Последний аттракцион. Повесть. Филипп Гопп

В 1930 году на экраны страны вышел художественный кинофильм из цирковой жизни «2 Бульди 2», снятый по одноименному рассказу Филиппа Гоппа.

Филипп Ильич Гопп — автор многочисленных рассказов, очер­ков, фельетонов, повестей — «Четы­ре месяца пощады», «Лягавый», «Земля».

Долгие годы тяжелая болезнь приковывает Филиппа Гоппа к до­му. Не в силах держать в руках перо, он вынужден диктовать свои произведения, мужественно продол­жая творческую работу. Книга его рассказов издается в Детгизе, в работе — повесть «Клуб военморов»   и сценарий «Я ваш  сын».

С этого номера мы начинаем пе­чатать повесть Ф. Гоппа «Послед­ний аттракцион», написанную для журнала Советский цирк.

Глава первая

ПАЛИСАНДРОВАЯ ШКАТУЛКА

Он еще издали увидел Светлану, но все не решался ускорить шаги, и лишь на Цвет­ном бульваре, уже напротив здания цирка, поравнялся с ней.

Здравствуйте,—  сказала      она,     улы­баясь.

Владимир невольно смял папиросу: так же улыбается Светлана тысячам зрителей...

Здравствуйте, —  глухо  отозвался он.— Мне  надо  поговорить с  вами.

Владимир взял ее за руку:

Она взглянула на часики

Не  опоздаете!

Они остановились у прохода в ограде бульвара. Владимир молчал. Светлана, не­доумевая, смотрела на него. Наконец ска­зала:

Интересный  разговор!

Не здесь же...    Мне  нужно  повидать вас... Что вы делаете сегодня вечером?

«Однако, он неоригинален!» — подумала девушка  и  ответила  уклончиво: Я смогу вам сказать это лишь завтра утром.

Владимир достал папиросу, закурил, В  голосе  его  чувствовалось   раздражение:

Уже несколько раз  я пытался встре­титься  с вами, но это  всегда так трудно...

А почему это должно быть легко? Глядя  в упор на  девушку, он спросил:

Вы избегаете меня?

Избегаю?   А   разве   вы  меня   пресле­дуете?

Нет, — в   раздумье,     словно    убеждая самого  себя,  тихо  сказал   Владимир,— преследовать  я вас не буду...

Светлана пожала плечами и пошла. По­том,  обернувшись,  улыбнулась  лукаво:

Но    сейчас    все-таки    придется,    мы опаздываем.

Владимир двинулся  за  ней.

Они прошли в здание цирка через слу­жебный  вход.

В цирковых утренниках есть своеобраз­ное очарование, которого нет в вечерних представлениях. Вечер располагает челове­ка к отдыху, развлечению, зовет его в театры, в условный мир искусства. Утро в Москве, даже воскресное, кипит деловой суетой.  Солнце  прогнало  сны   и   тени.  То, что казалось вечером или ночью причуд­ливым, что вызывало игру фантазии, исче­зло при свете солнца, как сон. Появился художник, чья палитра неистощима. Глаза человека увидели:  розовое лицо юности и желтое старости,  прозрачную   голубизну неба и серый асфальт тротуаров, весеннюю зелень газонов и черные, еще оголенные, ветви деревьев, разноцветные одежды до­мов и автомобилей. Но здесь, на Цветном бульваре, под куполом цирка, все ограж­дено от реалистического света солнца, здесь царит искусственный свет прожекто­ров. В этом внезапном переходе от реаль­ных красок дня к волшебным краскам искусства и заключается своеобразное оча­рование. Прелесть его еще и в том, что весь цирк отдан во власть детей. На утрен­ник   пришли   школьники   целыми классами...

Так, или приблизительно так, думал Вла­димир Днестров, уже в гриме и в костю­ме для выхода, поглядывая из-за спин уни­формистов на ярко освещенный амфитеатр цирка. Вот в ложе девочка, у которой на темных волосах сидит бант, как большая белая бабочка. С таким восхищением смот­рят глаза девочки на манеж, с таким наивным восторгом всплескивает она ладошка­ми, что Владимир невольно улыбается. Сколько раз он сам выступал на этом ма­неже, сколько раз видел выступления своих товарищей! Все было здесь привычно и знакомо. Но сейчас казалось, что свежесть детского восприятия снова вернулась к не­му, казалось, что и он широко раскры­тыми глазами ребенка впервые видит чу­деса  циркового   искусства.

В центре манежа стоит дрессировщик с шамбарьером в руке. Оркестр играет вальс. И дрессировщик дирижирует — да, да, дирижирует! — но не оркестром, а танцем, который исполняют, пять лошадей чи­стой вороной масти, повинуясь плавным мановениям и пощелкиваниям шамбарьера.

Необычайно грациозно двигаются они в такт вальса. Белые плюмажи на их гордо посаженных головах колышутся, а тонкие, стройные ноги выписывают па. Окончив та­нец, лошади раскланиваются и, словно на­стоящие балерины, мило улыбаются.

Инспектор манежа объявляет следую­щий номер:

Светлана Корнева и Анатолий Сал­тыков — воздушные   гимнасты!

Под звуки марша они выбегают на ма­неж.

В розовом трико Светлана казалась Вла­димиру еще стройнее. Все ее движения так легки и пластичны, будто она, как пти­ца, создана для полета.

По веревочной лестнице Светлана под­нялась на трапецию. Салтыков последовал за  ней.

Работа воздушных гимнастов строго геометрична. Почти под самым куполом цирка они полетом своих тел вычерчивают слож­нейшие фигуры. От точности этих рисунков, если работать без сетки, зависит жизнь гимнастов. Но и сетка, спасая жизнь, не спасает упавшего от конфуза. Следователь­но, так или иначе, но необходимо работать с предельной точностью.

Уже месяц эта пара молодых артистов дебютирует в Московском цирке. Клоун Владимир Днестров познакомился со Свет­ланой и почувствовал, что его покой, по­кой человека увлекавшегося, но ни разу не любившего, нарушен этим знакомством. Он пробовал подшучивать над самим собой, но вскоре перестал хитрить. Вопрос был ясен: он впервые в жизни полюбил. И при­шли сомнения, мучительные ревнивые раз­думья. Светлана вела себя с ним очень сдержанно. Что он знал о ней? Какие у нее отношения с партнером? Обычно воздуш­ных гимнастов, мужчину и женщину, свя­зывает не только совместная работа... Если предположить, что в данном случае брак не официален, — от этого Владимиру не легче.

«Сегодня же поеду к ней домой и все выясню. Поеду!» — мысленно твердил Вла­димир, следя неотрывно за работой гим­настов. Сейчас Светлане предстоял труд­нейший трюк — двойное сальто. Вот Сал­тыков повис головой вниз. Светлану понес­ла   трапеция.   Она   отпустила   ее.  

Сальто. Второе   сальто.  

И   руки   девушки   уверенно соединились с сильными руками партнера.

Уколы ревности усилились. Ревность! Чу­довище с зелеными глазами... Откуда это? Кажется, из Шекспира. Но Владимиру сей­час не до метафор, даже шекспировских. Нужно взять себя в руки.

Наш   выход! — шепнул   ему   постоян­ный его партнер Игорь Полунин.

Вежливо посторонившись, Владимир и Игорь пропустили мимо себя Светлану и ее партнера.

Маленькие зрители, еще взволнованные великолепной работой воздушных гимна­стов, не сразу обратили внимание на Днестрова, понуро вышедшего на манеж с огромным чемоданом в  руке.

Владимир   Витальевич!   Куда   это   вы собираетесь?— окликнул   его   Полунин,   появляясь  из бокового прохода.

На реку.

Опять   тонуть?

Нет,     плавать, — отвечал     Днестров, вступая   в   репризу.  А  мысленным  взором
все   еще   видел   улыбающееся   лицо   Светланы.

Диван стоял в углу комнаты, возле две­ри. Всякий раз, просыпаясь, Владимир лю­бовался высотным зданием университета. На рассвете вершину здания, словно плечи великана, окутывали облака. Когда облака рассеивались, солнце освещало на шпиле золотую звезду в полувенке колосьев. На боковых башнях отчетливо видны были огромные  часы.

Я получил комнату с такими часами, какие не купишь ни в одном ювелирторге, — шутил Владимир.

Он наделял здание университета все­возможными названиями. Вечером, когда контуры его очерчивались рубиновыми огнями, это был маяк, или замок, или ги­гантская пагода. В праздничные вечера на здании загорались тысячи разноцветных лампочек, а снизу все оно подсвечивалось прожекторами. Зрелище было невиданно прекрасное: мазалось, что перед глазами стоит выросшая до неба красавица в рус­ском расписном наряде.

Новый юго-западный район столицы разрастался с небывалой быстротой. Воз­дух, который еще совсем недавно рассе­кали крылья птиц, заполнился массивами высоких жилых домов. Пролегли здесь широкие шоссе, покатились по ним новенькие автобусы и троллейбусы. Метростроевцы пробивали тоннель к станции «Универси­тетская».

Владимир Днестров получил комнату в этом районе, потому что старый дом, где он раньше жил, предназначался к сносу. Светлана живет тоже в  юго-западном.

Сегодня он выяснит все.

Владимир шел медленно, стараясь разо­браться в своих мыслях. Вокруг шумела стройка. Грузовики один за другим подво­зили кирпич, блоки, плиты для перекры­тий, бетонный раствор. Бульдозеры ровня­ли площадки. Ажурные стрелы кранов плав­но  поднимали  и опускали  грузы.

Через арку ворот Днестров прошел во двор дома, где жила Светлана-Лифт быстро поднял Владимира на седьмой этаж.

Дверь открыла чистенькая, круглая, как колобок, старушка в очках. Седые волосы ее гладко причесаны. Лицо приветливое, в веселых морщинках, и вся она какая-то до­машняя, уютная.

Светлана   Корнева    дома? — спросил Владимир,

А   вы   проходите, — сказала   старуш­ка и посторонилась.

Владимир медлил на  пороге.

Проходите, настойчиво   приглашала старушка. Светлана  скоро  придет.  А  по­ка у нас подождите. Я вам скучать не дам, не глядите, что старая.

Она провела Владимира в большую ком­нату, судя по мебели, столовую. Дзерь на балкон была открыта, и тень от тюлевых занавесок шевелилась на чисто натертом паркетном полу.

Гостеприимная хозяйка усадила Влади­мира в кресло.

Можно   и   чайку   попить, — щебеталаона, — на  газе  это  быстро.

Вы не беспокойтесь, пожалуйста.  Я и так посижу, — сказал Владимир.

Можно   и   так   посидеть.  За   разгово­ром.     Это    у    нас   найдется,— согласилась
старушка.

Владимир невольно улыбнулся. Ста­рушка тоже улыбнулась  и  сказала:

Вот вы и повеселели, так-то оно луч­ше.   А   пришли   хмурый.   Зачем   хмуриться
в   молодые-то   годы?   Вы,   наверное,    тоже артист,  как Светлана:  сразу видно.

Из чего же это видно?

И, милый, у меня глаз, наметанный на цирковых артистов: у них стать особая, лов­кая такая. Я девочкой страсть как цирк лю­била.   Мой  отец   сторожем   при   нем   был.
Каждый вечер бегала. И на старой квартире у нас часто артисты жили.

Она сдвинула на лоб очки. Наступило молчание.

Я,    пожалуй,    не    дождусь, — сказал Владимир.

Соскучились   со   старой?

Что  вы!   Просто, может быть,  я  вас от дела отрываю...

А какие сейчас у меня дела! Вроде все   переделала   за   шестьдесят   четыре-то года.  Разве что вязать буду, так это  раз­говору нашему не помеха. — Она стала ша­рить   рукой   по   столу. Вязать,   говорю,   а очки куда-то подевала...

Да  они  у вас на  лбу.

Вот я всегда так: ищу их, ищу...

Надвинув очки, она подошла к этажер­ке. Владимир рассеянно следил за старуш­кой.

Усевшись за стол, покрытый вышитой скатертью, она поставила возле себя боль­шую шкатулку. Солнечный луч заиграл на крышке,   инкрустированной   перламутром.

У Владимира перехватило дыхание. Ши­роко раскрытыми глазами он уставился на палисандровую розовато-коричневую шка­тулку с очень красивым рисунком: наездни­ца, стоя на лошади, посылала воздушный поцелуй клоуну. В углу крышки, тоже пер­ламутром, были  выложены две буквы: В. Д.

В дверь постучали.

Можно,    голубушка, — сказала    ста­рушка, словно видела того, кто стучал.

Вошла Светлана и, взглянув на Влади­мира,  удивленно   воскликнула:

Днестров?! Что вы тут делаете?! Ответила ей старушка:

Вас, милая, заждался. А я ему раз­ говорами надоедала.

Владимир встал, но не мог отвести глаз от палисандровой шкатулки.

Светлана взяла его за руку и, улыбаясь, повела к себе.

Человек иногда бывает настолько по­трясен неожиданным открытием, что не мо­жет думать ни о чем другом, и все осталь­ное видит, словно в каком-то тумане. Это своего рода транс, шок, навязчивая идея, — человек становится похожим на маньяка. Такое состояние трудно скрыть от окружа­ющих.

В комнате Светланы Владимир увидел иллюзиониста Роберта. Карминов и свое­го постоянного партнера Игоря Полунина, который встретил его появление тушем на гитаре.

Что-то  невесел   нынче  наш  утоплен­ник,— заметил     Карминов,      намекая     на
утреннюю клоунаду.

Откачать   забыли, — подхватил   шутку Полунин.

Карминов усмехнулся:

А накачался он, видимо,  изрядно. Владимир   молчал.   Вряд   ли   каламбуры друзей доходили до его сознания.

Полунин, аккомпанируя себе на гитаре, запел:

«Вскружила добру молодцу Буйную головушку Чара зелена вина!.»

Бывают и другие чары, — лукаво ска­зала   Светлана.

Я   нашла   Владимира   Витальевича в комнате у моей соседки.

Тогда   понятно, — мечтательно    зака­тил глаза Карминов.

Прелестная соседка может вскружить голову посильнее зелена вина...

Не знаю, не знаю, — протянула Свет­лана,— во всяком случае, все это загадоч­но,   если  принять   во   внимание,   что   моей прелестной    соседке...    по меньшей  мере,
шестьдесят с лишним.

Дружный смех привел Владимира в себя.

Мне   сейчас   не   до   шуток, — сказал он   таким   искренне-проникновенным   голо­
сом, что все невольно притихли.

Светлана внимательно посмотрела на Владимира. У нее мелькнула мысль, что он сейчас начнет разговор, от которого она, предугадывая тему, уклонилась утром, при встрече у цирка. Она решила намекнуть ему, что при посторонних этого делать не нужно,

Владимир   Витальевич,   ваша   серьез­ность — только трамплин для ответных шу­ток, не правда ли?

Мне не до шуток, — повторил Влади­мир.

Подойдя к нему, Полунин дружески спросил:

Володя, с тобой что-то стряслось?.. Если это не тайна...

Нет, не тайна...

И Владимир рассказал следующее. Толь­ко что совершенно неожиданно он увидел у соседки Светланы палисандровую шкатул­ку, принадлежавшую его отцу, Виталию Днестрову. Отец был не только известным клоуном, но и страстным любителем ма­стерить разные затейливые вещицы. Сде­лал он и эту шкатулку. В ней двойное дно с хитрым устройством. Там отец хранил чертежи своих аттракционов, некоторые интимные письма. Отечественная война на­стигла Виталия Днестрова на территории, оккупированной немцами. Виталий Днест­ров был связан с большевистским подполь­ем и погиб в застенках гестапо. Шкатулку он всегда возил с собой, и вот теперь она каким-то образом оказалась в Москве, у этой старушки. Нужно ли говорить о том, как все это взволновало Владимира! В этой шкатулке может находиться чертеж по­следнего неосуществленного аттракциона отца, но главное не в аттракционе, а в тех записках, которые, весьма возможно, хранятся в двойном дне — последних записках отца о героической борьбе под­польщиков...

Сейчас   мы   все   узнаем! — восклик­нула Светлана и выбежала из комнаты.

Все остались на своих местах в напря­женном   ожидании.

На лице Светланы, когда она вернулась, было  написано   явное разочарование.

Не    повезло, — сказала    она, — пока мы тут разговаривали, Серафима Петровна уехала на дачу.

А   где   эта   дача? — быстро    спросил Владимир.

Где-то по Казанской дороге, точно не помню...  Ее  сын   каждый    день     заезжает
сюда после работы. Я у него спрошу адрес...

Владимир задумался: он шел сюда, что­бы решить одну задачу, а теперь прихо­дится решать другую. Палисандровая шкатулка, словно все еще стояла перед его глазами. Какими судьбами попала она в руки  этой  старушки?

Глава вторая

УРАВНЕНИЕ С ДВУМЯ НЕИЗВЕСТНЫМИ

Моросил дождик. И, может быть, по­этому привычные вечерние огни сейчас особенно украшали Москву, Светились ро­зовыми улыбками окна домов, как бы дразня дождик: а у нас уютно! Над буль­варами, теряясь вдали, струился млечный путь фонарей. Елочными игрушками каза­лись разноцветные трубки световых рек­лам. И какую-то карнавальную легкость придавала всему этому мельчайшая водя­ная  пыль  вокруг огней.

Владимир Днестров несколько дней га­стролировал с выездной бригадой в Под­московье. Вернувшись, он позвонил с вок­зала Светлане. Трубку сняла соседка-ста­рушка — он сразу узнал ее голос — и ска­зала, что Светлана еще не вернулась. Владимир назвал себя, спросил, помнит ли его Серафима Петровна. Она ответила ут­вердительно. Тогда Владимир попросил разрешения приехать. Соседка любезно согласилась.

Сидя в троллейбусе, Владимир нетерпе­ливо поглядывал в окно. Вот, наконец, и юго-западный.

Та же комната, в которой он уже один раз был, теперь освещалась большой брон­зовой люстрой. Владимир бросил быстрый взгляд на этажерку, на круглый стол, но палисандровой   шкатулки   нигде   не увидел.

Светлана еще в цирке,— сказала ста­рушка.

Знаю,  Серафима  Петровна,  но  я  хо­тел видеть именно вас.

Значит,   все-таки   понравилась  старая? Владимир   промолчал.    Старушка,    улы­баясь, сказала:

Ну, ладно, шутка — не грех. Садитесь, поболтаем.

Владимир уселся, и некоторое время об­думывал, как начать разговор. Наконец спросил:

Серафима Петровна, вы в цирке толь­ко в детстве бывали?

Что вы, милый, я каждый год в цирк хожу. Тогда   вы,   наверно,   не   раз   видели
моего отца Виталия Днестрова?

Вот оно что: так вы его сын!.. Виде­ла я вашего отца. Ну, как же, как же, Ви­талий Днестров  любимец публики... Толь­ко что-то давно ужа, не слыхать о нем.

Отец погиб во время войны.

Они помолчали. Старушка из деликат­ности не стала ни расспрашивать, ни со­болезновать. Она невольно отвела взгляд и, заметив на буфете вазу с печеньем, под­нялась,  чтобы  взять ее.

Владимир первый нарушил молчание:

Я, Серафима Петровна, прошлый раз видел   у   вас   одну   вещь,   которая   принад­лежала моему отцу...

Старушка замерла с вазой в руке.

Шкатулку? — тихо   протянула   она. В голосе ее слышалось крайнее изумле­ние, почти испуг.

«Не   отдаст»,— подумал   Владимир.

Вы уже знаете? Вам Светлана сказа­ла? — с беспокойством спросил  он.

Серафима Петровна поставила вазу на стол, машинально разгладила складки скатерти.

Ничего мне Светлана не говорила, — сдержанно  ответила  она.   Потом   подумала
и  добавила: И  ничего  я   вам  сейчас  не скажу...   Столько   терпели,   потерпите   еще
денька два...

Старушка пристально смотрела на Вла­димира. Губы у нее были упрямо сжаты, и Владимир понял, что уговоры не приведут ни к чему.

Что ему  оставалось  делать?

Он растерянно извинился и ушел, ломая голову над загадочным поведением обыч­но столь любезной и добродушной старуш­ки.

Это был обыкновенный стул. Наши ме­бельные фабрики тысячами выпускают та­кие стулья. Но капитан милиции Василий Антонович Корольков, иногда поглядывая на этот неодушевленный предмет, видел то, что было скрыто от взглядов посторон­них. Он видел судьбы различных людей, сидевших на этом стуле, в его кабинете следователя. По-разному вели и чувство­вали себя здесь люди. Что ж, понятно; од­но дело — арестованные, другое — родст­венники, третье — свидетели, четвертое — потерпевшие...

Но сейчас на этом стуле сидела пожи­лая женщина, которую нельзя было вклю­чить ни в одну из перечисленных катего­рий.

Вы уж извините меня, товарищ капи­тан,— проговорила она   смущенно,— если окажется, что из-за пустяков я вас от дела отрываю.

