еще никем не опробованное — качест­во редкое, отличающее настоящих мастеров. К их числу принадлежит  и   Козловский.

Недаром на том же концерте из произведений Бриттена Иван Семенович исполняет блестящую по стилю и красоте, но головоломную для исполнения «Серенаду для голоса и валторны». Необходимо было богатство диапазона голоса, которым наделен певец, его ювелирное мастерство, чтобы спеть этот своеобразный дуэт с валторной. Будто далекий звук старинного почтового рожка доносится издалека и, пов­торенный эхом весенних лесов, летит в напряженно вслуши­вающийся зал... Опять рожок — и опять эхо (это уже го­лос певца) — раз, другой, третий — кажется, все ближе, ближе повторяет незатейливый мотив.

На этот раз композитор написал свою «Серенаду» в очень высокой тесситуре  (у валторны, например, пределом было — «фа», нечто исключительное в музыкальной литера­туре) — действительно для единиц, кому доступно исполне­ние любой трудности (без ухищрений транспонирования, «подгона» под свои возможности), точно по задуманному автором музыкальному тексту. Для единиц— значит, в пер­вую очередь для Козловского. И можно с уверенностью ска­зать, что слушатели не заметили за красотой исполнения «Серенады» тех страшных «волчьих ям» и бездонных про­пастей, которые подстерегали исполнителя: переходы от са­мого низкого регистра на почти фальцет следуют один за другим; фраза, начинающаяся подобным шелесту ветра pianissimo должна быть закончена мощным forte буквально через несколько тактов. А в распоряжении певца только го­лос... Но какой голос! Творящий обыкновенные чудеса, за­ставляющий радоваться, смеяться, плакать, задумываться, верить, ненавидеть, восторгаться. И любить. Любить жизнь со всем богатством ее красок и проявлений; любить людей и все лучшее, что они приносят с собой в мир; любить и воспевать родную землю...

Вы, конечно, слышали, как Иван Семенович поет укра­инские песни — он поет их много, увлеченно и особенно (как, впрочем, все, что он делает). Он рассказывает в них о своей любимой Украине. В этих песнях, созданных ода­ренным народом за долгую свою историю, и извечная чу­мацкая тоска по дому, когда так далек еще до него путь по пыльному шляху; и удалая вольница селянских бунтов, когда рвались кандалы и лилась на многострадальную землю вражья, злая кровь; и нежная девичья любовь; и воспоминание о родной хате в вишневом саду; и небо, и солнце, и Днипро, широкий и могучий, добрый и гневный, как сам народ. Все это спето, сыграно Иваном Семеновичем не один раз и не на одной концертной площадке. И каждый раз по-новому выразительно звучит знаменитая кантилена Коз­ловского. Не только потому, что его мастерство, его даро­вание выросло из народной мелодической основы, Козлов­скому свойственна страсть к эксперименту, отличающая на­стоящего художника. Раскрыв одну грань, отделав одну какую-то сторону произведения, он ищет иных путей выра­зительности, иного осмысления уже проделанной работы. Так возникают одинаковые по названиям и совершенно разные по исполнению вещи. Неизменным остается только чувство, вкладываемое певцом в каждое приготовленное им произведение.

И.  С.  Козловский,  А. В.  Нежданова  и  Н.  С.  Голованов

Когда-то этим чувством оживлялись певшиеся Козлов­ским в начале его карьеры итальянские песенки. Нам ста­новились близкими и понятными страдания умоляющего свою подругу влюбленного «вернуться в Сорренто»; беско­нечная веселость и восторг перед красотой мира юного ры­бака («O, solo mio»); нежное и настойчивое признание («Кармелла»), С той же полнотой проникновения еще в 1927—1928 го­дах Козловский пел шубертовский цикл «Прекрасная мель­ничиха» — веселые и грустные, философски глубокие му­зыкальные рассказы. Это была классика — и донести ее до сердца каждого сидящего в зале, сделать понятной и знакомой было основной задачей певца.

Этим же стремлением объясняется интерес Ивана Семе­новича к творчеству Шумана: артист пел цикл его роман­сов «Любовь поэта» в сопровождении такого тонкого зна­тока и пианиста, как Игумнов («Шуман творчески объеди­нил нас с Игумновым, — вспоминает Иван Семенович, — и это содружество нельзя забыть»). Наконец, его работа с оркестром «Персимфанса» (был такой коллектив талантливых музыкантов, выступавших всем на удивление без дирижера!). Козловский готовил с этим своеобразным оркестром ни более ни менее, как Ваг­нера. Удивляться надо энтузиазму, настойчивости, любви к своему делу — к музыке! — этих, в хорошем смысле сло­ва, одержимых людей! Репетировали по ночам, спорили, доказывали свою правоту, знали, кажется, всего Вагнера наизусть, а уж партитуру «Мейстерзингеров», наверное, такт за тактом могли повторить и среди дня и среди ночи. И какой был восторг, какой подъем, когда на очередном концерте Козловский спел в сопровождении «персимфановцев» труднейшую, с переходящей ритмической структурой песню Вальтера из «Мейстерзингеров».

А концертные постановки «Вертера», «Паяцев», «Орфея», «Джанни Скикки»? Если бы не война, был бы поставлен «Царь Эдип» Стравинского — над оперой уже шла работа, спектакль обещал быть очень интересным... Впрочем, это — тема целой отдельной статьи. Это гра­ница, переход от чисто оперного театра — такого близкого и любимого Козловским — к не менее любимой им эстраде. Я думаю, этими своеобразными постановками следует за­няться нашим музыковедам и режиссерам. И история их создания, и методика работы, и опыт, приобретенный при их реализации, окажутся несомненно интересными, помимо того, что будет освещено еще несколько страниц творческих биографий наших выдающихся певцов, певиц и музыкантов.

