Фельдфебель

Назаренко еще не «ваше благородие», он пока только «господин подпра­порщик», но лучше иметь дело с «вашим превосходительством», чем с ним.

Был он простым солдатом, остал­ся на «сверхсрочной» и дослужился до фельдфебеля. Погон не золотой. Харак­тер железный. Службу несет рьяно и жмет как полагается. Матерщины хватит не только на роту, а и на целую дивизию. Руки все время в движении и ищут куда бы ткнуть кулаком. Старательный фельдфебель. Благопо­лучие его зависит от количества наскоро обученных солдат. Чем больше обучит, тем дольше просидит в тылу. А солдат­ской науке полагается пять недель — и пошел в маршевую роту, в окопы, «грязь месить, вшей кормить».

Разный солдат приходит в запасной полк. Приходит и неграмотный, приходит и не знающий русского языка. Война. Система обучения у Назаренко «вер­ная». На строевых занятиях он гуляет по плацу и наблюдает.

— Ну, как идет? — спрашивает Наза­ренко.
— Плохо, господин подпрапорщик, — отвечаю я. — Они по-русски не пони­мают, я не виноват.
— А я вас и не виноватю. Язык одно, а понятие другое.
— Я вот бьюсь с ними, а они не по­нимают что «налево», что «направо».
— А ну-ка дайте команду.
— На пра-а-а гоп, — командую я.

Отделение поворачивается налево.

— Ну вот, видите, господин подпра­порщик?
— Видю. Эх, артист, артист, — пре­зрительно говорит он, подходит к право­фланговому,  берет его за правое ухо и начинает это ухо вертеть, с ожесточе­нием приговаривая: «Это правое, это правое, правое, сюды и вертайся, на­ право, сюды.»

Ухо делается кумачовым, под мочкой показывается капля крови. Назаренко с улыбкой отходит в сторону, заклады­вает большие пальцы обеих рук за пояс, резким движением оправляет гимна­стерку и командует:

— На пра-а-а гоп!

Все отделение поворачивается на­право.

— Вот и уся наука. Понятно?

Бывают случаи, когда Назаренко проявляет гуманизм и своеобразную за­боту о человеке. Это когда его хотят угостить и посылают кого-нибудь из солдат за водкой. Тут он обычно гово­рит:

— Дайте сразу на две бутылки, что­бы не гонять человека два раза.

По воскресениям занятия не прово­дятся и солдаты отдыхают. Чудесный день. Можно лежать на койке, расстег­нув пояс, болтать с соседом, говорить о доме, о своих крестьянских заботах, мечтать о возвращении домой, если «богу будет угодно». Но Назаренко знает, как надо проводить воспитатель­ную работу. Сегодня в полку спектакль. Идет пьеса «Подвиг Василия Рябого». Назаренко идет по проходу, между коек, в руке у него ремень, он хлещет им на­лево и направо, приговаривая:

— Подымайся у теятры, у теятры подымайся.
— Эх, туды твою... — говорят солда­ты. — Ни  минуты спокою: то на занятия, то у церкву, то у тиятры.

В театре они сидят мрачно. Мысли не здесь. Они там, далеко, дома. Назаренко ходит между рядами и спрашивает:

— Наравиця?
— Терпим, — говорят солдаты.

Живет Назаренко при роте. Если под­няться по лестнице на второй этаж, то налево — огромное помещение роты, уставленное койками, направо — квартира Назаренко. Квартирка в три ком­натки, из коих одна — кабинет ротного командира.

Что хорошего есть у Назаренко — это его жена Оксана. И до чего же хороша! Высока, фигурна. Прямой пробор раз­деляет черные волосы, зачесанные на уши и стянутые в крепкий узел на за­тылке. Карие глаза с белками, отливающими синевой. Чудо — нос и рот с жемчужинами-зубами. Писаная кра­савица, честное слово. И как она пошла за Назаренко — кургузого, белесого, гни-лозубого? И разговаривает он с ней, как с солдатом:

— Чего тебе издеся надо? А ну, марш с отседова.

Она покорно уходит, стыдливо на­клонив свою чудесную головку. Не знаю почему, но мне Назаренко говорит «вы».

— Господин подпрапорщик, — гово­рю я, — дозвольте уволиться в город.
— А что вы там не видели, шо у вас тут работы нема? Узяли бы отделение на ружейные приемы.
— У меня в  городе жена, — грустно говорю я.
— И у меня жена.
— Так ваша же при вас.
—А вы до меня возвыстесь, и ваша при вас будет.
— Я не мечтаю о карьере фельдфе­беля, — улыбаясь говорю я.
— Чего, чего?

В глазах у Назаренко злоба и подо­зрительность. Слово «карьера» его пугает непонятностью. Он переходит на «ты»:

— Ты ето что, ты чего? А ну-ка кру-у-у-гом! Пшел к...

Беседа закончена. Однажды я шел вверх по лестнице, направляясь в ротное помещение. На площадке стояла Оксана. Я подошел к ней, ловко стукнул каб­луками и нарочито торжественно произнес:

— Здравия желаю, госпожа подпрапорщица.

Оксана смутилась, покраснела и про­тянула мне руку «лопаткой», не сгибая пальцы. Я взял руку и поцеловал. Рука задрожала. Она быстро вырвала ее, по­краснела и убежала. Последствия этого эпизода были для меня неожиданные и приятные. Кто шепнул Назаренко об этом, я не знаю: у него было достаточно осведомителей. Через полчаса Назаренко подошел ко мне и, пытаясь скрыть недовольство ис­кусственной улыбочкой, сказал:

— Шо вы крутитесь у роте, шо вам у городе нема шо делать? У вас же там жинка, пишлы бы.
— Нет. Уж лучше я с отделением займусь, да и идти в город на один день не охота.
— Зачем на день, я вам записку на неделю дам.

Я сразу понял, что поцелуй руки Оксаны — это увольнительная записка. Я стал пользоваться этим. Возвращаясь из города, я дожидался, когда Оксана выйдет на лестницу, подлетал к ней: «Здравия желаю, госпожа подпрапорщица» — рука, поцелуй и... увольнитель­ная записка на неделю.

Я торжествовал победу, а Оксане, на­верное, влетало. Я был молод и этого не понимал. Сегодня я бы этого не сделал. Ах, бедная Оксана. Ей так хотелось, что­бы ей целовали ручку. От Назаренко разве этого дождешься. Только и слы­шишь:

— И  чего  тебе  издеся надо?  А  ну, марш с отседова!

Ах, Оксана, Оксана!


Журнал Советский цирк. Декабрь 1967 г.

оставить комментарий