В   нашей   работе,— заметил    Король­ков,—   пустяки      порой      превращаются   в
очень важные дела. Я вас слушаю.

Старушка  вздохнула:

Глупая, в общем, история,    но раз уж я  пришла к вам...

И  она  рассказала следующее...

Серафима Петровна сидела в плетеном кресле на террасе своей дачи в Краскове. На плетеном столике красовалась палисан­дровая шкатулка с вязаньем, но Серафима Петровна не вязала, а, уютно пристроив­шись в тени, смотрела на залитый солнцем садик. Впрочем, сказать «смотрела» — зна­чит погрешить против истины, потому что очки были сдвинуты на лоб, а без очков Серафима   Петровна   очень    плохо   видела.

Поза у старушки была мечтательная. Мо­лодые мечтают о будущем, старики вспо­минают прошлое. Серафима Петровна, го­воря   откровенно,   просто  слегка   дремала.

Шуршание гравия под чьими-то ногами на дорожке, ведущей к террасе, привело Серафиму Петровну. Привычным жестом она стала шарить рукой по столу в поисках очков. Посетитель, уже подни­мался по ступенькам на террасу. Очков на столе старушка, конечно, не нашла и, не­ясно видя перед собой мужскую фигуру, спросила:

Вам кого?

Мягкий баритональный голос ответил:

Я   к   вам,   Серафима   Петровна...   Мы незнакомы,   но  я   взял   на  себя   смелость...

Присаживайтесь,— любезно,   как    все­гда, сказала старушка.

Человек сел. После некоторого молча­ния он заговорил:

Дело  у меня  к  вам,  Серафима  Пет­ровна,  личное,  глубоко  меня   волнующее...
Вы поймете меня... Мы, старики, так доро­жим   воспоминаниями...

Посетитель замолчал, чувствовалось, что он взволнован, и что говорить ему трудно. Серафима     Петровна    не    торопила    его: она была очень чуткая женщина. Человек вздохнул и продолжал:

Я  случайно узнал,  что у вас теперь находится  шкатулка,  которая  некогда  принадлежала моей покойной  жене...  Я готов вас умолять... Я уплачу любую сумму...

Казалось, что он сейчас заплачет.

В народе говорят: «У старых людей сле­зы близко». Глаза Серафимы Петровны увлажнились, она уже совсем ничего не ви­дела. Растроганно сказала:

Дело   не   в   деньгах...    Простите,    не знаю, как вас величать?

Иван Иванович.

Так вот, Иван Иванович, я очень да­же вас понимаю, но... эта шкатулка ужасно нравится моей невестке, а у нее скоро день рождения...

В руках человека зашуршали деньги, го­лос его задрожал:

Здесь  тысяча рублей...  Умоляю   вас, Серафима Петровна... За эти деньги можно
купить не одну, а две...

Серафима Петровна вздохнула, и этот вздох был достаточно красноречивым отве­том для неизвестного ей доселе Ивана Ива­новича. Он взял со стола шкатулку и исчез.

Рука хозяйки водворила очки на над­лежащее место. Посетителя не было, но на столе лежала стопочка сторублевок и принадлежности для вязанья, вынутые из шкатулки.

Серафима Петровна испытывала неко­торую неловкость: она не была жадной, и ей неприятно было сознавать, что за шка­тулку уплачено чрезмерно. Но рассуждать об этом теперь было поздно: Ивана Ива­новича и след простыл. Серафима Петров­на убрала деньги, нашла коробку для вя­занья, после чего, снова пристроившись на террасе в плетеном кресле, занялась чте­нием газеты. Но вскоре ее отвлек еще один неожиданный посетитель. Опираясь на пал­ку, он с трудом взобрался по трем сту­пенькам на террасу.

Это был очень дряхлый, сгорбленный старичок с длинными седыми волосами, с седенькой, клинышком, бородкой и ерши­стыми седыми усами. Он был в темных очках и все время покашливал.

Простите, с кем имею честь?..— скри­пучим голосом спросил старичок.

Пластинина    Серафима    Петровна, — ответила   хозяйка,   пододвинув   ему   второе
кресло.

Старичок,  кряхтя, уселся.

Серафима Петровна, вооруженная очка­ми, чувствовала себя с этим посетителем более уверенно, чем с первым, которого и разглядеть не сумела,

Не    знаю,    как    приступить, — сказал старичок, — дело у меня такое...

«Неужели побирается по дачам? Что-то непохоже; уж больно прилично одет», —-подумала Серафима Петровна.

Старичок покашлял, покряхтел и про­должал:

У    меня    была    одна     единственная дочь... Во время войны она умерла... вдали
от   меня...   А   я   вот   старый,   одинокий,    а живу...

В смерти и в жизни никто не волен.

Это   так.   Но   понимаете,    уважаемая Серафима Петровна, ничего у меня от до­чери  на память  не осталось.  Ни фотокар­точки, ни безделицы какой-нибудь. И вдруг
я узнал, что шкатулка.

Серафима Петровна перебила его:

У вас дочь замужняя была? Старичок долго кашлял,  потом, наконец, ответил:

Нет, девицей... Но, собственно говоря, какое это имеет значение?

А такое, гражданин, не знаю вас по имени, по отчеству, — раздраженно сказала
Пластинина, — что нечего морочить мне го­лову!..

Старичок заерзал в кресле:

Простите, Серафима Петровна, я за­был представиться: Иван Иванович...

Пластинину словно подбросило.

Как   вы   сказали?! — грозно   спросила она.

И-Иван  Иванович,— заикаясь,      отве­тил старичок.

Сколько же вас Иван Ивановичей?!

Простите,   не   понимаю...   Это   очень распространенное...

Знаю,  что  распространенное!  Только врать не надо! А я еще, дура, растрогалась.
Слыханное    ли   дело:    сначала   появляется один Иван Иванович и просит продать ему
шкатулку.   Умоляет    со   слезами,    дескать, память   покойной жены. А тут  еще  один является, здравствуйте!

Просто  совпадение... уверяю  вас...   в жизни      случается...— бормотал     старичок,
вставая.

Гневным движением Серафима Петров­на сдвинула на лоб очки и не видела, как ретировался второй посетитель.

Рассказав капитану милиции о подозри­тельной охоте за палисандровой шкатулкой, Серафима Петровна в заключение призна­лась:

Я,  товарищ  капитан,   грешным делом, стала на старости лет увлекаться книжками,
где ваша работа описывается. Хоть самой в следователи идти.

Корольков улыбнулся:

Во всяком случае, правильно сдела­ли, что пришли к следователю. История за­нятная.

Он закурил и продолжал:

Из   трех   человек,   внезапно   заинте­ресовавшихся   этой   шкатулкой,   вы    знаете
лишь одного?

Да.

Припоминаю:   был   известный   клоун Виталий Днестров... Вы говорите, что купи­ли эту шкатулку в Одессе?

Да, я туда приехала вскоре после ос­вобождения города.

Так.   В   комиссионный   магазин   вещи попадают   разными   путями...   На   шкатулке
были инициалы?

Старушка кивнула головой:

В. Д.

По лицу ее видно было, что она увле­чена разговором со следователем не мень­ше, чем если бы читала приключенческую повесть.

Капитан взял листок бумаги и, что-то записав, начнем, сказал:

Есть    основание    предполагать,    что Владимир  Днестров     говорил     вам    прав­ду. Он в первое свое посещение видел у вас эту шкатулку?

Да,  но    ничего    тогда    не    сказал... А теперь не знает, что у меня, ее уже нет.
Я промолчала:    уж очень меня эти Иваны Ивановичи разозлили. Откуда они вдруг появились?

Задача, как говорится, с двумя неиз­вестными. Но мы постараемся ее решить.

Капитан поблагодарил старушку, запи­сал ее адрес и обещал вызвать, когда по­требуется. Попросил ничего никому не рас­сказывать.

Понимаю, — с    достоинством     произ­несла Серафима Петровна.

Следователь остался один.

На другой день Василий Антонович Ко­рольков зашел в ресторан на Цветном бульваре, где часто бывали артисты цирка.

Размышляя о загадочной истории с па­лисандровой шкатулкой, он сопоставлял известные ему факты. Трое заинтересова­лись шкатулкой Виталия Днестрова, Сы­ну она дорога как память об отце. Это понятно. Двое неизвестных привели схо­жие мотивировки: одному шкатулка доро­га как память о жене, другому — как па­мять о дочери. Оба назвались Иван Ивановичами. И имена их и мотивировки шиты белыми нитками. К тому же ни один из них не спросил у Серафимы Петровны Пластининой: было ли что-нибудь в шкатулке, ког­да она ей досталась? Зачем им нужна была пустая шкатулка? Пустая ли? Легко пред­положить, что в шкатулке имеется двой­ное дно. Что скрыто там, какие ценности? Вряд ли, материальные. Значит, документы. А что если документы, изобличающие в чем-то этих двух неизвестных. Страшная обстановка гитлеровской оккупации поро­ждала героев сопротивления, но порожда­ла и предателей. В тайнике палисандро­вой шкатулки могли быть документы, изо­бличающие предателей. К такому выводу прийти нетрудно, но пока что это только домыслы.

Заказав еду, капитан достал из карма­на книжку в мягкой обложке. Это были воспоминания партизана, бесхитростно на­писанные. Но книжка волновала, волновали события, о которых рассказывал автор.

«Оккупанты не имели покоя ни днем, ни ночью. Партизаны выходили из леса и громили на дорогах немецкие транспор­ты. Постоянная связь поддерживалась с городским подпольем. Советские люди, старые и малые, включились в борьбу против гитлеровцев — люди самых различ­ных профессий. Так, например, в одну из подпольных групп входил известный цир­ковой артист Виталий Иванович Днестров. Интересно отметить, что в другой под­польной группе участвовал тоже извест­ный цирковой артист Сергей Николаевич Полунин».

Далее в книжке упоминалась в нелест­ных выражениях артистка Лидия Корнева — она стала работать в труппе немец­кого цирка и, когда Советская Армия под­ступила к городу, бежала с оккупантами.

Корольков поднял голову. Перед ним стоял худощавый подвыпивший человек. Протянув  руку,  незнакомец сказал:

Здравствуй.

Потом   отрекомендовался:

Человек-загадка.

Это прозвучало ошеломляюще странно, но быстро разъяснилось: так называл­ся номер, с которым худощавый человек выступал в цирке. Столь же неожиданно, как и подошел, подвыпивший артист вернулся к своему столику.

Корольков невольно улыбнулся. Для него, следователя, каждый человек был загадкой. Но, конечно, в ином смысле. Сколько через его кабинет прошло их, мужчин и женщин, пожилых, зрелых и сов­сем юных! Они учились или работали и до того, как совершили преступление, сами не поверили бы, что могут стать преступ­никами.

Какие извивы у человеческих судеб, ка­кие бездны подчас подстерегают челове­ка в жизни и как трудно бывает устоять на краю, не сорваться. Но как же дорог тот, кто устоял! Корольков любил людей и поэтому страстно любил свою профессию. Вот по­чему «преступление и правосудие» никог­да не было для него сухой формулой.

Во время репетиции Владимиру никак не удавалось улучить мгновение, чтобы по­говорить со Светланой с глазу на глаз. То рядом с ней был ее партнер Салтыков, то она разговаривала с режиссером, то с кем-нибудь из артистов. Наконец Светла­на осталась одна, но в это время к Влади­миру подошел служитель.

Товарищ    Днестров,    вас   ожидают   в фойе.

Кто?

Какой-то  гражданин,  говорит,  что  по важному делу.

Владимир  пошел  вслед за служителем.

По пустому фойе медленно прохажи­вался человек в коричневом костюме. Увидев Днестрова, он подошел и вежливо приподнял шляпу:

Корольков.

Эта фамилия ничего не говорила Вла­димиру, и человек пояснил:

Я работник милиции.

Владимир удивленно посмотрел на не­го.  Корольков улыбнулся:

Я  понимаю,   что для  вас это неожи­данно.   Но   все же  разрешите задать  вам несколько вопросов.

Владимир  молча   согласился.

Речь   идет   о   палисандровой   шкатул­ке, — сказал   Корольков,   пристально   глядя на молодого человека.

Брови Владимира приподнялись, но он молчал.

«Сдержанный товарищ, — подумал капи­тан, — попробуем  его   расшевелить».

Вслух сказал:

Вам   неизвестна    одна    подробность, Владимир    Витальевич.    Дело    в   том,    что этой шкатулки у Серафимы Петровны Пластининой уже нет.

Куда   же     она     делась? — порывисто спросил Владимир.

Вопрос,    который    и   меня   занимает. Скажите,   вы  увидели   шкатулку у   Пластининой   примерно  дней  десять   назад...    Не так ли?

Так.

И,   вероятно,    кому-нибудь    об  этом рассказывали?

Кому?

Своему  партнеру,  например...

Говорил...   однако,  не  понимаю...

Корольков сделал предостерегающий жест. Владимир замолчал. Проследив за насторожившимся взглядом Королькова, он увидел какого-то старичка, подошедше­го к служителю.

Старичок горбился, опираясь на тол­стую палку, и казался очень дряхлым. У него были длинные седые волосы, се­денькая клинышком бородка и ершистые седые усы. Он все время покашливал, по­правляя темные очки.

Следователь без воображения — все равно, что птица без крыльев. В памяти следователя запечатлеваются образы не только тех людей, которых он лично ви­дел, но и тех, о ком ему рассказывали. Корольков мог бы поклясться, что Сера­фима Петровна обрисовала второго неиз­вестного посетителя точь-в-точь, как вы­глядел сейчас этот старичок, разговариваю­щий со служителем.

А вот и они, — сказал служитель, кив­нув   головой в сторону Светланы,   вышед­шей в фойе.

Старичок направился к ней. Корольков заметил, как лицо Светланы вспыхнуло при первых же словах старичка. Она невольно воскликнула:

Поедем ко мне!  Вы все мне расска­жете...

Владимир удивленно посмотрел на Ко­ролькова, потом на Светлану и старичка, направившихся к выходу.

Это   артистка   Светлана   Корнева? — спросил Корольков.

Да,— лаконично ответил Владимир.

Вы знаете ее адрес?

Владимир медлил с ответом. Капитан достал записную книжку и самопишущую ручку. Пожав плечами, Владимир назвал адрес Светланы. Затем спросил:

Может быть, вы все-таки объясните?..

Безусловно,— ответил       капитан. — Но не сейчас.   Мы еще увидимся.   Просьба к вам,   Владимир  Витальевич,  наш   разговор не разглашать.

Пожав недоумевающему Владимиру ру­ку, Корольков удалился. Его теперь все­цело, занимал вопрос: кто этот старичок в темных очках?

У будки телефона-автомата стоял мо­лодой солдат.

Капитан Корольков оглядел новенькое обмундирование, тщательно заправленную под ремень гимнастерку, сапоги, начищен­ные до веселого блеска, и подумал со­чувственно: «У парня увольнительная... А телефон занят».

Через плечо солдата он заглянул в окошко будки.  Там виднелось кокетливо улыбающееся, сильно накрашенное лицо женщины в новомодной шляпке. Сделав капризную гримаску, женщина, наконец, повесила трубку и  вышла из будки.

Солдат занял ее место. Ну, конечно, и у него был лирический разговор, но он действовал по-военному четко и быст­ро. Когда Корольков вошел в будку, там стоял сложный букет запахов: пряный аро­мат духов смешивался с запахами гуталина, ременной кожи, махорки.

Капитан вызвал к телефону одного из сотрудников своей группы. Сообщил ему адрес Светланы Корневой, описал старич­ка в темных очках, дал указание дожи­даться его ухода от Светланы, выследить, не вызывая подозрений, и выяснить лич­ность.

По дороге на работу Корольков заду­мался над тем обстоятельством, что у Се­рафимы Петровны Пластининой и Светланы Корневой один и тот же адрес. Это, воз­можно, имеет какое-то отношение к исто­рии о палисандровой шкатулке. Но ка­кое?..

К концу дня сотрудник, получивший от Королькова задание, доложил капитану о его  выполнении.

Доклад был короткий. Старичок в тем­ных очках вышел из дома в юго-западном районе в пять часов дня. На автобусе до­ехал до Калужской площади, там пересел на метро, вышел на Таганке. Зашел в дом — следовал точный адрес,— где и остался. Сотрудник навел справки. Фами­лия старичка — Гончаренко Остап Спиридонович. Год рождения 1893. Репатриант. Недавно прибыл в Москву из Западной Германии, где долгое время находился в лагерях для так называемых перемещен­ных лиц.

Капитан распорядился продолжать на­блюдение за Гончаренко и отпустил сотрудника.

...Зачем репатрианту, приехавшему из Западной Германии, понадобилась шкатулка Виталия Днестрова, что его привело к Светлане   Корневой?

И, наконец, кто был тот человек, кото­рый купил шкатулку у Серафимы Петров­ны?..

Предстояла трудная филигранная ра­бота. Задача с двумя неизвестными долж­на быть решена.

Глава третья

БЕНЕФИС ЛИДИИ КОРНЕВОЙ

Владимир Днестров после неожидан­ного разговора с капитаном Корольковым не вернулся на манеж.

Он поехал домой: было о чем поду­мать. Шкатулка исчезла. Милиция ведет расследование. Днестров старался про­никнуть в смысл вопросов, которые ему за­давал Корольков.

«Рассказывал ли Владимир кому-нибудь о том, что увидел у Серафимы Петровны шкатулку?»

Ну, говорил. Ну и что ж из этого, какое это имеет значение? Чепуха какая-то! Кста­ти, тогда при разговоре кроме Игоря присутствовали Светлана и Карминов. Это­го Владимир не успел сообщить Королькову. Тот насторожился, как гончая, увидев старичка в темных очках. И немедленно потребовал адрес Светланы. Головоломка...

«Ни до чего путного додуматься не мо­гу, видимо, следователь из меня плохой, — усмехнулся Владимир.— Я бессилен что-ли­бо предпринять. Но шкатулку надо найти. Вся надежда теперь на милицию...».

В комнату вошел Игорь Полунин.

Ты что это сбежал? — хмуро спросил он, доставая из кармана бутылку вина и ставя ее на стол.

Так.   Настроение...

У меня тоже…

Из-за отца?

Да, он  все еще не    совсем    попра­вился...

Немного помолчав, Игорь взялся за бутылку.

Какая-нибудь    закуска   в   этом    доме найдется? — спросил   он.

Ветчина  тебя   устраивает?.. Владимир Днестров выпивал  редко. Он

не был пуританином. Просто-напросто его молодой здоровый организм не испытывал никакой потребности в алкоголе.

Но сейчас, сидя за столом, Днестров после нескольких рюмок вина чувствовал себя превосходно. Сгладились неприятно­сти. Жизнь чертовски хороша! Кто ска­зал, что он не нравится Светлане?!

Мы  сегодня    свободны.   Что   ты   де­лаешь вечером? — донесся до него, словно издалека, голос Игоря,

И Владимир невольно ответил товари­щу так же, как ему самому недавно отве­тила   Светлана:

Об этом я  смогу сказать тебе лишь завтра утром.

Ответил и вспомнил, как говорил тогда Светлане: «Я уже несколько раз пытался с вами встретиться, но это всегда так труд­но...». Светлана огорошила его: «А почему это должно быть легко?» И была права. Хорошая девушка. Нужно заслужить ее любовь! Она сильная, гордая. Она ни­когда не обращалась к нему ни с ка­кими просьбами. А может быть, нуж­дается в помощи? Вино способствовало рож­дению романтических вымыслов, будора­жило воображение. Когда-то Владимир увлекался книжками, в которых герои спаса­ли своих любимых, рискуя жизнью, со­вершая подвиги. И сейчас ему это не ка­залось  ни  наивным,   ни   сентиментальным.

Только что он видел, как Светлана бы­ла взволнована встречей со старичком в темных очках. Может быть, у нее беда? Она не скажет Владимиру, не обратится к нему за помощью. А он...

Он поедет к Светлане домой. Никаких сомнений!   Принято   к   исполнению!

Посмотрев на часы, Владимир сказал товарищу:

У меня есть дело, ты извини...

Дело есть дело, а жаль, — разоча­рованно ответил Игорь. — Так хорошо по­сидели...

Холодная сетка воды из душа била в плечи, в грудь, в лицо. Фарфоровая ручка скользила в ладони, гибкий шланг упруго извивался, поблескивая никелированными кольцами.

Насухо, до красноты растерев тело, Светлана накинула халатик и вышла из ванной.

В окно комнаты, глядевшее на запад, лился ослепительный свет солнца. Светла­на зажмурилась и глубоко вздохнула. Хо­лодный душ, как всегда, вызвал в ней ра­достное чувство молодости, здоровья, си­лы. Но в это привычное ощущение сейчас вкрадывалось нечто новое, тревожное. Стал раздражать яркий свет, шум, доносившийся с улицы, захотелось полумрака, уединения со своими мыслями.

Светлана затворила окно, задернула штору и  прилегла на диван.

Только что на этом диване сидел ста­ричок в темных очках. Разговор с этим человеком вызвал в памяти Светланы кар­тины детства, всколыхнул, потряс ее душу.