Но это просто попутное замечание. Привела я эти фак­ты лишь затем, чтобы дать хотя бы приблизительное пред­ставление о направлении и напряженности творчества Ива­на Семеновича: ведь эта работа шла помимо основной, оперно-театральной... Впрочем, трудно определить, что яв­ляется для артиста основным, а что — нет. Для него основ­ное — все! И в этом неустанном горении, в этой великолеп­ной молодости души и мысли — тоже проявление редкого дара   Козловского. Ему близка, им пережита философская глубина «Фау­ста»; его веселит немудрая крестьянская шутка; ему близки все благородные, возвышенные движения челове­ческой души; он стремится научить своих слушателей чувствовать, ощущать мир, так оказать, в унисон с самим со­бой— и показать (заставить, если необходимо, понять!) даже самым невосприимчивым красоту чистой человеческой души...

Не надо и спрашивать, вы, конечно, помните (не мо­жете не помнить!) романс «Я встретил вас» в исполнении Козловского. Медленно гаснет свет, и на сцене светлым пятном остается лишь мягко освещенная фигура сидящего артиста. Одна рука прикрывает глаза, другая опущена в забытьи. Будто издалека, ненавязчиво, звучит вступление гитары. Так же, будто в раздумье, тихо поет Иван Семенович пер­вую  фразу:

«Я встретил вас...»

Но уже следующие слова заставляют думать о муке, пережитой одиноким сердцем, о его тоске по несбывшимся надеждам — уже не кажущийся бесстрастным, а едва сдерживающий свои чувства, объятый волнением человек продолжает свой рассказ о том, как «все былое в отжив­шем   сердце   ожило...» 

Величайшая человеческая трагедия — несбывшееся счастье — изливается в простых словах простого романса. Сидящим в зале уже ясна и понятна боль страдающего че­ловека, они переживают вместе с артистом воспоминания о  «времени  золотом»... Фраза «Я вспомнил время золотое» поется Козловским сильно, почти резко, что называется — «в упор». Все живо и все больно! Эти воспоминания не уходят, хотя и горестны и тяжки. Но вместе с горечью приходит и минутное от­дохновение.

«...И сердцу стало так легко!» — звучит почти умиро­творенно,   почти   прощением. Но нет! Ведь ушла жизнь, которая могла быть такой радостной, такой счастливой... Могла — и не стала! И обви­няюще-печально и сильно поется

«Здесь не одно воспоминанье,
Здесь жизнь сама
заговорила вновь!»...
Возврата к прошлому нет...

С грустью, с нежностью, ласково и прощально звучат последние слова:

«И то же в вас очарованье,
И   та   ж   в   душе   моей
любовь»...

Романс неизвестного автора на слова Тютчева, хорошо знакомый многим любителям музыки и пения, был известен и до того, как его спел Иван Семенович. Романс как ро­манс. И вдруг — целый рассказ о любви, пронесенной через всю жизнь, как самое светлое, чистое и дорогое; любви без надежды на счастье, но от этого не менее прекрасной. Вот такое раскрытие оригинала, такое умение в малом и на первый взгляд небольшом, увидеть нужное, инте­ресное, значительное и есть тоже проявление таланта, про­явление очень характерной черты творчества Козловского. Кстати сказать, Иван Семенович — человек очень требо­вательный в искусстве, но и бесконечно доброжелательный к своим товарищам, готовый искренне восторгаться и ра­доваться их удачам, так рассказывает историю своего «зна­комства»   с   этим   романсом.

— Как-то во время войны меня позвал к себе И. М. Мо­сквин, с которым я очень дружил. И тогда Иван Михайло­вич с В. Д. Дорониным спели этот романс. Я смотрел на Ивана Михайловича и видел перед собой влюбленного мужчину... Я забыл, где я, забыл о времени... С тех пор я   «болен»   этим   романсом.

Правда, Иван Семенович поет романс в несколько улуч­шенном гармоническом звучании, поет, конечно, по-своему, но образ старшего товарища, величайшего мастера театра, большого любителя музыки и пения, всегда сопутствует теперь уже знаменитому «Я встретил вас»... О концертной деятельности Козловского, так же, как и о его работе в оперном театре, должны быть и, конечно, будут написаны большие и серьезные исследования. Эта статья, не вместившая и сотой доли того, что можно рас­сказать о мастерстве, концертной репертуаре и особенно­стях творческого метода Ивана Семеновича, ставила своей целью лишь еще и еще раз отдать должное огромной ра­боте певца на эстраде. Его исключительное дарование при­водит в изумление. Его работоспособность удивляет. Его творческие планы так же значительны и широки, как его человеческая   индивидуальность.

Незадолго до своей смерти Надежда Андреевна Обухо­ва сказала: «Дарование и голос Козловского — явление, и явлением   останутся». Сам же артист стремится сделать это «явление» достоя­нием сотен и тысяч слушателей. И в их благодарности, в их теплоте и дружеском участия, которое окружает Ивана Семеновича куда бы он ни приезжал, — лучшая награда артиста, чей творческий и жизненный девиз всегда был и остается — отдать свое сердце, искусство, мысль людям.
 

М. ОЛЕНИНА

Журнал Советский цирк. Октябрь 1964 г.

оставить комментарий