«Два  звонка.   Надо   открыть».

На  пороге   Владимир,   глаза   его    блестят, но он смущенно спрашивает:

Я не  помешал?

Нет, входите. Это очень хорошо, что вы    пришли, — ответила   Светлана   и   сама удивилась      радостным,      теплым     ноткам своего   голоса.

У вас хорошев настроение, — про­бормотал Владимир, ошеломленный неожиданно радушным приемом.

Садитесь,    Володя,    вот   сюда, — ска­зала Светлана, усаживая его на диван.

Впервые она его так назвала, и Днестрову захотелось не сидеть, а плясать, но руки девушки были на его плечах и, испытывая невыразимое наслаждение, он не решался даже шелохнуться. Как бы угадав  его   мысли,   Светлана   сказала:

Вы,   вероятно,   считаете   меня   легко­мысленной, переменчивой,  как ветер...

Нет,   что   вы!..

Не отрицайте: вы всегда жаловались, что я холодно отношусь    к    вам, избегаю вас...

Мне  это  было  больно...

Простите, Володя... Я вам все объяс­ню...

Она замолчала. Владимир почувствовал, что у него горят щеки, но он не торопил девушку. Светлана сделала жест, словно раздвигая какую-то завесу.

Вам   я   расскажу  все...   Вы   поймете... Горько мне было думать, что между судь­бой  вашего  отца  и   судьбой  моей  матери такая пропасть... Во время войны мне было десять лет.. Украина... Оккупация... Расстрелы, виселицы, душегубки...

Моя мать была цирковой артисткой. Красивая, ласковая. Я любила ее, как только может любить девочка красивую, добрую мать... Что же должна была я почувствовать, узнать, что моя мать выступает перед гитлеровцами, видя, как за ней ухаживают гестаповские офицеры и как в ответ на их комплиманты, она улыбается... А вокруг наши совет­ские люди… они не скрывали своего презрения   к   моей  матери.

В обе свои руки Владимир взял руку девушки, она не отняла ее. Глухим от вол­нения   голосом   продолжала:

Я  стала  замкнутой,  избегала  ее  ласк. Для неё это было мучительно, но я ничего не могла с собой поделать. Вскоре мать от­правила меня  к тетке в деревню...  больше я ее не видела...

Голос   Светланы   прервался.

Мне    все    понятно, — тихо    произнес Владимир. Но   разве   вы   в  чем-либо  ви­новаты:   дети   за   родителей   не   отвечают...

Это легко сказать, но...

Светлана встала, подошла к окну и раз­дернула штору.

Теперь   все   иначе, — сказала   она, — это как луч света в темноте... Сегодня ме­ня  разыскал  человек,  недавно  вернувший­ся из Западной Германии. Бывший военно­пленный. От него я узнала другое...

Перед неподвижным, задумчивым взглядом Владимира, словно на экране, возникли ожившие картины, о которых рас­сказывала Светлана.

...В наружности директора цирка госпо­дина Пауля Краусса все карикатурно устремлено вверх: тощая, какая-то удиви­тельно плоская и вытянутая фигура, тор­чащие рыжие волосы, пучкообразные ко­сые брови, выпученные, вылезающие на лоб глаза, неестественно приподнятые ко­стлявые   плечи.

Господин директор был не в духе.

Огромный амфитеатр цирка скудно ос­вещался несколькими тускло горевшими лампочками. Пахло, как всегда пахнет в цирке — сыростью, опилками и лошадьми. Вольтижер Эрнст Тиль, стоя в центре ма­нежа, изредка пощелкивал шамбарьером. На нем были шоколадного цвета сапоги с короткими голенищами, такого же цве­та вельветовая куртка, застегнутая наглу­хо, и серые в крупную клетку бриджи. Ли­цо его без слоя грима и пудры, без вечерней привычно деланной улыбки вы­глядело старым, усталым и скучным. По кругу лениво трусила вислозадая кобыла. Крошечная женщина с типичным старо­образным лицом карлицы, стоя на крупе кобылы, балансировала, перебирля ножка­ми, обтянутыми розовым трико, Это была, как гласили афиши, «знаменитая малолет­няя наездница Тереза Тиль». Время от времени она вскрикивала пискливым голос­ком «ап!» и прыгала через шест, который подставлял седой служитель в грязной па­русиновой курточке. Прыгая через шест, Тереза Тиль дважды срывалась на опилки манежа. И тогда с губ директора сыпались грубые ругательства, гулко отдаваясь под куполом цирка.

Старая  кляча — кричал     директор, брызгая   слюной. - Тридцать   лет   ты   проделываешь    свой бездарный   номер   и   до сих пор не научилась. На конюшню! К чер­ту!  Я  плачу тебе  деньгами,  а  не  соломой!

Директор плюнул и отвернулся от манежа.

У господина Пауля Краусса были весь­ма серьезные причины для плохого рас­положения духа. Полгода его цирк по приказу министра пропаганды Геббельса выступал    перед   воинскими    частями,   действующими на Восточном фронте. Надле­жало, требовал приказ, поднять благо­родным древним цирковым искусством дух непобедимой германской армии. Но о каком поднятии духа могла идти речь, когда труппа Краусса стала совсем убогой, поредев больше чем наполовину: ар­тисты всеми правдами и неправдами воз­вращались в фатерлянд. Хорошо еще, что на Украине Крауссу удалось заполучить в свою труппу русскую артистку Лидию Корневу. И теперь здесь, в большом поль­ском городе, где отдыхают и развлекают­ся высшие офицеры, эта русская артистка, может быть, выручит его. Выручит, если, наконец, уже готов у нее обещанный но­вый аттракцион. А она все оттягивает и оттягивает. Как тут господину директору не   прийти   в   дурное    расположение    духа!

Но кислая мина на его лице внезапно сменилась сладкой улыбкой. Он увидел приближающуюся к нему элегантно оде­тую  молодую  женщину.

Господин директор, здравствуйте, — сказала она, тоже  улыбаясь.

Мое почтение, госпожа Корнева! — произнес Краусс, привстав и приподняв котелок. — Поглядите, какой я уже при­готовил анонс!

И он протянул Корневой афишку, на которой было изображено ее улыбающееся лицо и крупными буквами напеча­тано:

ЗНАМЕНИТАЯ РУССКАЯ АРТИСТКА ЛИДИЯ   КОРНЕВА  АТТРАКЦИОН С ЛЕТАЮЩИМ АВТОМОБИЛЕМ. НЕБЫВАЛЫЙ УСПЕХ!

Ну что ж, у меня тоже все готово, - сказала   Корнева.

Великолепно!    —   воскликнул      дирек­тор,  и его лицо   еще   больше  расплылось в  улыбке.

...Несколько гастролей Лидии Корне­вой, данных ею в польском городе, прошли действительно с небывалым успехом, Успех этот, собственно говоря, зиждился не на аттракционе с летающим автомоби­лем, а на красоте и обаянии артистки.

С   восьмиметровой    высоты    спускалась на   балкон,   где   обычно помещается    оркестр, узкая деревянная дорожка, установ­ленная под углом в 30 градусов. Достигнув балкона, дорожка шла в горизонтальном направлении, обрывалась и затем продол­жалась тоже горизонтально, но ниже уровня балкона на два метра. На верху до­рожки был укреплен в наклонной плос­кости маленький, изящный автомобиль. Под ослепительным светом прожекто­ров у автомобиля возникала строй­ная фигура в черном трико, Грациозным жестом надевала Лидия Корнева не свою золотистую голову кожаный шлем, сади­лась в автомобиль, пристегивала себя рем­нем к сиденью, и номер начинался. С нара­стающим грохотом автомобиль катился по дорожке, добегал до обрыва и, подчи­няясь огромной силе разгона, пролетал по воздуху три метра, снова опускаясь с математической точностью на дорожку, Пробежав по этой дорожке еще два-три метра, автомобиль останавливался. И, ког­да Лидия Корнева, спрыгнув на манеж, раскланивалась с публикой, состоявшей исключительно из немецких офицеров и солдат, они разражались бурей аплоди­сментов.

Директор   цирка Пауль   Краусс  торже­ствовал.

Широковещательные        афиши,       рас­клеенные по всему городу, гласили:

ЦИРК КРАУССА  ТОЛЬКО ДЛЯ НЕМЦЕВ БЕНЕФИС   ЛИДИИ   КОРНЕВОЙ

новый трюк В ЛЕТАЮЩЕМ АВТОМОБИЛЕ!

В этот вечер в цирке Краусса, как гово­рится, яблоку негде было упасть. На галер­ке и трибунах — тяжелый солдатский дух, сплошная серо-зеленая масса. В ложах и партере блистает золотое шитье на  мундирах штабных офицеров и чинов высшего командования.

Господин Пауль Краусс во фраке, сияя рыжими волосами, крахмальной манишкой и лаковыми башмаками, вел программу.

Зрители с нетерпением ожидали треть­его отделения, в котором предстояло вы­ступление Лидии  Корневой.

Наконец после антракта господин директор объявил  долгожданный номер.

Оркестр заиграл марш, и у автомобиля появилась бенефициантка. Ее встретили громкими аплодисментами. Прижав руки к сердцу, она раскланялась, но не успела сесть в автомобиль, как свет внезапно по­гас. В абсолютной темноте послышался на­растающий   грохот   автомобиля.

Раздались  тревожные  голоса:

Свет!

Дайте свет!

И свет вспыхнул — грозный, ослепитель­ный взрыв страшной силы. Это был послед­ний свет, который довелось увидеть многим гитлеровцам, пришедшим в тот вечер в цирк Краусса. Автомобиль, начиненный взрывчаткой,   разлетелся,   но  тысячи    стальных осколков, сея  вокруг смерть,

А в это время в переулок, примыкающий к цирковому зданию, выбежала женщина. Навстречу шагнул высокий мужчина, наки­нул ей на плечи пальто, и они скрылись за углом.

Над зданием цирка взвивались багровые языки пламени. В городе началась тревога…

Владимир перевел дух, как будто сам только что присутствовал при этой дивер­сии, о которой ему рассказала Светлана.

Маме удалось скрыться, — продолжала девушка. — Она стала жить под чужим име­нем и в числе многих людей была вы­везена на работу в Германию. Этот аттрак­цион и весь план диверсии был разработан вашим отцом еще на Украине... Мама ра­ботала по заданию Виталия Днестрова, и только  он  знал  истинную  правду о ней...

Владимир встал, Светлана подошла к нему.

Володя, — сказала она порывисто,— не­ужели вы до сих пор не видели Серафимы Петровны?     Ведь   в   шкатулке   вашего   отца могут  быть документы...

Как ему поступить? Его связывает обеща­ние, данное Королькову... Что ж, об этом он  будет молчать,  но  остальное...

Я  говорил  с   вашей  соседкой, — сказал он, — но она себя  как-то странно ведет:  не отвечает  ни  да,  ни  нет...

Светлана свела брови над переносицей.

Странно...   Серафима   Петровна  —   от­зывчивая и умная женщина... Она все  вре­мя на даче,  и  я  ее не  вижу...  Но, если  вы не  возражаете,   я  поеду  к  ней,  поговорю...

Закуривая,   Владимир   задумчиво   сказал:

Не   вижу,   почему   бы   мне   возражать... Наши   с   вами   судьбы   как-то   сплелись...   В том повинна война... У вашей матери была очень   трудная   роль:   легче   открыто   смот­реть в глаза врагам, чем носить маску пре­дателя   и   видеть   презрение   в  глазах  близ­ких людей...

Светлана благодарно взглянула на него.

Знаете что?! — воскликнул Владимир.- Ведь отец Игоря Сергей Николаевич Полу­нин во время оккупации был в том же го­роде, где были ваша мать и мой отец. Что если нам поехать к нему и посоветовать­ся?... Правда, с ним случилось несчастье: несколько дней назад его сшибла машина. Но он почти поправился.

Так едем?

Едем!

Вскоре они уже шли рука об руку по улице, на которой жил Сергей Николаевич Полунин.

Глава четвертая

ЧТО  В  ТАЙНИКЕ ШКАТУЛКИ?

Академик Павлов создал учение об ус­ловных рефлексах. Артисты цирка, зани­мающиеся дрессировкой животных, опи­раются на учение Павлова. А заядлые ку­рильщики, задумывались ли они когда-ни­будь над этой штуковиной — условными рефлексами? Черт побери, как хочется за­курить сейчас же после еды! Как хватаешь­ся за папиросу в минуту волнения! Как не­обходима эта благословенная и проклятая папироса, когда предаешься воспоминани­ям! Жизнь не в жизнь, если в различных обстоятельствах не затянешься горьким и сладостным дымом. Но вот начинает сда­вать сердце. Волей-неволей приходится сказать: прощай, папироса! И как же ее подчас не хватает! Человек, бросивший ку­рить, никак не может отделаться от услов­ных рефлексов, выработавшихся за долгое время  курения.

Пять лет не курил, а теперь, хоть убей, не могу, — бормотал Сергей Николаевич Полунин, жадно затягиваясь папи­росой.

А сердце пошаливало, глухая боль гнез­дилась в нем. Сергей Николаевич лежал на широком диване у себя в кабинете, погла­живал грудь, словно стараясь задобрить непослушное сердце.

Полежав немного, он встал, подошел к письменному столу. Здесь ждет его не­оконченная рукопись воспоминаний о дол­голетней работе в цирке. Сколько вложено в нее любовного труда! Тут и личный опыт артиста, и опыт педагога-режиссера. Ему дорога его работа в цирковом училище, воспитание молодых артистов. В этом сейчас весь смысл его жизни, а он не может, не в силах ни писать, ни преподавать. Часа­ми лежит на диване, беспрерывно курит и тоскующими глазами глядит на полки с книгами на фотографии в скромных рам­ках — они развешаны по стенам кабинета, — и в каждой из них цирк, работа на манеже самого Сергея Николаевича Полунина и его товарищей...

Он почти совсем не разговаривает со своими близкими. Болен. На том же осно­вании строго-настрого запретил пускать к нему кого-либо из друзей или знакомых. Не подходит к телефону.

Снова за папиросу! И без того уже си­зая пелена табачного дыма стелется под потолком. Сергей Николаевич открыл фор­точку. Пелена разорвалась и стала упол­зать.  Потянуло свежим  воздухом.

Полунин постоял, тяжело дыша, погла­дил   грудь — шалит   старое   сердце…

Звонок в передней заставил его вздрог­нуть. Это тоже условный рефлекс, выра­ботавшийся в последние дни. Домашние не звонят:  у каждого свой  ключ...

Быстро подошел к двери, стал прислу­шиваться. Узнал голоса Светланы Корневой и  Владимира  Днестрова.

Володя! Он рос на его глазах... Сергей Николаевич любит его, как родного сына... Но сейчас его, именно его, более чем ко­го-нибудь другого, он не может видеть... Неужели пустят? Нет, работница говорит:

Вы уж извините: болен Сергей Нико­лаевич, а Игорь Сергеевич еще не возвра­щался...

«Болен? Нет, это хуже болезни»,— поду­мал   Полунин   и  снова  жадно  закурил.

Люди просыпаются по-разному. Некото­рые долго не могут оторваться от снови­дений, их мысли все еще бродят среди ту­манных образов, навеянных сном. В особен­ности если пробуждение наступает в чужом месте: непривычная обстановка пу­тает в сознании сон с явью. Лица у людей в такие мгновения растерянные, в глазах выражение беспомощности, как у близору­ких без очков. Но есть и другие — в любой обстановке они пробуждаются сразу, слов­но прыгают в холодную воду. Василий Ан­тонович Корольков принадлежал ко второй категории.  Армия, фронт,  работа следователя, связанная с частыми командировками, воспитали в нем это свойство.

Просыпался Василий Антонович рано, когда бы ни лег спать. Вот и сейчас, едва ли  не с  первыми лучами  солнца.  Король-

ков открыл глаза: он у себя дома. Все пош­ло по привычному руслу — зарядка, холод­ный душ, кофе и легкий завтрак, мысли о деле, над которым он  накануне  работал.

Собственно говоря, можно ли было на­звать это «делом»? Ведь официального за­явления о совершенном преступлении не имелось.

Королькову невольно вспомнился эст­радный куплетец:

«Явилась тетка в отделение: — Предупредите   преступление! —

А в ответ сказали тете: — Когда убьют, тогда  придете».

Нет, он не принадлежит к такому ка­зенному типу работников. Если зародилась мысль, что неразоблаченный преступник бродит на свободе, надо действовать. Но для этого необходимо собрать неопровер­жимые улики.

Корольков задумался над уравнением с двумя неизвестными. Как решить эту за­дачу?

Тринадцать лет назад Серафима Пет­ровна купила палисандровую шкатулку в комиссионном магазине в Одессе. Долгие годы никто этой шкатулкой не интересовал­ся. Охота за ней началась на днях, после того как Владимир Днестров увидел ее у Серафимы Петровны. Напрашивается вы­вод: о местопребывании шкатулки заинте­ресованные лица могли узнать от Владими­ра Днестрова. Или от тех, кому он об этом рассказывал. Владимир Днестров попал к Серафиме Петровне случайно, не застав Светлану Корневу дома. Потом Корнева пришла и повела Днестрова к себе в ком­нату. Естественно, что он мог рассказать ей о неожиданной находке. Мать Светланы бежала с оккупантами. Старичок в темных очках приехал из Западной Германии. Так наращивается цепочка, ведущая к репат­рианту Гончаренко. Не исключено, что он — один из двух неизвестных.

Кто же другой, купивший шкатулку у Серафимы Петровны?

Во время оккупации трое цирковых артистов — Виталий Днестров, Сергей По­лунин и Лидия Корнева — были в одном и том же городе. Днестров и Полунин участ­вовали в сопротивлении. Первый погиб, вто­рой уцелел.

Владимир Днестров мог рассказать, что видел шкатулку, партнеру — Игорю Полу­нину, а тот — своему отцу.

Логическая цепочка следователя подо­бралась к Сергею Николаевичу Полунину. Возможно, что он и есть другой неизвест­ный.

Но все это только догадки, а нужны факты.

Капитан милиции Корольков был сме­лый человек, фронтовик. Товарищи по ра­боте говорили, что он ничего не боится. А было нечто такое, чего всегда боялся Корольков: ранить прямым обвинением или   даже   подозрением   невиновного.

До сих пор, анализируя обстоятельства странной охоты за палисандровой шкатул­кой. Корольков связывал их с событиями Великой Отечественной войны. Он допу­скал, что в тайнике шкатулки могли быть документы, изобличающие предателей.

Но вчера, подбирая материал о клоуне, Виталии Днестрове, капитан прочел в жур­нале статью, которая его очень заинтере­совала. Статья была напечатана перед вой­ной. Подписана: Сергей Полунин.

Прочел — и    появились    новые    мысли, надо на свежую голову перечитать ее. Ко­рольков   открыл   журнал   на   заложенной странице...

«Виталий Иванович Днестров свои первые шаги к успеху сделал еще на манеже старого, дореволюционного цирка. Инте­ресна биография этого талантливого клоу­на.

Его дед, Иван Днестров, был хозяином маленькой бродячей труппы. Началом для создания труппы послужила шарманка. Дед ходил с шарманкой по дворам, вертел не­хитрые песенки, а потом собирал в шапку «тринкгельд» — доброхотную плату за свою музыку. Вскоре он завел лохматого песика Гараську, которого выдрессировал на удив­ление. Гараська ходил на задних лапках, танцевал, кувыркался через голову, выл под шарманку и вместо хозяина с шапкой в зубах собирал «тринкгельд». Однажды в одесском порту дед купил мартышку у подвыпившего боцмана с английского па­рохода, прибывшего из Сингапура... Мар­тышку прозвал Анелькой и тоже выучил ее разным штучкам. Анелька была презабав­ная: важно носила пышную юбочку, кокет­ливую шляпку с пером, ходила под зонти­ком, ездила на Гараське, как амазонка. Ко­роче говоря, изображала светскую даму. «Предприятие» разрасталось: Иван Днест­ров женился, его жена обладала неплохим контральто. Таким образом, бродячая труп­па пополнилась певицей. А через несколько лет в труппе Ивана Днестрова появился новый артист — шестилетний акробат Вита­лий Днестров. Его научили ходить на руках и стоять на голове, делать рундаг, флик-фляк и кульбит.

На ярмарке в Нижнем Иван Днестров выстроил себе балаган. К тому времени он  тоже   кое-чему  научился:   жонглировал круглыми   предметами   или   длинными    ножами, балансировал горящей лампой.

На раус перед балаганом выходил за­кликала в красной рубахе и зазывал народ веселыми куплетами. Маленькая труппа Ива­на Днестрова нелегким трудом зарабаты­вала свой хлеб.

Виталий Днестров выучился грамоте по вывескам и впоследствии знал несколько языков: этому способствовало постоянное общение в цирке с иностранными артиста­ми.

Цирк Виталий Днестров полюбил однаж­ды и на всю жизнь после первого же по­сещения. Разве сравнишь его с балаганом? Когда Виталию Днестрову исполнилось десять лет, он поступил учеником в цирк Кука. Трудная жизнь ожидала его там. Кук отличался суровым характером, нередко на­делял колотушками не только учеников, но и артистов. В те времена это никого не удивляло — колотушки считались законо­мерным методом циркового обучения.

Вставали ученики на заре, работали до ночи. Они должны были ежедневно зани­маться тренировкой, участвовать в репети­циях, а также помогать хозяину в его до­машних делах. По очереди несли ночные дежурства   в   конюшне.

Подростков обучали «каучуку»: тело акробата приобретало такую гибкость, как будто оно совсем без костей. Обучали вольтижировке, жонглированию, гимнастике на трапеции, эквилибристике, балансу. За­частую тренировки приходилось проводить во дворе, у конюшни, на навозе, потому что весь манеж почти всегда был занят под репетиции феерий. Пантомимы-феерии были особенно любимы народом. Некото­рые из них, например «Бой быков в Испа­нии», «Стенька Разин» и «Карнавал в Вене­ции», пользовались большим успехом.

Жили ученики в цирке, спали, заверты­ваясь в ковер. Хозяин одевал их, но не очень щедро кормил.

Виталий Днестров восхищался мастерст­вом тогдашнего любимца публики клоуна Макса Высокинского. И сам мечтал стать клоуном. Но не скоро сбылась эта мечта.

Из цирка в цирк бросала судьба Виталия Днестрова. Он служил у Малевича в Одес­се, у Саламонского в Москве, у Сципиона Чинизелли в Петербурге... всего не пере­чтешь.

Он любил запах цирка — волнующий, возбуждающий. Виталий Днестров говорил, что в цирке пахнет торжественностью, ло­шадьми и страстями, что там, как нигде, постигаешь, каким прекрасным и совершен­ным создала природа человеческое тело, какую отважную душу вдохнула в него. В цирке кажется, что сила, ловкость и сме­лость достигают своих пределов.

Итак, мечтой Виталия Днестрова было стать клоуном. Но он не хотел подражать уже существующей маске.

Клоун был обязательно рыжим. С га­лерки истошно кричали:

Рыжий, на помощь!

Откуда взялось это восклицание? В чем должна была заключаться помощь Рыжего?

На деле он мешал всем. Мешал уни­формистам расстилать и свертывать ковер, мешал им ставить и убирать реквизит. И, когда галерка восклицала: «Рыжий, на по­мощь!» — в это восклицание вкладывалась ирония. Но Рыжий действительно помогал, именно тем и помогал, что мешал. Это было зрелищем — и весьма веселым зрели­щем. Получалось, что представление ни на минуту не прерывается, даже во время пе­рестановок.

В положении Рыжего было нечто унизи­тельное: он был дурак, над ним смеялись, он получал затрещины. Дураки были гос­подской забавой, богатый барин держал при себе шута.

А Виталий Днестров хотел развлекать простой народ, стать его любимцем, заслужить его уважение. И он пошел по пути тех русских клоунов, которые черпали вдохно­вение из источника народных сказок. В са­мом деле, разве излюбленный персонаж этих сказок, Иванушка-дурачок, действи­тельно дурак? Он чист душой, но не глуп. За внешней  простоватостью скрываются сметка, умельство, отвага. Из всех пере­дряг он выходит победителем.

Этот образ привлекал Виталия Днестро­ва. Он стал работать. Успех превзошел все ожидания.

Надо сказать, что в своей работе Вита­лий Днестров учел еще одну очень важную вещь: специфику цирка. Он понял, что одними остротами тут не обойдешься, что нужно их сочетать с подлинным цирковым мастерством, причем с мастерством уни­версальным.

Он   придумал   номер   «Конек-Горбунок».

По кругу бежала лошадь без седла и уздечки. На манеж выходили барин в костюме для верховой езды и жокей англи­чанин с трубкой в зубах. Барин кричал на жокея:

Мистер Смит,   я   вам   плачу   деньги, черт побери,  не для  того,  чтобы  вы  кури­ли  трубку!

Жокей флегматично молчал. Барин по­вышал  голос:

Я  вас спрашиваю:  вы усмирили мою новую лошадь?!

Не вынимая трубки, жокей цедил сквозь зубы:

Это  не  лошадь,  а  черт!   Найдите ду­рака, которому не жаль сломать себе шею.

Появлялся Виталий Днестров, одетый как деревенский  парень,  в  лаптях. Барин   восклицал:

А вот и дурак, легок на помине! — и, обращаясь   к   парню,   предлагал: — Хочешь заработать целковый?

А для чего не заработать! Целковый на дороге  не  валяется.

Верно, — говорил     барин, — вот     цел­ковый, а вот лошадь: проедешь на ней по кругу   несколько    раз — получишь    за    это целковый.

Можно, — соглашался   парень.

Он догонял лошадь, хватал ее за холку, лошадь поднималась на дыбы, и парень па­дал вверх тормашками.

Барин и жокей смеялись. Но парень не сдавался. Попытка за попыткой, неудача за неудачей. И вдруг на всем скаку он взлетал на лошадь, даже не прикоснувшись к ней руками. Некоторое время он показывал вы­сокий класс вольтижировки. Наконец, круто осадив, соскакивал на манеж. Лошадь продолжала  стоять   как  вкопанная.

Виталий Днестров подходил к барину и требовал целковый. Барин отказывался пла­тить.

Какое   было   условие?    Проехать    по кругу? — спрашивал   барин. А   ты   падал.

Но ведь я ездил!

Это  потом.  И  то  удивляюсь,  как  это тебе  удалось?

Я слово знаю.

Какое слово?

Заветное.

Ах, вот оно что! Скажи его мне.

Дай   сто   рублей.

Барину хочется узнать заветное слово. Он дает деньги. Тогда Виталий Днестров объясняет:

Ты должен в самое ухо лошади ска­зать   «Конек-Горбунок,   хвостом   верти,   но быстрее   ветра   лети!»

Лошадь стоит смирно. Барин подходит к ней, наклоняется к ее уху. Лошадь встает на дыбы, барин летит кубарем.

В бешенстве кричит:

Ах  ты,  мошенник!   Ничего    не   стоит твое слово!

Как — не стоит? А сто рублей! Только ведь    слово   без    умения    не   помогает,— смеется Днестров.

Кто же оставался в дураках?..

Простой народ полюбил клоуна Виталия Днестрова.

Виталий Иванович решил ввести в свои репризы злободневную политическую сати­ру: на околоточных надзирателей, черно­сотенцев, чиновников-взяточников.

Материала для сатиры в Российской им­перии было более чем достаточно. Далеко ходить  за  ним не  приходилось.

Но первая же попытка в этом жанре окончилась неприятностями: клоуна Вита­лия Днестрова вызвали в полицию.

Было это в одном губернском городе.

Виталий Днестров выступал, с номером, который назвал «Жар-птица».

Уже тогда проявилась в нем склонность к аттракционам, связанным с точным рас­четом, с инженерией.

Чучело жар-птицы было сказочно офор­млено, освещалось изнутри, и казалось, что птица действительно горит жарким зо­лотом. Почти под самым куполом она си­дела на проволоке. По этой проволоке Дне­стров шел за жар-птицей, но она усколь­зала из-под самых рук. В конце концов, по­сле головоломного трюка   он ловил ее.

Поздравляю    тебя,    Виталий     Ивано­вич, — говорил      шпрехшталмейстер, — тебе все  же   удалось   поймать   свою   жар-птицу. Посади  ее  скорее  в  клетку.

А зачем ее в клетку сажать? Она не гадит и взяток не берет.

Помилуй,   Виталий  Иванович,   где  же ты видел птицу, которая берет взятки?

Ты не у меня спрашивай, а у почтен­нейшей местной публики: она знает такую птицу.

Городской голова, носивший птичью фа­милию Цапля, был черносотенцем и взя­точником. Намек не нуждался в коммента­риях.

Разразился скандал. Дело не ограничи­лось головомойкой в полиции — Виталия Днестрова выслали из города.

В дальнейшем подобные инциденты ста­ли с ним случаться все чаще и чаще, но он упрямо протаскивал на манеж полити­ческую  сатиру.

В то же время Виталий Днестров увле­кался работой над созданием аттракцио­нов с хитро придуманной аппаратурой. С такими аттракционами приезжали на га­строли в Россию иностранные артисты. Вер­нее сказать, это были владельцы аппарату­ры, подчас ничего сами не умеющие де­лать, но содержавшие у себя на службе исполнителей. Понятно, что. эти хозяйчики загребали деньги, уделяя лишь малую долю артистам-исполнителям.

Большим успехом пользовались аттрак­ционы Виталия Днестрова «Огненная мель­ница» и «Чертово колесо».

Последний из них, интересный по вы­думке и со сложной механикой, был сделан по чертежам, как настоящее инженерное сооружение. Чертежи эти и технические расчеты Виталий Днестров хранил в стро­гом секрете. Дело в том, что иностранцы, хозяйчики аттракционов, не раз обращались к нему с коммерческими предложениями. Днестров  неизменно отвечал  отказом;

Аттракционы русские и за границу не продаются.

Были  попытки  выкрасть  у Виталия Дне­строва чертежи его аттракционов...».

Дочитав до этого места, Корольков крас­ным карандашом подчеркнул слово «вы­красть».

Возникала вторая версия: охота за черте­жами последнего, неосуществленного ат­тракциона  Виталия  Днестрова.

В тайнике шкатулки могли оказаться не документы, связанные с Отечественной вой­ной, а чертежи аттракциона.

Задача следствия — выяснить, за чем охотились неизвестные...

Зазвонил телефон. Корольков снял трубку.

Сотрудник, который вел наблюдение за репатриантом Гончаренко, сообщил капи­тану, что старичок в темных очках и Свет­лана Корнева приехали в Красково и нахо­дятся на даче Серафимы Петровны.

Отлично, — сказал       Корольков. — Вы­езжаю..

Глава пятая

ДВА СТАРИЧКА  В ТЕМНЫХ ОЧКАХ

Капитан Корольков после телефонного разговора с сотрудником сейчас же вы­ехал на машине в Красково.

Он любил Подмосковье с его скромной великорусской природой. Среди вековых сосен, огороженных низенькими заборчи­ками, мелькали кровли нарядных дач. Лет­ние   платья  женщин   пестрели,   как   цветы.

Но как меняются эти знакомые издавна пейзажи! Машина промчалась мимо новых корпусов завода с высоченными трубами. Шоссе пересекла высоковольтная линия электропередачи. Мачты шагали куда-то вдаль, как сказочные великаны в семимиль­ных сапогах, неся на своих плечах поющие провода. На железнодорожных путях стоя­ло множество открытых платформ, на ко­торых новенькие, прямо с конвейера, гру­зовики отправлялись в свое первое путеше­ствие в качестве пассажиров.

Был полдень, когда Корольков приехал в Красково. Сотрудник ожидал его.

Все еще там? — коротко спросил ка­питан.

Да, — ответил   сотрудник,

Можете  быть  свободны, — сказал  ка­питан и пошел по направлению к даче Пластининой  неторопливой  походкой  прогули­вающегося человека.

Цель его приезда сюда была только од­на — поговорить с Серафимой Петровной после ухода ее гостей, когда она еще бу­дет под свежим впечатлением второй встре­чи со старичком в темных очках.

Корольков замедлил шаги и остановился у домика с затейливо вырезанными налич­никами окон, откуда хорошо видна была дача Пластининой.

Он сел на скамеечку, закурил.

Медленно тянулось время. Капитан уже докурил папиросу, а гости Серафимы Пет­ровны все еще не уходили.

Внезапно Королькова охватило беспо­койство. Он почувствовал, что за ним кто-то наблюдает.

Василий Антонович развел руки, потяги­ваясь, словно разминая затекшее тело, по­том   встал  и,  зевая, оглянулся.

Из окна с резным наличником смотрела на Королькова круглыми глазами толстая завитая женщина. Возле ее мясистого носа красовалась, как клумба, большая бородав­ка с кустиком черных волос.

Корольков мило улыбнулся.

Презрительно передернув жирными пле­чами, женщина сказала простуженным го­лосом:

Следите? Ну, следите, следите...

Извините,    я   не   понимаю, — медлен­но  произнес капитан, изображая  на своем лице крайнее недоумение.

— Не понимаете? — ехидно переспросила женщина.— Слава богу, не дура. Видала таких, хоть вы и в гражданском. Лучше бы меня спросили, чем зря пялить глаза на ту дачу...

А я и собираюсь вас  спросить, — на­шелся Корольков, подойдя ближе к окош­ку. — Кстати, за кого вы меня  принимаете?

За кого надо, за того и принимаю, — сердито ответила толстуха. — Я тоже слежу. Слыханное ли дело:  этот старик в  черных очках — чистый оборотень!   Разве   не  так?

Совершенно      справедливо, — серьез­но ответил капитан, решив не противоречить толстухе.

Женщина затрещала как сорока:

Вот напротив  меня дача. Дамочка  в ней живет. Никого из соседок за людей не считает, ни с кем не знается. А, между про­чим, воображать-то нечего — дамочка, а ра­ботницы нет. Сама с бидончиком за керо­сином ходит... Ну ладно, думаю, я еще уви­жу,   что  ты   за   птица  такая...    И   увидела. Представляете,   недели   две   назад   пошла эта дамочка за керосином. Только ушла, а на дачу к ней племянник приехал, молодой человек.   Своим   ключом   дверь   отпер.   Ну, хорошо, думаю. Гляжу, выходит  вскоре из дачи седой старик в черных очках. Прихра­мывает, на палочку опирается... Женщина перевела дух. На лице Король­кова был написан неподдельный интерес. Толстуха  торжествующе   продолжала:

Зашел  этот старик  на  дачу,  вон  на ту,    к    Пластининой    Серафиме    Петровне. Пробыл  там  недолго — и  обратно. Да так поспешно, что и хромать забыл. Прямо-та­ки оживился  старичок, словно скипидаром смазали.   Влетает   в   дачу  дамочки.   Минут десять прошло, гляжу — выбегает оттуда мо­лодой человек, племянник дамочки, и пря­мым ходом на станцию. Понятно?

Пока еще не совсем. Женщина спохватилась:

Конечно,  это  я  уже  знаю дальше,  а вам еще объяснить нужно... Ну, слушайте...  Вышла я на дорогу, гляжу — возвращается дамочка с керосином. Я ей и говорю: «Пле­мянник  ваш   приезжал,   да   не   дождался, уехал. Но у вас там еще один гость. Пред­ставительный такой старик в черных очках». А дамочка   на  меня  глаза  выкатила:   «Ка­кой старик?   Никаких я стариков   в черных очках не знаю!» И побежала к себе в дом. А я за ней следом. Входим, там две комна­ты  с  кухней,  и  никого  нет,  никаких    ста­риков и в помине. Раскипятилась дамочка: «Что вы меня дурачите?!» Я даже перекре­стилась — куда же старичок делся? Сообра­жаете?

Пытаюсь, — сдерживая   улыбку,   отве­тил  Корольков.

Вот и занимайтесь, только не думай­те,  что   вокруг одни дураки  живут, — важ­но закончила толстуха.

Я  вам     очень    признателен, — сказал капитан. — Но, может быть,  вы мне заодно и фамилию этой дамочки скажете?

Это   можно, — с    довольным      видом согласилась  толстуха.— Качурина ее фами­лия.   Антонина   Степановна   Качурина.

Капитан попрощался с толстухой и по­шел по направлению к станции. Он не хо­тел быть объектом наблюдения для любо­пытной женщины. Увидеть, как гости Сера­фимы Петровны уедут в Москву, он смо­жет и на перроне.

То, что капитан неожиданно узнал, в ка­кой-то степени проясняло и в то же время запутывало дело.

Возникли новые обстоятельства.

Отпадали прежние версии.

Старичок в темных очках, которого Ко­рольков заметил в фойе цирка, не был за­гримирован. Его усы и бородка, без сомне­ния, были настоящими. Стало быть, предпо­ложение, что это он пытался купить шка­тулку у Пластининой, оказалось ошибочным.

Зато стало ясно, что шкатулкой интере­совался племянник Качуриной, явившийся почему-то к Серафиме Петровне в облике старика.

Капитан поморщился.

Вся эта история начинала походить на бульварную мелодраму с переодеваниями и прочими аксессуарами, присущими этому жанру.

Но в наше время настоящие преступни­ки редко пользуются гримом. Нужно выяс­нить, кто же он такой и что хотел найти в тайнике шкатулки, этот молодой человек, обладающий несомненным даром перево­площения? Артист!

Да, разные бывают артисты...

Василий Антонович вспомнил статью о Виталии Днестрове. Перед ним как живой встал образ замечательного циркового ар­тиста, человека, патриота. Обаяние и даже величие этого образа усиливались при мысли о том, что Виталий Днестров погиб как герой.

Капитан вспомнил его сына, заслужен­ный успех молодого Владимира Днестрова, его творческие искания. Вспомнил и о многих других цирковых артистах, завоевавших лю­бовь и уважение своего народа, пронесших славу советского цирка далеко за рубежа­ми нашей родины.

Но, как говорится, в семье не без уро­да. Совершаются преступления. От фактов никуда не уйдешь. Нужно только убедиться, есть ли в данном деле факты, касающиеся органов правосудия...

В мраморе, на полотне или на сцене да­же гению не всегда удается достичь такой выразительности, такой впечатляющей силы, какие встречаются в картинах подлинной жизни. Непосредственные человеческие чувства лепят порой из самого заурядного лица трагическую маску страдания, из ни­чем не примечательного тела — скульпту­ру скорби и печали.

Когда Корольков поднялся на террасу дачи Серафимы Петровны, вид старушки взволновал его.

Она сидела, горестно подперев рукой голову, ее лицо, обычно столь приветливое и добродушное, выражало глубочайшую скорбь.

Капитан ждал в нерешительности.

Наконец Серафима Петровна медленно подняла голову.

Вот вы и пришли... — сказала она раз­думчиво.

Капитан молчал.

Ну конечно, — продолжала Пластинина, — у вас только одно на уме: преступ­ника нужно изловить, осудить!.. А если че­ловеку помочь нужно, если над ним тяго­теет такое, в чем он вовсе и не виноват, тогда как? Тогда ваше дело — сторона?

Корольков подвинул плетеное кресло по­ближе к старушке и сел.

Серафима       Петровна,— сказал       он мягко, — почему  вы так ставите вдруг воп­рос? Что произошло здесь? Расскажите...

Хорошо, — вздохнула     она, — я     рас­скажу... о себе. Вот я говорила вам, что ку­пила   шкатулку   в   Одессе,    куда    приехала вскоре после освобождения города... У ме­ня   там   старший    сын    жил — при    немцах оставался... Я приехала, а люди ругают мое­го сына, говорят, он в немецкой коменда­туре служил, народ предавал... Выслуживал­ся перед немцами, а они же его и казни­ли... Что же оказалось?  Приехал  в Одессу начальник из главного партизанского штаба и объяснил, что сын мой — герой, что действовал он по его указанию... Хорошо, что выяснилось... А могли бы  и не узнать. Не вся еще правда про то, что в войну было, на свет вышла...

Да,  во  время  войны  всякое  было, — сказал     капитан.— Но     почему  вы   именно сейчас об этом заговорили?

Почему? — переспросила     Серафима Петровна. — А   вы   не   спешите,   слушайте...

Василий Антонович узнал от Пластининой то, что мы уже знаем из рассказа Светланы о ее матери, Лидии Корневой.

Серафима Петровна убежденно доказы­вала, что репатриант Гончаренко разве толь­ко бородкой да темными очками схож с тем старичком, который хотел купить шка­тулку.

Тот  был повыше и полнее,— уверяла она, — и  голос у него скрипучий,   неприят­ный...    А у   этого     разговор    задушевный, ласковый...  Послушали бы  вы,  как   он   про Лидию Павловну Корневу    и    про Виталия Днестрова  говорил.   Светлые они,  говорит, люди!.. Герои!...А в шкатулке, говорит, двой­ное дно есть. И там документы могут быть, которые   всю   правду   про    них   откроют... Найти  надо  правду, товарищ капитан!

В этом вся задача,— ответил Король­ков, — найти   шкатулку.— И     добавил: — Но вы, уважаемая Серафима Петровна, долж­ны понять, что не всегда оказывается прав­дой  то,  о  чем  вам  рассказывают.   Иногда люди   сочиняют   очень   трогательные   исто­рии, чтобы скрыть темные цели. Я пока ни­чего   не   утверждаю,   но...   всякое   бывает. Нужно выяснить истину.

Старушка задумалась.

Всякое бывает... — повторила она, на­конец, неохотно уступая. — Светлане я толь­ко сказала: рада бы помочь, но шкатулки у меня нет. И ничего больше... А вы уж, то­варищ   капитан,   постарайтесь   разобраться по справедливости.

Непременно,    Серафима    Петровна... Но  не  без  вашей  помощи.  У  меня  к  вам вопрос: был ли у Светланы Корневой кто-нибудь еще, когда она от вас повела к се­бе Владимира Днестрова?

Видать    не    видала,— ответила    Пластинина, — а  два  мужских  голоса  слышала.

Вот, собственно говоря, то, что я хо­тел   от   вас  узнать, — сказал   капитан,   про­тягивая  Пластининой руку...

В тот же день, возвратившись в Москву, Корольков стал наводить справки о племяннике Качуриной, молодом человеке, кото­рый так ловко сыграл роль старичка в тем­ных очках.

Вскоре его личность была установлена.

Летнее утро, полное солнца, голубых просторов, птичьего щебета и рокота авто­мобилей, щедрой мерой вливалось в ком­нату.

Светлана, стоя у раскрытого окна, смот­рела на широкую улицу, возникшую совсем недавно. С высоты седьмого этажа кроны деревьев казались большими зелеными ша­рами, гладь асфальта — стальной осенней рекой, автомобили — гигантскими блестящи­ми жуками, а краски людского потока ме­нялись, как в калейдоскопе.

Где-то рядом включили радиоприемник, и мажорная мелодия так слилась с ощуще­нием солнечного утра, что Светлана неволь­но запрокинула голову и стала глядеть в небо.

Она долго любовалась необозримой сия­ющей голубизной. Издали можно было по­думать, что девушка поет. Поет, как птица, никем не написанную песню.

Внезапно Светлана отошла от окна, се­ла за письменный стол, взяла ручку...

Она писала быстро. Подруге. О чем? Об это чудесном московском утре, о счастье, которое приходит подчас нежданно, о радостных встречах — когда-нибудь она о них расскажет — и, уверяя подругу в своем непреходящем безразличии к мужчинам, тут же призналась, что один новый знако­мый по имени Владимир, кажется, симпа­тичней других.

Наконец она поставила последнюю точ­ку. Снова подошла к окну.

Скоро должен прийти Владимир. Ну вот, конечно, он уже переходит улицу...

«Я открою ему, не дожидаясь звонка... спрячусь   за дверью», — подумала Светлана.

Девушка вышла в переднюю, не включая света, взялась за английский замок.

Щелкнул лифт на площадке.

Светлане так захотелось поскорее уви­деть Владимира, что она тут же позабыла о наивной шутке, раньше времени распах­нула дверь и сама вышла ему навстречу. Владимир протянул ей ветку сирени, глаза его блеснули радостью. Только теперь Светлана заметила, что они у него голу­бые...

Блаженно улыбаясь, Владимир сидел в комнате Светланы. Девушка хозяйничала на кухне.

Комната любимой — это особый, пре­красный мир! Все вещи кажутся необыкно­венными, милыми, изящными...

Комната была большая, с огромным, во всю стену, окном и высоким потолком. Бледно-палевые стены. Два акварельных пейзажа и портрет Маяковского. Письмен­ный стол с чернильницей из горного хруста­ля. Диван, покрытый текинским ковром. Ря­дом — большой зеркальный шкаф. Бархат­ная золотистая скатерть на круглом столе. Этажерка с книгами...

Сирень, которую принес Владимир, уже стояла в вазе, источая нежный аромат.

Светлана начала накрывать стол к завт­раку. Несколько раз выходила на кухню.

Владимир с удовольствием наблюдал за ее хлопотами. Как приятно было думать, что через минуту-другую они усядутся за этот уставленный посудой стол вдвоем.

Звонки в передней заставили Владими­ра поморщиться: кого это черт принес!.. Может быть, почта?.. Мужской голос... При­ветственные  восклицания  Светланы...

Любезно раскрыв дверь перед новым гостем, она пригласила в комнату старичка в темных очках...

...И за столом они сидели втроем.

Старичок снял свои темные очки. Веки у него были сильно воспалены, умные, доб­рые глаза глядели грустно, даже когда он улыбался.

Светлана спросила:

Остап Спиридонович, значит, это уже окончательно — вы сегодня уезжаете?

Да, билет в кармане. Пришел попро­щаться... На Украину, в родные места...

Жаль, — сказала   девушка.

Остап Спиридонович ласково улыбнулся.

Он смотрел на молодых людей, и чутье человека, прожившего долгую жизнь, под­сказывало ему, что перед ним влюбленные.

Жаль, — тихо повторил он. Спохватив­шись, пояснил: — Но я о другом... Вот смот­рю я на вас — молодые, славные...   И — в цирке! Это ужасно...

Ужасно?! — изумленно     воскликнули Светлана и Владимир.

Не люблю    я цирка, — сказал    Остап Спиридонович с болью в голосе.

С нарастающим недоумением Светлана и Владимир переглянулись.

Да,  не   люблю,   не  люблю, — упрямо твердил  старик.— Цирк  отнял  у  меня  по­следнее, что оставалось в жизни, — дочь...

Люди с затаенной в сердце болью, боясь чужого равнодушия, часто воздвигают вокруг себя ледяную преграду одино­чества. Но как быстро тает эта преграда от теплоты человеческого участия. На лицах Владимира и Светланы, сразу погрустнев­ших, Остап Спиридонович прочел самое искреннее сочувствие своему горю. И ему захотелось поделиться печальными воспо­минаниями...

Молодым солдатом, еще во время пер­вой мировой войны, Остап Спиридонович Гончаренко оказался в немецком плену. Его послали работником на небогатую ферму Ирмы Клейнерт, потерявшей мужа на русском фронте. У вдовы была дочь, миловид­ная светловолосая девушка. Остап и Герт­руда полюбили друг друга. Вдова, оценив Гончаренко как прилежного работника и скромного, непьющего человека, не возра­жала против их брака...

Дети, двое сыновей и дочь, привязали Гончаренко к чужой стране. Но мысль о России никогда не покидала его. С годами все сильней и сильней тянуло на родину. Остап Спиридонович вел переписку с одно­сельчанами, с волнением следил, как нарож­далась новая, невиданная и не во всем по­нятная жизнь на родной земле. Сведения были противоречивые: буржуазные газеты обливали большевиков грязью, односельча­не, такие же бедняки, как Гончаренко, хвалили Советскую власть. Да и как же не хва­лить ее батракам Зарядько и Слесаренко — они на каждую душу своих семей по­лучили землю!.. Но вот начали организовы­ваться колхозы, и опять многого не мог по­нять Остап Спиридонович...

Маленькая ферма жены требовала боль­ших трудов, а доходы давала ничтожные. Росли дети — забот прибавлялось, так шли годы...

Приход Гитлера к власти повлек за собой несчастья и для семьи бывшего рус­ского солдата Гончаренко. Вспыхнула война, сыновья Остапа Спиридоновича, воспитан­ные отцом в любви и уважении к России, предпочли казармам гитлеровской армии колючую проволоку концлагерей. Там они и погибли. Мать ненадолго пережила сыно­вей. Не избежал лагеря и Остап Спиридоно­вич. Он работал санитаром в больничном
бараке, и душа его изболелась: не один последний вздох принял он, не одну пе­чальную исповедь услышал. На его руках умерла Лидия Павловна Корнева. Остап Спиридонович поклялся ей, если выживет и возвратится на родину, обязательно разы­скать Светлану...      

От всей семьи Гончаренко осталась в жи­вых только его дочь Элиза, он звал ее Ли­зой. Она увлеклась цирковым артистом Ган­сом Штруком, стала его партнершей.

Ганс Штрук выступал всегда с одним и тем же номером, который пользовался не­изменным успехом в Германии, а теперь пользуется еще большим успехом за океа­ном, куда после войны Штрук увез Лизу.

Как можно любить цирк, если в нем до­пускается то, что проделывал Ганс Штрук!

Представьте себе такое зрелище: прижав­шись спиной к деревянному щиту, раски­нув руки, словно распятая, стоит молодая женщина... Ганс Штрук в красном камзоле со свирепой гримасой на лице бросает в щит топоры. Один за другим, один за дру­гим!.. Остро отточенная сталь врезается в дерево возле самой головы, шеи, рук, вплотную очерчивая всю фигуру женщины. Малейшая неточность — и топор раскроит ей голову, вопьется в грудь, обагрит кровью напряженно замершее  тело.

Зрители, испытывая щекочущее нервы возбуждение, поощряли Ганса Штрука зве­риным ревом, награждали аплодисментами. Но какую страшную пытку переживал отец!

Остап Спиридонович, закончив рассказ, снова надел темные очки, может быть, что­бы оградить от яркого света воспаленные веки, может быть, чтобы скрыть подступив­шие слезы...

Светлана погладила его морщинистую руку.

Вы сорок с лишним лет не были на родине,   Остап Спиридонович, — мягко ска­зала   девушка, — за   это  время   и  жизнь  у нас стала другой и цирк... Непременно схо­дите, посмотрите сами...

Старик покачал головой.

Не  знаю... не  знаю... Мне еще мно­гое надо повидать, понять... Однако уже по­ра, как бы не опоздать на поезд...

Мы вас проводим, Остап Спиридонович, — сказала Светлана.

Все встали из-за стола. Когда Светлана  запирала дверь,  зазво­нил телефон. Владимир снял трубку.

Спрашивают    Серафиму   Петровну, — обратился  он   к   девушке.

Скажите,   на   даче, — отозвалась   она.

Владимир ответил  и медленно положил трубку. Ему показалось, что он узнал голос человека, говорившего по телефону. И Вла­димир не ошибся: это был голос капитана Королькова.

Глава шестая

В КОТОРОЙ МНОГО ВОПРОСИТЕЛЬНЫХ ЗНАКОВ

В выходной день Василий Антонович Ко­рольков запрещал себе не только занимать­ся служебными делами, но даже думать о них. Напряженная работа следователя тре­бовала хоть раз в неделю полного отдыха. В будни обычно не хватало времени на чте­ние художественной литературы, на посе­щение театров. Эти пробелы капитан вос­полнял в выходные дни. Но сегодня идти никуда не хотелось, не читалось, и Король­ков включил телевизор.

Передавали концерт. Молодой скрипач исполнял трудную пьесу Паганини. Поза скрипача выражала страстность — словно к лицу возлюбленной прильнул он щекой к деке скрипки, его гибкие пальцы, каза­лось, ласкали гриф, похожий на нежную шею лебедя...

Произведения      программной      музыки имеют  тематические    названия.    Вероятно, только критики пытаются музыкальную тему  представить  себе   в   зримых   образах. Обыкновенные  люди,  слушая  музыку,  ду­мают о своей жизни.

Но Корольков думал не о своей жизни. Он думал о жизни тех людей, чьи судьбы сплелись с судьбой погибшего Виталия Ива­новича Днестрова. Это было нарушением правил выходного дня — возвращаться мыслями к работе. Что ж, охота, как говорится пуще неволи. История с палисандровой шкатулкой, даже не являясь официальным делом капитана, завлекала его все больше и больше.

Какие же выводы сделал пока Корольков?  Уравнение с двумя неизвестными почти решено. Почти, потому что еще ничем не доказано, действительно ли первым неизвестным  был   Сергей   Николаевич    Полунин.

Как найти доказательства, что это имен­но он?

Поговорить еще раз с Пластининой? Она сейчас на даче... Да и что она может сказать нового? Тогда, с очками на лбу, Сера­фима Петровна не разглядела покупателя. К самому Полунину обращаться нельзя. Нужно узнать обо всем этом косвенным путем. От кого? Единственный человек, ко­торый с чистым сердцем относится ко всей этой истории и кровно заинтересован в ней, — Владимир Днестров.

Капитан взялся за телефонную трубку.

Разговор был недолгий:

Владимир Витальевич, мы с вами не­давно  беседовали   в   фойе   цирка...  Да-да, говорит тот самый работник милиции... Что нового? Да вот хотелось бы вас повидать... если вы сейчас свободны... Свободны? От­лично, Давайте встретимся, так сказать, на нейтральной   почве...  ну  хотя  бы  на  Твер­ском бульваре, напротив театра имени Пуш­кина. Есть?.. Договорились.

Тверской бульвар! Его вековые деревья видели быструю походку Пушкина, мимо них широко, в ритме стихов, шагал Маяков­ский.

Капитан присел на свободную скамью. Летом редко бывают, свободны скамьи московских бульварах. Днем на них сидят ма­тери, внимательно поглядывающие на игра­ющих ребятишек. Вечером здесь находят приют влюбленные...

Я не опоздал? — услышал капитан го­лос Днестрова.

Нет-нет, благодарю вас. И  надо ска­зать, что у вас прекрасная  зрительная  па­мять... Присаживайтесь.

Владимир энергично пожал протянутую руку. Вид у него был оживленный.

«Настроение у молодого человека явно приподнятое. С чего бы это?» — подумал Корольков.

Капитан милиции, наверное, забыл, что кроме дел и забот, есть еще радость разделенной любви и что у молодости эта ра­дость — самая драгоценная.

Слушаю вас, — сказал Владимир.

Я вам обещал, — начал Корольков, — объяснить       некоторые    обстоятельства... Я привык сдерживать свои обещания. Дело вот в чем... Двое неизвестных, один за дру­гим, посетили на даче Серафиму Петровну... Первый клялся, что интересующая нас шка­тулка принадлежала   его   покойной   жене. Вымолил,  купил...   Второй   утверждал,   что
шкатулка принадлежала его покойной доче­ри. Серафима Петровна выгнала его...

Странная    история, — только    и    мог произнести Владимир.

Это  на  первый  взгляд,  а если  разо­браться...

Вы уже разобрались?

Кое в чем. Но некоторых звеньев не хватает. И думается, что вы могли бы мне помочь.

Я?! — спросил    Владимир   с  сомнени­ем. — Я уже ломал себе голову и пришел к  выводу,  что  следователь   из  меня   нику­дышный.

А вот Серафима Петровна, — заметил Корольков, — считает, что ей хоть в следо­ватели идти.

Не знаю, что Серафима Петровна ду­мает обо всем этом. Но я не представляю, зачем эти неизвестные лица лгали и зачем им   шкатулка   моего   отца?

Тут дело не в шкатулке, а в ее содер­жимом.        

Владимир прямо взглянул в глаза капи­тану.

Вы уже знаете, что в ней двойное дно?

Догадываюсь. Пустая ш9катулка дорога только вам.

После некоторого молчания, Владимир сказал:

Я уже спрашивал себя: почему мили­ция занялась этим делом? Скажите, если не секрет, разве совершено какое-нибудь пре­ступление?

Возможно.

С чем же оно связано?

С войной.

Владимир широко раскрыл глаза.

Начинаю кое-что понимать!

Только не увлекайтесь. Возможно и другое... В тайнике шкатулки могут быть чертежи аттракциона...

Вы уже и об этом знаете? — восклик­нул Владимир.

Тоже   лишь   догадываюсь.    И    разве нельзя предположить, что эти чертежи хо­тят украсть?

Краска бросилась в лицо молодого че­ловека.

Аттракционы  могут  интересовать только артистов цирка...

Капитан мягко взял Владимира за руку.

Возможно...   В   семье   не   без   урода,  даже в хорошей семье...

Владимир вздохнул.

Буду   рад,   если   ошибаюсь, — сказал капитан. — Но  вы  забываете о  первой  мо­тивировке:  шкатулка   была  в  руках  вашего отца во время войны...

Так,      верно, — медленно      произнес Владимир. — Чем я могу быть вам полезен?

Мне   нужны   характеристики   некото­рых ваших   знакомых...    Вы  хорошо   знаете Светлану Корневу?

Владимир замер. Потом, сдерживая вол­нение, ответил:

Знаю...   Очень    хорошо    знаю.    Но... простите... она-то при чем?!

«Как же я по глазам не заметил, что пе­редо мной влюбленный?» — придумал капи­тан.

Под его внимательным взглядом Влади­мир покраснел. Василий Антонович сдержал улыбку.

Мне известно, — сказал он, — что вы рассказывали   о    шкатулке    в    присутствии Корневой и еще двух мужчин. Так ведь?

Владимир кивнул.

Один из мужчин был Игорь Полу­нин, — продолжал капитан, — а второй — иллюзионист Роберт Карминов?

Владимир    снова    кивнул.    Осведомлен­ность капитана уже перестала удивлять его.

Но верьте мне, — сказал он с неожи­данной     горячностью, — Светлана     Корнева — это  такой   человек!..  Я   уверен   в   ней больше,  чем  в  самом  себе…

На этот раз капитан не сдержал доброй улыбки.

Охотно   верю...   А   скажите,   близким другом вашего отца как будто был Сергей Николаевич Полунин... Вы давно его выдели?

Заходил к нему на днях, хотел пови­дать, да не удалось... Болен он.

Тяжело?

Как   вам   сказать...   возраст,   сердце... Недели две назад в обморок упал на улице, скорая помощь забрала...

Это сообщение заинтересовало капитана.

Он попрощался с Владимиром и, придя  домой, позвонил в Институт скорой помо­щи.

Посмотрите,     пожалуйста, — басил    в телефонную трубку капитан. — Две недели тому назад... Сергей Николаевич Полунин...

Женский голос ответил:

Минуточку... Да-да, был такой... Шо­ковое состояние с последующими явления­ми стенокардии... Но больной уже выписан...

Капитан положил трубку. Интересующие его подробности он решил узнать на месте, в приемном покое скорой  помощи.

Таблетка нитроглицерина оказала свое действие — стало легче дышать. И мысли Сергея Николаевича Полунина вернулись к тому недавнему дню, когда он поехал в Красково. Снова и снова перебирал он в памяти мельчайшие детали.

Сын рассказал ему, что Владимир Днестров неожиданно увидел шкатулку у сосед­ки Светланы Корневой.

Сергей Николаевич хорошо помнит эту шкатулку, знает секрет двойного дна.

После рассказа Игоря Сергею Николае­вичу пришлось проделать много неприят­ных вещей. Окольными путями узнать дач­ный адрес Серафимы Петровны Пластининой. Лгать, притворяться неким сентимен­тальным Иваном Ивановичем, неутешным супругом,   умоляющим   продать   ему   шкатулку, якобы принадлежавшую его покой­ной жене.

Потом поспешное воровское возвраще­ние в Москву. Борьба с желанием тут же, в электричке, на глазах пассажиров открыть тайник шкатулки. Потом Комсомольская площадь... Автомобили, автомобили, автомобили...  Головокружение... Обморок.

Очнулся он в приемном покое скорой помощи,  и  первый  его  вопрос был:

Где шкатулка? Недоуменные   взгляды  медперсонала.

Какая  шкатулка?  Вот,  проверьте,  по­жалуйста,   вещи,  документы,  деньги.   Боль­ше   ничего,   никакой   шкатулки   при   вас   не было...

Холодные, обиженные пожатия плеч...

Итак, все было напрасно: шкатулка ушла из его рук. Вероятно, кто-нибудь из прохо­жих подобрал. Как теперь ее найти?

В тот день он закурил после пятилетне­го перерыва. Домашние ужасались:

Что ты делаешь? Пощади свое  серд­це...   Надо   серьезно   заняться  лечением,   а ты — за папиросы!

Да, надо взять себя в руки. Забыть, за­быть то, о чем он старался не думать пят­надцать лет...

Но можно ли это забыть?..

После встречи с Владимиром Днестровым и посещения приемного покоя скорой помощи Корольков мысленно подводил итог  проделанной работы.

Капитан узнал, что Сергей Николаевич Полунин, очнувшись от обморока, спраши­вал о шкатулке. Следовательно, человек, купивший шкатулку у Серафимы Петров­ны, — он.

Племянник Качуриной, молодой чело­век, сыгравший на даче в Красково роль старичка в темных очках, — иллюзионист Роберт Карминов.

Таким образом, уравнение с двумя не­известными решено.

Но возникла новая загадка, неизмеримо усложняющая дело: в чьи руки попала шка­тулка?

В обычных условиях люди никогда не думают о том, как чудесна возможность в любое время выйти из дому и совершить прогулку по родному городу. О многом, что легко доступно, не думает человек. Но вот он заболел или оказался в тюрьме, и появились запреты, исключающие из его жизни многие простые вещи. И как мучи­тельно, как страстно тогда начинаешь их желать!..

Стены комнаты давили Сергея Николае­вича Полунина. Добровольное заключение, которому он себя подверг, стало ему не­навистным.

«Я уже как в тюрьме, — думал он. — Стены... стены... стены... Прочь из них! На улицу! Пока еще эта волшебная возмож­ность  доступна!..»

Москва! Ее улицы, площади, бульвары, дома! Как он любил ее знакомое и вместе с тем неузнаваемо преображающееся ли­цо!

Сергею Николаевичу московские дома представлялись живыми существами. Каж­дый имел свой характер, свою судьбу. Не­которым из них он даже давал  имена.

Здесь стоял Рахитик. У него был неза­дачливый родитель, вероятно, пьяница. Сынок не виноват, что получился таким хи­лым, тщедушным, с подслеповатыми глаз­ками и что держался как бы на кривых но­гах. Он появился на свет еще в те мрачные времена, когда шла жестокая борьба за место под солнцем. Его совсем затолкали здоровенные Купчины и самодовольные Буржуа. Какое уж там солнце! Даже самый слабый луч никогда не освещал его рябой кислой физиономии. Теперь на месте снесенного Рахитика вырос новый высокий дом, конструкция которого решалась как бы в форме взлета, Сергей Николаевич назвал этот дом Новатором. Ну, как же иначе — в таком доме должны жить люди, двигающие вперед науку и промышленность взлетом своей   вдохновенной   творческой   мысли!

А вот Крепыш. Он долгое время был низкорослым. Стоял на бойком месте, лю­бил многолюдство, а был вынужден до­вольствоваться в своих стенах всего-навсе­го лишь десятком семейств. Ему бы при его крепких ногах и широких плечах вы­расти еще на три этажа! И чудо соверши­лось: вырос Крепыш не на три, а на це­лых  четыре  этажа.

Вот Путешественник. Он, конечно, не может сравниться с какой-нибудь знамени­тостью, вроде Пржевальского. Но дом, ес­ли он пропутешествовал даже тридцать мет­ров, совершил нешуточный путь. Он не мо­лод, но недурен собой, добродушен — так зачем же ему было вызывать недоволь­ство прохожих и злость шоферов? А ведь приходилось всякого наслушаться, когда он своим широченным фасадом вылезал вперед из шеренги домов. Слава богу, пе­реехал, и теперь никто его не ругает.

Был на пути у Сергея Николаевича дом, которому он дал прозвище «Чудо исцеле­ния». Нет, там не помещалось медицинское учреждение,    прославившееся    чудесными исцелениями. Совсем не из этих сооб­ражений Полунин наделил таким пышным прозвищем этот особняк, окруженный садом. Впрочем, исцеление от ипохондрии произошло с домом, и чудо омоложения, над которым так тщетно бьется медицина, дом тоже испытал. Но случилось это не по воле медицины. Сергей Николаевич пом­нит: до революции этот богатый обширный особняк принадлежал престарелой аристократке, напоминавшей пушкинскую Пи­ковую даму. Но в противоположность Пико­вой даме старуха — владелица особняка, не только никуда не выезжала, но и никого не принимала у себя. Дом стоял чопорный и глухой, как склеп. Ну, как же ему было не заболеть ипохондрией! Одним мано­вением руки изменили судьбу этого особ­няка — он поистине помолодел, когда в нем поместили детский сад. Вместо ведьмы в кружевном чепце за зеркальными стеклами особняка появились шаловливые детские рожицы...

Долго ходил Полунин по улицам, жадно вдыхал воздух, останавливался перед вит­ринами магазинов, затеял сам с собою на­ивную  игру.

Вот сюда могу свернуть, — говорил он себе и сворачивал в переулок. — Вот по этой улице могу идти, — и шел по этой улице. — Вот этот галстук могу купить, — и покупал  галстук.

С таким же новым чувством вошел По­лунин в ресторан.

С удовольствием пил Сергей Николае­вич холодное  пиво,  поглядывая  вокруг.

За соседним столиком сидела мужская компания. Дорогие вина и закуски, отлич­но сшитые костюмы этих мужчин говори­ли о том, что недостатка в деньгах у них не было. Вели они себя весело, но бла­гопристойно.

Полунин обратил внимание на другой столик. Там сидел старый человек. Его дряблые  щеки,  пустые  складки   кожи  под подбородком и унылый нос имели подо­зрительно багровый оттенок. Поношенный костюм свидетельствовал о многих ухищ­рениях, которые применялись, чтобы придать  ему сравнительно  приличный  вид.

Масляные глазки старого человека за­вистливо поглядывали на обильно угощаю­щуюся компанию. Наконец он не выдержал и подошел. Что-то говорил, заискивающе улыбаясь, прижимал руки к сердцу, как ис­полнитель слащавых романсов, и даже шар­кал коротенькой ножкой. Компания отнеслась к нему добродушно, и вскоре он уже сидел за чужим столом, пил чужое вино, ел чужие закуски, расплачиваясь веселы­ми прибаутками.

Сергей Николаевич с грустью отвернул­ся, ему было больно смотреть на этого опу­стившегося человека. И в то же время ка­кое-то беспокойство охватило Полунина. Словно в темноте памяти неуловимо за­мелькал какой-то лучик. Что-то надо было вспомнить...  Но  что?..

Полунин расплатился и вышел из ресто­рана.

Вернулся домой. Лег на диван, сжал ру­ками голову. Настойчивая потребность вспомнить какую-то забытую деталь изму­чила его. Это было похоже на игру в жмур­ки — казалось, что бродишь с завязанными глазами и ловишь кого-то, а он все усколь­зает  и ускользает от   протянутых  рук.

Вспомнить!.. Вспомнить!.. Черт возьми, что именно?! С чем это связано?!..

Наконец просвет! Ну, конечно, это было в тот день, когда он возвращался из Крас­нова со шкатулкой!.. Комсомольская пло­щадь... автомобили... и... лицо! Да-да, чье-то заискивающе улыбающееся лицо... Испи­тое лицо, с багровым носом... Нет, не того человека, которого он только что видел в ресторане, а кого-то другого... Кого?.. И как вспышка ослепительной молнии:

Анчаров! — вспомнил Сергей Никола­евич. — Он шел тогда мне навстречу. Ну да, конечно, он что-то кричал мне. У меня закружилась голова, и я упал, теряя соз­нание...

Анчаров. Лет тридцать тому назад он был цирковым артистом. От него ушла жена. Он запил. Взрослые дети кормят его, а на выпивку он достает, примазываясь по старой памяти к циркачам в ресторане на Цветном бульваре, где они часто бывают. При встречах на улице не упускает возможности перехватить десятку у знакомых. Сер­гей Николаевич не раз давал ему деньги. Знал, что этого делать не стоит — все рав­но   пропьет,  но   по  мягкосердечию  давал.

Полунин поднялся с дивана, зашагал по кабинету.

Нужно рассуждать спокойно, последо­вательно, Анчаров видел меня, шел на­встречу, был свидетелем обморока. Мог и подобрать шкатулку. Но почему же тогда он не пришел ко мне, не возвратил ее, рассчитывая на хорошее вознаграждение? Решил, что продать кому-нибудь другому будет выгоднее? Нет, Анчаров — алкого­лик, попрошайка, но не вор... А впрочем, кто его знает!

Надежда разыскать потерянную шкатул­ку оказалась шаткой. Какие же есть дру­гие пути? Их нет. Зачем же гадать на ко­фейной гуще? Нужно встретиться с Анчаровым и осторожно расспросить его. Он за­всегдатай ресторана на Цветном бульваре.

«Как хорошо, что у меня еще есть эта волшебная возможность — в любое время выйти из четырех стен»,— подумал Полу­нин и, взяв шляпу, снова вышел из дому.

Страшным и омерзительным было каж­дое пробуждение для Анчарова. Без вод­ки он уже не мог существовать. Нарушался тонус. Появлялись вялость, апатия. Черное облако безумия обволакивало сознание. Охватывал страх смерти. Анчарову каза­лось, что сердце его вот-вот остановится. Возвратить жизнь мог лишь допинг — оче­редная порция водки: стоит лишь выпить — и снова все в порядке, снова Анчарову мо­ре по колено.

В течение дня Анчаров умудрялся за чужой счет поддерживать в себе блаженное состояние опьянения. Но этим не ог­раничивались его заботы: необходимо бы­ло обеспечить утреннюю дозу. Анчаров был убежден, что, если проснется утром и не увидит рядом с собой четвертинку вод­ки, он умрет.

Ресторан недалеко от цирка, действи­тельно, был постоянным местопребыванием Анчарова. Официанты знали и терпели его как неизбежное зло. Знали его и все посе­тители, в большинстве своем цирковые ар­тисты. Он не скандалил, был неплохой рас­сказчик, хотя и любил приврать. А порой, разжившись подачкой и купив про запас заветную четвертинку, щедро наделял чае­выми терпеливых официантов.

В тот день, когда Сергей Николаевич Полунин решил его разыскать, Анчаров си­дел в ресторане на своем излюбленном ме­сте. Он пребывал в тоскливом одиночест­ве. Тонус катастрофически понижался, а мецената, который поставил бы угощение, все еще пока не предвиделось. Черная хандра надвигалась на несчастного челове­ка, и вдруг — о радость! Он увидел Сергея Николаевича Полунина. И совсем уже неожиданным было то, что Полунин напра­вился прямо к нему, поздоровался и сел за его столик.

Оба молчали. Анчаров обдумывал, как расшевелить солидного мецената на уго­щение, Полунин — как дипломатичнее на­чать   разговор  о  шкатулке.

Вот уж не ожидал от вас, Анчаров,— сказал  Сергей  Николаевич, — что  вы  даже не  справитесь о моем здоровье.

Помилуйте,   Сергей   Николаевич,   за­чем же мне поминать о вашем здоровье, когда   вы   всегда  таким  молодцом   выгля­дите, сто очков молодым дадите!

Всегда ли? Не притворяйтесь, Анча­ров, ведь вы же знаете, что я тяжело бо­лел.

Лицо старого пьяницы выразило искрен­нее  удивление.

Болели?!

Сергей Николаевич недоверчиво смот­рел на него. Но из памяти алкоголика дей­ствительно совсем изгладилось происшест­вие на Комсомольской площади, свидете­лем которого он был.

Не верю, — сказал Полунин, качая го­ловой, — вы же   видели,  как я упал,  и   как меня увезла  скорая  помощь.

Анчаров хлопнул себя по лбу.

Верно, припоминаю! — воскликнул  он и тут же осекся,  вспомнив  остальное.

Анчаров тогда поднял шкатулку, кото­рую уронил Полунин, решил честно воз­вратить ее, надеясь, конечно, на щедрое вознаграждение, но потом... Что было по­том,  Анчаров  и  сейчас  не  мог вспомнить.

«В самом деле, куда делась его шка­тулка?» — подумал   он.

И Анчарова охватил страх. Но не страх перед укорами Полунина, а страх, что те­перь Полунин не поставит ему угощение. Нужно  было   как-то схитрить,  извернуться.

Что  было, то  прошло,  Сергей  Нико­лаевич, — сказал     алкоголик     с     льстивой улыбочкой. — С   кем  не  случается!   Но  вы правы,   надо  теперь   выпить   за  ваше  здо­ровье.

Сдерживая накипавшее раздражение, Полунин подозвал официанта и заказал для Анчарова водку, а для себя пиво.

Пятьсот граммов в графинчике, и все в порядке, — сказал Анчаров, радостно потирая руки.

Для   вас  в   порядке, — заметил   офи­циант, — а  для  них, — он  кивнул  головой   в сторону  Полунина, — может,  и  закуска  по­требуется?

Принесите    каких-нибудь     бутербро­дов, — торопливо   распорядился     Полунин.

Ему было ясно, что разговор с Анчаровым нужно закончить раньше, чем тот начнет пить. И Сергей Николаевич сразу приступил   к делу.

Анчаров,  я  не буду вас   упрекать. Я дам   вам   денег,   но   только   скажите   мне, куда   вы   дели   мою   шкатулку?

Анчаров опустил голову, но в это вре­мя принесли водку, и он невольно потянул­ся за графинчиком. Сергей Николаевич решительно отодвинул  графинчик.

Сначала ответьте на мой вопрос, Ан­чаров,  а  водка   никуда  не  уйдет.

На лице Анчарова отразилось непод­дельное страдание.

Хоть убейте меня, Сергей Николае­вич, не помню, — взмолился он. — Ну, ко­нечно, пришел сюда и, конечно, выпил... А что было потом, разве я когда знаю?!.. Правду говорю: нет у меня вашей шкатул­ки. Что же теперь делать? Виноват...

«Что же теперь делать? — мысленно пов­торил Полунин. — Пожалуй, он не врет... Но где найти шкатулку?..»

Глава седьмая

ЛЮБОВЬ, РАБОТА И ПОИСКИ

Владимир  жил  один.

Он рано потерял отца. Старший брат погиб на фронте. Всю свою нежность и все заботы мать посвятила Володе. В молодо­сти она была цирковой наездницей. Рису­нок, выложенный перламутром на палисан­дровой шкатулке, символизировал образ отца и матери: наездница, стоя на лошади, посылает   воздушный   поцелуй   клоуну.

Память об отце не угасала в сердце Вла­димира. Ему было два-три года, когда отец, посадив его к себе на ладонь, приказывал:

Туже  держись!   Крепче   корпус!

Он, конечно, сам этого не помнит, но мать рассказывала, и он знает, что так бы­ло, так поступают обычно цирковые арти­сты со своими детьми. И крошечный ребе­нок невольно начинает ощущать свое тело, учится им управлять.

По той же цирковой традиции родители ежедневно брали с собой детей в цирк. Ребята начинали рано жить интересами цирка и  постепенно вовлекаться  в работу.

Душа каждого человека формируется еще в детстве. Ребенок переимчив, и весь вопрос заключается в том, какие примеры, какие образцы он видит рядом с собой. Жажда прекрасного и романтического жи­вет в детской неискушенной душе.

Помимо реального мира, помимо той жизни, которую Володя вел повседневно, существовал еще мир Володиного вообра­жения, существовала жизнь, создаваемая его мечтами. Об этом мире, об этой жиз­ни не знал никто. Здесь действия Володи не были ограничены ни его детским возра­стом, ни расстояниями, ни его действи­тельными возможностями. Кем только он не был в этом мире воображения! Как ча­сто перевоплощался Володя! Толчок для перевоплощения он получал каждый раз в окружающей его жизни.

Вот Володя в Колонном зале Дома Сою­зов. Вечер знаменитого артиста. Артист чи­тает стихи и монологи из классических пьес. Кровь стучит у мальчика в висках, во­сторгом зажигается сердце. Он неистово аплодирует вместе со всем залом. Он ухо­дит, зачарованный магией искусства. Тол­чок получен. И Володя Днестров уже не школьник-пионер, а великий артист. Он на эстраде. В строгом черном костюме, в ос­лепительно крахмальной рубашке с черным галстуком-бабочкой. Лицо бледное, вдохно­венное. Как богат его голос! Сколько в нем силы, выразительности, переливов. То он звучит, как металл, то нежнее летнего ветерка, то переходит на бархатные низы. Каждая черточка Володиного лица живет словами, которые он произносит. Посмот­рите на его руки. Нет, он не злоупотребляет жестами. Не размахивает руками, не про­стирает их. Редко-редко одно маленькое движение руки артиста с тонкими, длинны­ми живыми пальцами усиливает вырази­тельность слова.

Таков Володя на эстраде. Но вы можете увидеть его в театре, на сцене. Он высок и худ. Спина у него горбится. Седые брови нависают на маленькие жалящие глазки. А лицо! Каждая морщина его — след поро­ков, преступлений, страстей. Но только одна страсть владеет им всецело — это скупость. И он умирает у ног герцога, вспоминая только о ключах от своего подвала, от сво­их   сундуков,  набитых  золотом.

Вы можете увидеть Володю на экране. Под небольшими усиками играет белозубая улыбка. Кубанка лихо сидит на голове. Ост­рый клинок в руке, верный конь под Во­лодей. Свист ветра и пуль. Вперед, лихие эскадроны! Чапаев ведет вас на врага!..

Как чудесно быть талантливым арти­стом! Создавать образы героев, скупцов, влюбленных...

Мир действительности дает Володиному воображению толчок за толчком. Вот Во­лодя прочел в газете о награждении орде­ном Ленина крупного ученого. Эстрада, театр, экран отодвинулись в сторону. Во­лодя уже не артист, а великий советский ученый. Зал Академии наук. Тысячи глаз устремлены на Володю. Он делает доклад о своем новом открытии. Наша Родина ста­нет благодаря его открытию могуществен­нее и в своем творческом труде и в своей обороне. Никто не посмеет на нас напасть, ни в чьей экономической помощи мы не будем нуждаться. Что там атомная энер­гия! Новые титанические, никем еще до Володи не открытые силы природы он ста­вит на службу народу...

Но вот и эпопея с ученым отходит в сторону. Перед Володей портрет Героя Со­ветского Союза, одного из выдающихся полководцев нашего времени. И Володя уже не артист и не ученый. Он маршал, командующий фронтом. Его войска ведут победоносное наступление, уничтожают фа­шистского зверя в его берлоге. Точно рас­считанным блестящим маневром он бьет все карты гитлеровского командования и прорывается к столице. Его войска выпол­нили приказ Родины — знамя победы во­дружено над Берлином!..

Так мечтал Володя. Но мечты не рас­слабляли,  а окрыляли  его. Он  знал: пути к тому, чтобы стать замечательным чело­веком, не усыпаны розами. Артисту, учено­му, писателю, маршалу, прежде чем выйти на сцену, сделать доклад о новом откры­тии, выпустить книгу, увидеть знамя Побе­ды, прежде чем всего этого достигнуть, сколько пришлось потратить кропотливого, упорного труда, сколько пришлось учить­ся! Проходит много трудовых будней, пока наступает  праздник...

Юные мечты! Молодость! Какими сло­вами о вас рассказать? Бледны и невырази­тельны любые слова, когда говоришь о те­бе, молодость! Чего захочешь, всего до­стигнешь, потому что время служит тебе, ты — хозяин времени! Весь мир лежит пе­ред тобой, его поля и горы, его недра, его моря и океаны, воздух любых высот и даже космос... Какие же пути-дороги тебя привлекают, молодость? Выбирай. Все тебе по  плечу!..

Куда бы мечты ни уводили Владимира Днестрова, всегда перед ним был образ отца. Идти по пути его творческих исканий, стать таким, как отец, — сильным, муже­ственным, смелым — вот к чему стремил­ся Владимир.

Мать умерла недавно, она была свиде­тельницей  первых  успехов  сына  в  цирке.

Владимир любил и уважал Сергея Нико­лаевича Полунина. Игорь и Владимир рос­ли в дружбе, совместных играх и, нечего греха таить, в драках. Они в одно и то же время поступили в цирковое училище, оди­наково, с отличием, окончили его и стали постоянными   партнерами  на  манеже.

Сергей Николаевич, казалось, не делал различия между своим сыном и сыном близкого друга, Виталия Ивановича Днестрова.

Но были они во многом различны, Игорь и Владимир. Дело тут, конечно, не только во внешних признаках, резко отличимых: Игорь был коренастый, широкоплечий, круглолицый блондин, а Владимир черно­волос, высок и худощав, лицо продолгова­тое и чуть-чуть скуластое. Но главное не в этом, а в характерах. Игорь любил ве­селье и шутку не только на манеже, на вещи смотрел просто, не прочь был вы­пить и погулять. Владимир был склонен к задумчивости, к мечтательности, любил фантазировать.

Тебе бы поэтом стать, а не цирковым артистом, — часто  дразнил  его  Игорь.

Они спорили, во многом расходились, но были большими друзьями.

Игорь много болтал о девушках, о своих победах над ними. Владимир никогда не говорил о любви. Это было для него тай­ное тайных.

Владимир проснулся, и тотчас же им овладело ощущение чего-то нового, радо­стного, значительного. Оно властно вошло в его жизнь. Солнце стало светить особенно ярко, движения тела сделались особенно ловкими, вода, которой он умывался, казалась особенно освежающей.

Вчера в метро у Кировских ворот, спу­скаясь на эскалаторе, он увидел Светлану. Она плыла к нему навстречу, стоя на сту­пеньке соседнего, подымающегося эскала­тора. Владимир, коренной москвич, сотни раз бывал в метро, но всегда, попадая на эту станцию, чувствовал себя в фантасти­ческом мире, как в детстве, когда читал романы Уэллса. И вот в этом всегда необычайном для него мире, среди электри­ческих факелов эскалаторной лестницы Вла­димир увидел любимую девушку. Она взглянула на Владимира, и вдруг на ее ли­це появилось какое-то новое, не знакомое ему выражение: казалось, что прекрасное лицо засияло, став еще прекраснее, словно осветилось изнутри. Владимир растерялся, замер, потом сделал нелепое движение, как бы собираясь перемахнуть через ба­люстраду, разделяющую эскалаторные ле­стницы. Стоящий рядом мужчина невольно схватил его за плечо и, не подозревая, с кем он имеет дело, строго сказал:

Вы не в цирке!

Тогда Владимир резко рванулся и побе­жал вниз. Но, пробежав несколько ступе­нек, остановился, обернулся и уже не уви­дел Светлану: за это время эскалатор вы­нес ее наверх. Владимир все еще продол­жал стоять в той же позе, пока толчок при­земления едва не сбил его с ног. Как бе­зумный, бросился он на соседнюю лестни­цу и, перепрыгивая через ступеньки, помчался наверх.

Светлана ждала его в вестибюле. Они вышли  вместе.  Некоторое  время  молчали.

На Сретенском бульваре Светлана оста­новилась и, повернув к Владимиру строгое, без   обычной   улыбки   лицо,   тихо   сказала:

Мне  кажется,  я могу  полюбить  вас... Сейчас,    вспоминая    это,    Владимир    не удивлялся, почему так особенно ярко све­тит солнце, почему таким радостно-чудес­ным кажется все на свете.

Разве он спускается вниз на лифте, а не на крыльях, разве он идет по тротуару к остановке троллейбуса, а не плывет по воздуху!

Увидев в зеркальном стекле витрины свое отражение, сказал:

Ну и рожа, писаный дурак!

Но это было неверно. В стекле отрази­лось молодое доброе лицо. Голубые с прищуринкой глаза глядели радостно. Губы были яркой окраски и мягко округлялись. Они давали возможность судить о свежих, нерастраченных чувствах. Крепкий, строго­го рисунка подбородок свидетельствовал о характере   волевом   и   мужественном.

Владимир считал себя невлюбчивым. Во всяком случае, до сих пор он дружил со многими девушками, но не полюбил ни одну из них. Может быть, это шло от излиш­ней мечтательности. В своих мечтах Влади­мир представлял себе любовь огромным и удивительным событием в жизни человека. Как она приходит, ему рисовалось неясно. Но хвастливые разговоры некоторых свер­стников об их легких победах он, морщась, пресекал. Кто она, эта не известная ему девушка, которая станет для него необхо­димой, как дыхание, драгоценной, как солн­це. Как он узнает, что это именно она? Красотой его поразит, что ли? Но тогда, значит, можно любить сотни раз, любить каждую красивую девушку! Нет, тут что-то не так! Чрезмерно романтизируя любовь, Владимир убеждал себя, что она врывается в жизнь человека внезапно, как весенняя гроза среди совершенно ясного неба. Он отбрасывал в сторону рассудочные мысли о том, что можно долго встречаться с де­вушкой и, постепенно открывая в ней все новые и новые прекрасные качества, по­любить ее. Сердцем он стремился к иной любви — загадочной и необычайной...

Был он прав или неправ, сейчас ему не хотелось об этом рассуждать. В его душе звучала ликующая песня, она вся состояла из одного лишь слова, ослепительного и нежного — Светлана!..

Шла  репетиция.

Все происходящее на манеже выходит за пределы обычного: тигр превращается в ласковую кошку, огромный бегемот, воп­реки сложившейся поговорке о его неуклю­жести, проделывает всякие ловкие штуки, львы ездят на лошадях, медведи — на мо­тоциклах.

Светлана смотрела, как одна репетици­онная волна сменяла другую.

Только что известные дрессировщики увели своих зверей. И на манеж ворвался вихрь, ураган — иначе джигитовку братьев Гурашвили не назовешь.

После джигитовки — короткая интерме­дия Днестрова и Полунина. Они оба в тренировочных спортивных курточках, но Свет­лана знает, что на Владимире должен быть фрак и цилиндр, а на Игоре пестрый клет­чатый  костюм.

Владимир, поглаживая бомбу, на кото­рой написано: «Водородная», — торжествен­но восклицает:

Я  готовлюсь  к тому,  чтобы  на деле проявить свою заботу о мире!

Что-то  не  ладится  у молодых  клоунов, они заспорили и прекратили репетицию. Владимир подошел к Светлане.

Упрямее   Игоря    я    еще    никого    не встречал, — сказал  он.

Внимательно посмотрел на девушку и, сев рядом с ней, спросил:

Вы   чем-то  расстроены?  Может быть, я могу помочь?

Светлана дружески улыбнулась:

Как бы это было хорошо, но — увы! — Владимир   Днестров    не    воздушный    гим­наст...

Как это понять?

Очень просто: Салтыков дурит, и мне это надоело.

Владимир нахмурился. Снова тень этого человека легла на светлую радость его пер­вой любви.

Светлана  продолжала:

Все  время   злится,  ревнует,  не  имея на это никакого права. Как это мешает ра­боте!.. И  вообще  противно...

Владимир стиснул руки: будь она прок­лята, ревность! Вот уж действительно — чу­довище с зелеными глазами...

И, как бы в подтверждение этих мыс­лей, он увидел перед собой Анатолия Сал­тыкова. Красивое лицо гимнаста портила злая складка у рта.

Ты     долго     собираешься     любезни­чать? — грубовато   спросил Светлану    Сал­тыков.

Она ответила своему партнеру холод­ным, уничтожающим взглядом и неторопли­во встала.

Владимир еще сильнее стиснул руки. С напряженным вниманием стал он следить за тренировочной работой на трапециях Светланы и Салтыкова. Разыгравшееся во­ображение рисовало ему полные драма­тизма картины. Сколько об этом было на­писано рассказов! Да, в старом цирке слу­чались из-за ревности страшные вещи. Ведь тогда воздушные гимнасты работали без сетки... Стоило ревнивцу сделать одно не­точное движение, и его партнерша падала из-под  купола  цирка  на  манеж...

Владимир невольно закрыл глаза.

«Ревность, будь она проклята! — мыслен­но повторил он и, словно убеждая Салтыко­ва, продолжал внутренний монолог: — Ведь ревность и новый человек несовместимы. Ревнуют себялюбцы, собственники. Они не­навидят, мстят, убивают. Но нельзя же ду­мать только о себе одном... Трудно Свет­лане с ревнивым партнером. Как ей по­ступить? Не отказаться же от работы?! А найти  другого   партнера  не   так   просто...».

Репетиция  шла  своим  чередом.  На ма­неже одни номера сменялись другими.

Небо, гора, диск, буква «А», внутри ко­торой буква «3», — что все это значит? Ка­питан Корольков легко расшифровал стран­ные рисуночки. Салазки, цифра 7, товарный вагон, палитра акварельных красок с кис­точками, знамя, фигурки шахматных коней, шлем русского витязя. Все эти вещи перемежаются апострофами.

Получилась неплохая поговорка: «Не гордись   званием,   а  гордись знанием».

Корольков усмехнулся и отбросил ли­сток из календаря.

Бедные любители ребусов! Как они корпят над их разгадкой. В любом месте — в вагоне метро, в столовой, а подчас и в служебное время на работе — можно уви­деть их терпеливо склоненные головы.

Не гордись званием, а гордись знани­ем! — повторил капитан.

Звание у него есть, а вот что он знает о деле, которое не дает ему покоя ни днем, ни ночью!

Куда делась палисандровая шкатулка?

Это действительно ребус! Как его ре­шить при создавшихся обстоятельствах?

Пока события были связаны с миром цирковых артистов, была надежда найти шкатулку. Но теперь капитану известно, что Сергей Николаевич Полунин лишился шка­тулки на Комсомольской площади. Ищи ветра в поле! Вернее сказать, не в поле, а в городе-гиганте с многомиллионным на­селением или — кто знает! — по всему не­объятному Советскому Союзу.

Комсомольская площадь — площадь трех вокзалов. Не исключено, что человек, поднявший шкатулку, имел уже в кармане железнодорожный билет дальнего следо­вания.

В тайнике палисандровой шкатулки было решение дела. Не найдется шкатулка — и все это так называемое дело лопнет как мыльный пузырь.

Что можно тогда предъявить Сергею Николаевичу Полунину или Роберту Карминову?

Нужно думать и думать, как найти шка­тулку!

Неужели это безнадежно?

Не мешает повторить уже известные об­стоятельства. Полунин возвращался из Красково со шкатулкой. На Комсомольской площади он потерял сознание. Вызвали ско­рую помощь. В приемный покой Полунина привезли без шкатулки.

Капитан вдруг вскочил с кресла. Снова у него в руках кончик путеводной нити. В самом деле, как он об этом не подумал сразу! При каждом уличном происшествии имеется неизбежный свидетель — постовой милиционер. В его обязанность входит вы­звать скорую помощь, и он, именно он, с протокольной точностью фиксирует все данные   происшествия...

Итак, Куйбышевский район, 68 отделе­ние милиции!..

По   вашему  распоряжению   старшина Орлов  явился, товарищ капитан!

Черные усы придавали старшине бравый вид. Глаза у него были смекалистые.

У вас хорошая память, товарищ стар­шина? — спросил Корольков, разглядывая с удовольствием молодцеватую фигуру мили­ционера.

Не   могу   пожаловаться,   товарищ   ка­питан.

Служба у вас хлопотливая, разве все запомнишь.

Это   точно,  товарищ   капитан,   проис­шествий   хватает,— согласился   старшина, — но  служба  привычная,  пять  лет  на  посту, стараюсь ничего не упустить...

Да, отзывы о вас отличные. Вот я  и надеюсь, что вы мне поможете кое в чем разобраться.

Постараюсь, товарищ капитан.

Оказалось, что старшина Орлов хорошо помнил   происшествие    с    Полуниным.    Он объяснил:

Я,  товарищ   капитан,   большой  люби­тель цирка, еще пионером в кружке акро­батики занимался... А тут такое дело — из­вестный   цирковой   артист...  Вот  я   и   поду­мал, чего только он не проделывал в цир­ке,  и  все  сходило...  А  на  площади  среди бела дня упал... Ну, старость, известно, не радость...

Вы что же, сразу сами признали, что потерпевший — цирковой   артист? — заинте­ресовался капитан.

Нет, конечно, не по личности... А тут так    получилось:   один   старый   гражданин все   помогал,   суетился   и,   можно   сказать, переживал... Вот он и сказал мне и людям, обступившим   нас,   что   потерпевший — из­вестный цирковой артист, Сергей Николаевич  Полунин.  И  о  себе  старый  гражданин говорил, что он тоже был артистом в цир­ке,   я   и   его   фамилию   запомнил.   Пушкин помог...

При   чем   здесь   Пушкин? — удивился Корольков.

А  притом, товарищ  капитан,  что  де­рево такое есть у него, ядовитое...

Анчар?! — догадался   Корольков.

Точно, товарищ капитан. Только фами­лия старого гражданина не Анчар будет, а Анчаров. И совсем он не ядовитый, граж­данин  этот,   а  добрый  такой   старик:   суе­тился, помогал и все предмет какой-то под мышкой придерживал...

Какой предмет?

В   бумагу   завернутый,   четырехуголь­ный, вроде ящичка...

Капитан встал.

Спасибо,  товарищ  старшина,— сказал он, — можете быть свободны...

Клубок снова стал распутываться. Разы­скать Анчарова нетрудно, а там уж капитан доберется  и  до  палисандровой  шкатулки.

Глава  восьмая

ОТЕЦ И СЫН

Погруженный в свои мысли, Сергей Ни­колаевич Полунин ничего не слышал — ни звонка у входной двери, ни голосов в пе­редней и, очнувшись лишь от стука в дверь, машинально сказал:

Войдите.

Голос сына привел Сергея Николаевича в себя.

Папа, — говорил Игорь, — ты уж про­сти,   тебя   очень   хочет   повидать   Володя... с ним Светлана Корнева. Они уже приходи­ли к тебе на днях, но ты был болен...

Пусть войдут, — глухо сказал Сергей Николаевич.

Владимир и Светлана знали, что болезнь не красит человека. Но осунувшееся лицо Сергея Николаевича, его глаза, полные глубокого страдания, привели их в замеша­тельство.

Мы... пойдем к Игорю... Вы отдыхайте, дядя   Сережа, — сказал   Владимир.

Он с детства привык так называть По­лунина. Сергей   Николаевич   слабо     улыбнулся:

Нет, друзья, раз уж пришли ко мне, располагайтесь... Я  рад вас  видеть.

Владимир и Светлана уселись рядышком на диване. Игорь оперся плечом о косяк двери с таким видом, словно в любое мгно­вение готов повернуться и выйти, если ему сделают знак, что он здесь лишний. Сергей Николаевич обратил на это внимание, но промолчал.

Владимир был в нерешительности: че­ловек измучен болезнью, как говорить с ним о серьезном деле?..

Сергей Николаевич разрешил его сом­нения:

Вы чем-то озабочены, друзья мои, — сказал он. — Рассказывайте, не стесняйтесь.
Я чувствую себя лучше и буду рад вам по­мочь,  если  требуется...

Владимир посмотрел на Светлану. Она пожала плечами — это означало: поступай как знаешь, и Владимир решился:

Дядя Сережа, я не знаю с чего на­чать... Дело такое... и касается оно не одно­го меня... Игорь уже рассказывал вам, что месяц назад я неожиданно увидел шкатул­ку отца...

Я это знаю, — тихо сказал Сергей Ни­колаевич, отводя глаза в сторону.

Но вы, вероятно, не знаете, при каких обстоятельствах шкатулка снова исчезла...

Сергей Николаевич молчал. Владимир тоже сделал паузу: ведь и он не имел пра­ва говорить об этих обстоятельствах. «Нуж­но как-то обойти это», — подумал он и про­должал:

Вы понимаете, как мне хочется, что­бы  шкатулка  нашлась...  Но  ведь  неизвест­но, найдется ли она, хотя капитан Король­ков...

Владимир внезапно замолчал. Слова «ка­питан Корольков» невольно вырвались у него.

Светлана и Полунин одновременно взгля­нули на Владимира. Он  покраснел.

Я дал  слово  не говорить  о том, что следователь   занимается   этим   делом...   Но раз уж вырвалось... В конце концов, здесь все люди свои...

Сергей Николаевич перебил его:

Слово должно оставаться словом... Ты не   собирался   говорить   о   следователе   и ничего не говори об этом...

Хорошо,    дядя    Сережа, — согласился Владимир, — расскажу о другом... Для это­го мы и пришли со Светланой...

Горячо, взволнованно, словно он сам был свидетелем этих событий, Владимир рассказал Сергею Николаевичу все, что Светлана узнала от Гончаренко о героиче­ской судьбе своей матери.

Сергей Николаевич зашагал по комнате. Ему ли было не понять чувств Светланы! Но документ, реабилитирующий ее мать, мог заключать в себе...

Сердце Сергея Николаевича сжалось от невыносимой боли. И все же он твердо сказал:

Шкатулку  нужно   найти!

Капитан Корольков занимался у себя в кабинете очередными делами.

Только что он закончил допрос прож­женного уголовника. Тот, петляя, извора­чивался, как лиса. Капитан точными вопро­сами и неопровержимыми уликами загнал его в тупик. Деваться рецидивисту было не­куда: он дал показания и подписал их. Его увели. Корольков убрал одну папку, взялся за другую. Но в дверь постучали.

Можно, — сказал   капитан.

Дверь отворилась. Корольков едва сдер­жал невольный жест удивления. Ошибиться он не мог: перед ним Сергей Николаевич Полунин.

«Что привело его ко мне?» — подумал капитан и сказал:

Садитесь, пожалуйста.

Полунин сел и грустными внимательны­ми глазами некоторое время смотрел на следователя.  Наконец, тихо  произнес:

Вы,   вероятно,   меня  узнали,   товарищ капитан, хотя и не ожидали, что я приду к вам...

Корольков промолчал. Сергей Николае­вич глубоко вздохнул — так вздыхают плов­цы перед тем, как броситься с большой вы­соты в воду. И все же, по-видимому, ему не хватало воздуха, голос его прерывался:

Говорить мне трудно... Я скажу толь­ко то, что считаю необходимым сказать... Я пришел   сюда   с   искренним   желанием   об­легчить поиски шкатулки Виталия Днестрова...

Корольков в молчаливом согласии на­клонил голову и пододвинул к Полунину раскрытый портсигар с папиросами. Нервно закурив, Сергей Николаевич  продолжал:

Человек, купивший шкатулку у Сера­фимы   Петровны   Пластининой, — я.

Выжидательно глядя на капитана, Полу­нин сделал долгую паузу.

Это     мне     известно, — спокойно   ска­зал Корольков.

Сергей Николаевич глубоко затянулся папиросой. Он побледнел, но голос его с каждым словом крепнул все больше и боль­ше:

Приехав  из  Красково,  я  потерял сознание на Комсомольской площади. А когда очнулся, шкатулки при мне уже не было... Потом мне удалось установить, что ее подобрал   некто   Анчаров,   бывший   цирковой артист...

От недокуренкой папиросы Полунии прикурил другую и снова выжидающе посмотрел на следователя.

И это мне известно, — так же спокойно, как и раньше, сказал Корольков.

А     известно  ли  вам,  что у Анчарова шкатулки    уже    нет? — спросил   Полунин. — По крайней мере, он это утверждает.

Допустим,— уклончиво   ответил   капитан. — Но меня сейчас интересует другое... Меня интересуют мотивы, побудившие вас купить шкатулку, назвав себя Иваном Ивановичем... Сергей   Николаевич   встал.

Больше   я   сейчас   ничего   сказать   не могу, — медленно произнес он, решительно взглянув прямо в глаза следователю.

Ну  что  ж,   это   ваше  право, — сказал капитан. Полунин поклонился и вышел.

Недописанные страницы воспоминаний сиротливо лежали на письменном столе. Больше месяца Сергей Николаевич не прикасался к ним. А сколько души было вложено в эти записки! Старый артист делился на этих страницах своим богатейшим опытом и опытом товарищей, выступавших с ним вместе долгие годы... Но хорошо пишешь только о том, что тебя по-настоящему волнует. А сейчас мысли Сергея Николаевича были заняты не цирком, совсем другим. Если бы он мог рассказать об этом хоть кому-нибудь! Облегчить сердце! Нет, невозможно... Вынужденная немота душила его. Машинально взял Сергей Николаевич ручку, придвинул к себе лист бумаги. Задумался. И вдруг начал писать то, о чем рассказать никому не мог бы...

Исписал несколько страниц. Внезапно рука его замерла. Скупая слеза поползла по щеке и упала на лист бумаги.

Сергей Николаевич встал, подошел к окну. Прижавшись пылающим лбом к стеклу, он смотрел на оживленную улицу. Но перед его глазами стояли другие картины. Резко отойдя от окна, Полунин снова сел за письменный стол, и опять перо быстро задвигалось по бумаге.

Написав еще несколько страниц, Сергей Николаевич собрал их все в большой конверт. Заклеил конверт, подумал немного и написал на нем только одно короткое слово...

Над голубым конвейером Москвы-реки повисла стальная конструкция Крымского моста. Насыщенный зноем воздух ощущался как нечто плотное, казалось, поток машин и пешеходов вместе с настилом моста держится на этой почти осязаемой плотности воздуха.

Неутомимый голубой конвейер Москвы-реки! Здесь действительно все в неутомимом, непрерывном движении: искрящаяся на солнце вода, речные трамваи, буксиры, влекущие тяжело груженные баржи, гоночные шлюпки, бронзовые тела пловцов.

Если издали смотреть на трибуны водной станции «Динамо», кажется, что видишь подымающиеся уступами чудесные цветники — так пестры летние одежды людей.

Но Игорь Полунин, сидя рядом с Владимиром и прищурясь от яркого солнца, размышлял не об этом празднично-нарядном зрелище, а о весьма отвлеченных вещах:

«Любовь! Ее воспевали трубадуры всех времен и народов. Но, черт возьми, как она портит тебе жизнь, если твой лучший друг и партнер влюблен! Как мы хорошо проводили раньше время с Володей! А теперь — лови его за хвост: он всегда спешит на свидание со Светланой. Для меня и времени не остается. Говорят, любовь вдохновляет человека и на труд и на подвиги. Черта с два! Володька раньше всегда был поглощен новыми замыслами, жил, казалось, только работой, мечтал создать небывалый аттракцион, как его знаменитый отец. А теперь не надышится на свою Светлану. Ох, доведет она его!..»

Резкий толчок локтем в бок заставил Игоря  раскрыть   глаза.

Ты что, уже припадочным стал? — угрюмо  спросил  он  Владимира,  который так неделикатно   оторвал   его   от   философских размышлений.

А ты не засыпай, как рыба на солнце!

Светлана готовится к прыжку, смотри!..

Любуюсь! — притворно зевнул Игорь, но все же стал смотреть на вышку, на краю которой   стояла   Светлана.

И невольно, в самом деле, залюбовался — стройное тело девушки вспорхнуло ласточкой, разрезало воздух... Великолепный прыжок! А как нырнула! Наверняка до дна достанет... Еще, чего доброго, задохнется... Нет, вот почти выпрыгнула из воды, как дельфин, и поплыла в отличном, уверенном стиле...

Что скажешь! — восхищенно   спросил Владимир, снова толкая товарища в бок.

Скажу, что если ты не оставишь мой бок в покое, я тебя самого сброшу в воду!

Владимир  весело  рассмеялся:

Я бы не прочь в такую жару, но пловец из меня неважнецкий, людей насмешу...

И это неплохо! А то ты уже стал забывать о своей профессии...

Владимир скосил  глаза на партнера.

Как ты сказал? — спросил он задумчиво. — А ведь это идея, Игорь! Постой, постой... Значит, так, девушка великолепно плавает, а влюбленный растяпа, готовый на все,  барахтается  возле...

Брось ерундить!

Почему ерундить?

Здравствуйте!   Что   же,   я,   по-твоему, буду изображать девушку-пловчиху?

Зачем — ты? — Владимир    кивком   показал  на Светлану,  поднимавшуюся  по отвесной   лесенке   из  воды.

Вот оно что! — воскликнул Игорь, хмурясь   и   потирая   ушибленный   Владимиром бок. А   я   не  сразу   понял:   меня,   значит, по боку?

Ты и сейчас не понял. Разве нельзя работать втроем?

Хмурая складка разгладилась на лбу Игоря.

Ты это серьезно?

Вполне.

Гм!  Надо подумать... Мысль в общем неплохая... Эх, если б создать аттракцион!..

Создадим!..  Вот  бы  твоего  отца   попросить  помочь!..

Игорь оживился.

И  поможет! Ей-богу, поможет! Я уговорю.   Только   смотри,   придется   работать, а  все  остальное — побоку!

И Игорь с довольным видом в свою очередь толкнул товарища локтем в бок. Но тот никак не реагировал на эту дружескую ласку:   к   ним   подходила   Светлана.

Мне, пожалуй, пора, — сказал Игорь и встал.

Разве     нам   не   по   пути? — спросила Светлана.

Благодарю    вас, — с   кислой   улыбкой ответил    Игорь, — но  я полагаю,    что третий — лишний.

И   это   после   нашего   с  тобой   разговора? — укоризненно   спросил   Владимир.

Пока  что  он  не  меняет  дела:  ты  же еще не придумал аттракциона,— упрямо ответил  Игорь.

Ничего не понимая, Светлана удивленно смотрела на двух товарищей.

Придумаем! — уверенно    сказал   Владимир  и  взял  под  руки  Игоря  и  Светлану.

Втроем они начали пробираться к выходу.

Однажды Игорю Полунину попалась книга о творчестве Чехова. Игорю очень понравилось, что Чехов в одном из своих произведений, вычеркнув целый абзац характеристики, оставил только одну фразу: «Жена есть жена». Эту краткую формулировку, несколько видоизменяя, Игорь стал часто применять: «Товарищ есть товарищ», «Трус есть трус», и так без конца смотря по обстоятельствам. Он был прямолинеен, терпеть не мог туманных фраз, не верил в сложные переживания, называя все это «самокопанием» и «психоложеством». Он ко всему подходил с меркой своей индивидуальности: прямоты, честности, отличного душевного здоровья. Наивно удивлялся, что на свете существуют подлецы, хапуги и преступники. Такие люди были настолько вне его мироощущения, что как бы принадлежали больше беллетристике, театру и кино, чем подлинной жизни. Помимо всего прочего, Игорь пуще огня боялся сентиментальности. Его идеалом была мужественность.

Таким воспитал его отец. Еще в детстве Игорь часто слышал от отца одну и ту же фразу:

Ну, сынок, давай поговорим, как мужчина с мужчиной.

С этими словами Сергей Николаевич начинал разбирательство любых мальчишеских проступков Игоря.

Отец — сильный человек. Так оно и должно быть. Игорь — ветка от крепкого дерева. Отец никогда не проявлял душевной слабости, даже болезнь превозмогал, стараясь, чтобы она была незаметной для окружающих, чтобы не была им в тягость... Вот разве только в последнее время сдал отец... Это огорчало Игоря, но, верный отцовскому воспитанию, он избегал сентиментального выражения чувств.

Лучшим лекарством от всех болезней Игорь считал занятие любимым делом.

И сейчас, возвращаясь домой с водной станции, он собирался поговорить с отцом о новой клоунаде, которая намечалась у него с Владимиром при участии Светланы. Если бы отец согласился взять на себя режиссуру... Что может быть лучше!..

В квартире Сергея Николаевича кроме него и сына обитали еще две вдовые тетки Игоря и старая домработница.

Игорь отпер своим ключом входную дверь, прошел по комнатам — никого. Но, может быть, отец у себя?.. Постучал в дверь отцовского кабинета. Тишина... Игорь вошел...

Он с детства любил эту комнату и бывал, счастлив, когда отец, сидя за письменным столом с книгой в руках, разрешал и сынишке примоститься сбоку...

Игорь взял с полки знакомую книгу о старом цирке и сел на диван. Некоторое время лениво перелистывал страницы, но вскоре книга вывалилась у него из рук, и он заснул...

Когда Игорь проснулся, была глубокая ночь. Тетка, старшая сестра отца, трясла Игоря за плечо. В кабинете горел свет.

Ничего не понимая, Игорь долго таращил сонные глаза.

Тетя Клава, в чем дело? — выдавил он, наконец, из себя.

Игорь, — сказала старая женщина дрожащим голосом — отец ушел рано утром и до сих пор не вернулся... Я не знаю, что делать...  Этот     пакет    совсем    сбил  меня   с толку...

Только теперь Игорь заметил в руке у тетки   большой   белый   конверт.

Пакет? — переспросил    он    растерянно. — Какой   пакет?

Тетя Клава нерешительно пожевала губами, вздохнула и, страдальчески сведя брови,   сказала:

Несколько дней назад твой отец дал мне этот пакет... Предупредил меня: «Дашь Игорю, если со мной что-нибудь случится... Не раньше!..» А я...

Игорь встал и взял из рук тетки конверт.

Будто не веря своим глазам, несколько раз прочел на конверте одно слово, написанное   крупными  буквами:   СЫНУ... Холодок пополз по спине Игоря.

Тетя... пожалуйста... я потом все скажу вам...

Она поняла и, устало опустив плечи, молча вышла из комнаты...

...Игорь долго просидел в отцовском кресле, сжимая голову руками. Лицо его то бледнело, то краснело, лоб покрылся испариной...

Наступило утро.

Внезапно Игорь порывисто отодвинул кресло, встал, собрал страницы, снова вложил в разорванный конверт, сунул в карман и с посуровевшим лицом вышел из дому...

«Неужели отец совершит непоправимое?» — без конца задавал себе Игорь мучительный вопрос, широко шагая по улице...

Глава   девятая

АТТРАКЦИОН СУДЬБЫ

Как бы ни был удивлен или взволнован следователь неожиданным поворотом событий в деле, над которым работает, он внешне всегда должен оставаться спокойным.

Ничем не выразив удивления по поводу неожиданного прихода Сергея Николаевича, капитан Корольков, казалось, не удивился и увидев входящего к нему в кабинет Игоря Полунина.

Игорь назвал себя и со свойственной ему решительностью сразу приступил к делу:

Товарищ капитан, я хочу, чтобы вы без всяких околичностей ответили мне: где сейчас мой отец? Что вы с ним сделали?

Капитан повертел в руках портсигар, раскрыл его и сказал:

Прежде всего, садитесь и, если кури­те, — курите, а главное, по возможности спокойно объясните, что случилось?

Игорь нахмурился, сел. Сдержал глухое раздражение и, прямо глядя в глаза капи­тану, достал из кармана конверт. Молча по­ложил его на стол. Невидимой струной натягивалась напря­женная тишина в кабинете следователя во время продолжительного чтения. И с каждой страницей возрастало ничем внешне не выраженное волнение Королькова...

«Ты прочтешь это письмо, когда я уже не смогу говорить с тобой...

Все написанное здесь — горькая и страш­ная правда. Ни одним словом не погрешу я против  истины...

Я не совершил того, в чем меня обвинят. Я знаю, что никакие мои объяснения не помогут, ибо ничем доказать свою невинов­ность не могу. К этому я готов...

Но я не в силах примириться с мыслью, что ты, ты, мой сын Игорь, осудишь меня так же, как и другие. Один ты должен знать истинную правду. Знать и верить... А там — будь   что   будет...

Вновь и вновь возвращается моя память к событиям Великой Отечественной войны. Ты был мал тогда и жил у бабушки в Томске.

Немцы наступали стремительно. Трем цирковым артистам — мне, Виталию Днестрову и Лидии Корневой — немецкий воз­душный десант помешал выбраться из охва­ченного пожарами города на Украине. Начались черные дни оккупации — о них так много написано, что повторяться не хо­чется. Я долго не встречался с Днестровым и Корневой. Боязнь облав, сопровождавших­ся угоном на работу в Германию, заставля­ла пореже выходить на улицу. Но как раз­добыть  насущный  кусок  хлеба!

На стенах домов пестрели афиши, воз­вещавшие о гастролях немецкого цирка. Перед моими глазами плясали огромные буквы:   ЦИРК   КРАУССА!..

Но мне и в голову не приходило, что я могу пойти в цирк предложить свои услуги. Лучше уж обменивать на продукты послед­ние вещи, наконец, просто умереть с го­лоду. И с какой же горечью прочел я на афише фамилию русской артистки! Да, Лидия Корнева выступала перед гитлеров­цами. Более того, я как-то встретил ее на улице под руку с гестаповским офицером. Она была нарядна и весела...

Я мало знал Корневу, и мне не хотелось о ней думать. Вскоре цирк Краусса уехал, а с ним вместе уехала и она...

Однажды, проходя по улице, я увидел на пороге открытой двери Виталия Днестрова в белом халате. Над ним красовалась вывеска: «Мсье Жорж, мужской и дамский парикмахер».

Мы, старые артисты, умеем держать бритву. А Виталий Днестров был мастер на все руки.

Он увидел меня, но посмотрел так, как будто перед ним пустое место. И я понял, что теперь мы незнакомы, что Виталий Днестров исчез, а вместо него по причи­нам, о которых нетрудно было догадаться, действует некий мсье Жорж.

Возвратившись к себе на квартиру, я стал размышлять. Мой близкий друг вступил в ряды тех, кто ведет тайную войну против оккупантов. Почему же он не привлек меня? О недоверии не могло быть и речи: мы слишком хорошо знали друг друга.

Что ж, конспирация имеет свои законы, и никому не дано права их нарушать.

«Я сам найду путь, который приведет ме­ня в ряды борцов», — решил я. И мучился только мыслью, что ничего для этого до сих пор не сделал...

Пути для борьбы всегда существуют. Я окончательно убедился в этом через не­которое время. Жизнь моя приобрела вели­кий смысл, — рядом со мной были люди, объединенные одной целью — отдать все свои силы на борьбу с захватчиками...

Виселицы на городской площади никогда не пустовали: ветер раскачивал тела каз­ненных, на груди у них были прикреплены дощечки с надписями: «Партизан!», «Парти­занка!»...

Время шло в непрестанной, напряжен­ной и опасной борьбе. Только бы выстоять, дождаться своих! Были уже близкие пред­вестники освобождения — советские войска с тяжелыми боями продвигались к городу. На высокомерных лицах немецких офице­ров можно было прочесть трусливое бес­покойство. Из города поспешно вывозили все, что только можно было вывезти. Уси­лились облавы и террор. Вовсю работали гестаповские палачи. На место погибших подпольщиков вставали новые борцы. Наша группа тоже поредела, но мы держались... И вот случилось так, что я вновь про­ходил по улице, где находилась парик­махерская мсье Жоржа. И снова увидел стоявшего на ее пороге Виталия Днестрова. Он сделал мне знак, который иначе как «войди»  нельзя   было  понять.

Я зашел в парикмахерскую. В ней нико­го, кроме Виталия Ивановича, не было. Он запер входную дверь, повесив картонку с надписью: «Мсье Жорж обедает».

Днестров молча провел меня в сосед­нюю с парикмахерской комнату. В ней была еще одна дверь, не знаю, в какое помеще­ние она вела.

Садись, Сергей, — коротко сказал Днестров и, внимательно посмотрев на меня,  добавил так же   коротко: — Ешь!

Я не мог оторвать изумленных глаз от краюхи черного хлеба. Я так изголодался за последнее время, что никак не мог понять простой вещи: на столе лежит кусок хлеба! Разве может это быть! Разве может человек удержаться от того, чтобы сразу не съесть хлеб! Хлеб, хлеб! И именно — черный! Он снился тогда людям, и только во сне они его ели вволю...

Я с трудом отвел взгляд от этого сладостного видения — краюхи черного хлеба. Посмотрел на Днестрова. Глаза его ввалились, он очень похудел.

Ноги мои ослабели, я сел. И насколько мог небрежно сказал:

Спасибо. Не хочется.

Виталий Иванович не настаивал, он думал  уже о другом.

Послушай, Сергей, — обратился он ко мне  без  всяких  предисловий, — ты  должен помочь. Это против правил, но нет другой возможности... почва горит под ногами...

Я молча кивнул головой, мол, сделаю все,  говори. Он  продолжал:

Завтра утром отправишься  на окраину. Возле старых бань есть такой домишко, номер восемь... Поднимешься в мезонинчик и постучишь три раза... Если откроет дверь горбатая девушка, только в этом случае, и не иначе, скажешь ей:    «Тетя Глаша очень больна,   просит   немедленно   приехать».

Хорошо, — ответил   я   Днестрову    без околичностей.

Он молча пожал мне руку, потом подумал  немного  и  добавил:

Это  очень  опасно,  будь   осторожен...

Я обнял его и ушел...

На другой день я направился к городской окраине по указанному адресу. Следил за тем, чтобы за мной не было «хвоста».

Немного не дойдя до старых бань, я увидел цепь автоматчиков. Возле маленького домика с мезонином стояла черная машина. В нее вталкивали горбатую девушку и троих окровавленных мужчин.

Делать мне здесь уже было нечего. Я повернул обратно.

Шел и думал: «Должен ли я предупредить обо всем, что случилось, Днестрова?»

Зря я задавал себе этот вопрос. В условиях подполья выполняют только то, что поручено. И ничего другого. Я не имел права без  разрешения  появляться  у Днестрова...

Больше уже я никогда не видел Виталия Ивановича: через несколько дней после нашей последней встречи, я узнал скорбную весть — он был повешен на городской площади...

Скорбь о погибшем друге терзала сердце. Но нужно было жить, бороться и мстить. Был вечер, когда ко мне неожиданно постучали. Я открыл дверь. В комнату вошел, не ожидая приглашения, незнакомый мне человек в сером плаще. Так же по-хозяйски, как вошел, он уселся на стул и посмотрел на меня холодными, бесцветными глазами.

Садитесь, — властно сказал он мне.

Я продолжал стоять. Он обшарил глазами все вокруг и повторил тоном, не допускающим возражения:

Садитесь!

Что  вам угодно? — спросил  я, с трудом   сдерживая  желание  опустить   руку в карман, где был пистолет.

В бесцветных глазах человека в плаще промелькнула усмешка. Казалось, он догадался о моих мыслях, но не шевельнулся, а спокойно сказал:

За дверью    мои  парни,  ведите себя благоразумно.

Я молчал. Он закурил сладко пахнущую сигарету, несколько раз затянулся и как бы с ленцой продолжал:

Вы   человек   немолодой,   неглупый   и сразу поймете меня. Выхода у вас, господин Полунин, нет. Все обернулось так, что вы должны будете безоговорочно принять мое предложение...

Он правильно говорил по-русски, но все же с некоторым акцентом:

Итак,  господин     Полунин,    перейдем прямо к делу. В Германии есть великолепные цирки. Мы поможем вам там найти работу...   Но   сначала   вы   должны   это   заслужить... Нам все известно, господин подпольщик... Даже более того, что вы в состоянии предположить...

Через закрытое окно доносились глухие раскаты. Человек в плаще усмехнулся:

Зря прислушиваетесь, почтенный Сергей Николаевич: русские войска не дойдут сюда, они уже остановлены... Да вам и нечего ждать их: если мы вас не повесим, вас повесят  ваши  соотечественники...  Днестров упрямился,  а  чего  достиг?   На  допросах  я говорил  ему:   артист    должен    заниматься своим делом, а не диверсиями. Кстати, Днестров  был  мастером    интересных    аттракционов   и  забавных  клоунских  шуток.  Но  в гестапо не шутят... И мы тоже, так сказать, мастера  аттракционов.     Последний   аттракцион,   который     мы     устроили     Днестрову на городской площади, вряд ли соблазняет вас... Днестров перед казнью был убежден, что вы предали его самого и всю его группу. Он  ведь  давал    вам  поручение,  когда почва горела у него  под ногами. Помните фразу:   «Тетя   Глаша  очень  больна,  просит немедленно приехать». Но мы предупредили вас и не дали возможности диверсантам переменить явку...

Я невольно опустился на стул. Осведомленность гестаповца ошеломила меня. Но факт оставался  фактом.

К моим мучительным раздумьям гестаповец тут же добавил новые. Он сказал:

К сожалению,  нам не удалось  перехватить   документ,   который   перед   казнью составил   ваш   друг.   В   этом   документе   он прямо  обвиняет  вас  в  своей  гибели...   Подумайте обо всем на досуге,  и вы сами придете к нам. Другого пути у вас нет...

Спокойно, не оборачиваясь, он ушел.

«Врешь, — думал я, — есть у меня другой путь,   и  только  один   путь!»

Ночью я ушел из города в лес, к партизанам. А через несколько дней наши войска освободили  город...

В первые дни освобождения такая радость зажгла сердце, что ни до чего другого не было дела.

Потом, волей-неволей, я вновь и вновь стал вспоминать посещение гестаповца. Откуда он мог узнать о моей последней встрече с Днестровым, о поручении, которое мне было дано? Но, так или иначе — в гестапо об этом узнали и заронили в Днестрове подозрения против меня. А если так, то Днестров обязан был предупредить товарищей, чтобы они обезвредили предателя...

Как теперь доказать, что это страшное обвинение ничего общего не имеет с истиной?

Если действительно существует документ, подписанный рукою Днестрова, мне никто  не  поверит... И тогда позор, тюрьма, смерть...

Я хотел явиться к органам власти и все рассказать. Но где же доказательства, что я  говорю правду...

Прошли годы. Занятый любимой работой, я стал забывать визит человека в плаще... И лишь месяц назад страшные раздумья вновь нахлынули на меня. Владимир Днестров неожиданно увидел в Москве шкатулку отца, которая была у Виталия Ивановича в оккупации...

Владимир знает, как открыть тайник. Что если там окажется документ, обвиняющий меня в предательстве, которого я не совершил?!

 Я задался целью, во что бы то ни стало перехватить шкатулку и уничтожить документ. Но, когда шкатулка уже была в моих руках, мною вдруг овладела тревожная мысль: до сих пор я не совершал преступления... А как назвать поступок, который я собирался совершить, уничтожив документ, подписанный Днестровым? Если даже этот документ ложно, по недоразумению, обвиняет меня, я не имею права его уничтожать...

И я твердо решил: я сам отнесу этот документ к следователю. А там — будь что будет... Но, увы, шкатулка исчезла раньше, чем я успел открыть тайник, исчезла из моих рук. И это еще одна дополнительная улика  против  меня...

Дорогой Игорь! Теперь, после прочтения этих страниц, тебе должно быть все понятно, и я верю, что ты не усомнишься в своем отце, не осудишь меня за некоторые слабости, которым я поддался, надломленный страшным стечением обстоятельств... Володя проговорился, что капитан Корольков уже ведет следствие... Я был у Королькова, пытался навести на след шкатулки... Говорить с ним о себе, посвятить во все то, что тебе сейчас стало известным, я был не в силах... Все равно не поверит, как не поверил, когда я сказал ему, что потерял шкатулку на Комсомольской площади. Не поверил, хотя и сделал вид, что верит. Да я и сам не поверил бы, будь я на его месте. Следователи верят не словам, даже самым правдивым, а доказательствам. Но у меня их нет...

И теперь я со дня на день, с часу на час жду ареста. И страшного обвинения в предательстве, которого не смогу отвести, потому что против меня свидетельствует мой мертвый друг...

Повторяю: я решил — будь что будет! Но ты, ты должен мне верить! Веди себя как мужчина, и что бы ни случилось со мной, верь — твой отец чист сердцем перед родиной и товарищами...»

Прочтя все до точки, капитан Корольков долго не поднимал глаз от последней страницы. В нем боролись противоречивые чувства. Он был потрясен до глубины души, голос сердца говорил ему, что все написанное здесь — правда. Но долг следователя не разрешал ему верить только голосу своего сердца.

Игорь понял и выразил эту мысль вслух;

Я  не жду,    товарищ капитан,  что  вы скажете мне: ваш отец не виновен... Но вы  должны   сказать мне — где он  сейчас? Что

вы с ним сделали?..

Капитан собрал страницы и, возвращая их Игорю, тихо произнес:

Я понимаю ваше состояние, но... судите вы обо мне опрометчиво. Мои действия до сих пор никак не задевали вашего отца... И ваших вопросов я не понимаю — объясните, что случилось?

Спокойная сдержанность капитана, искренность его тона были настолько убедительны, что Игорь поверил: следователь говорит правду.

Растерянно теребя страницы рукописи, Игорь долго смотрел на Королькова, наконец сказал:

Но где же все-таки отец?... Сутки он не является домой... Этого никогда не бывало...

Понимаю вашу тревогу, — сочувственно    сказал    капитан. — Ваш    отец — старый больной   человек...   Справлялись   ли   вы   в Институте скорой помощи?..

Игорь   развел   руками:

Об этом я не    подумал... Мои мысли после чтения этих записок были направлены на  другое...

Ну, вот видите!.. Сейчас узнаем, — сказал капитан и поднял телефонную трубку.

Глава  десятая

ИЗ СИБИРИ И В СИБИРЬ

После ухода Игоря капитан Корольков задумался над новой загадкой: куда делся Сергей  Николаевич   Полунин?

Из Института скорой помощи ответили, что за истекшие сутки такой не поступал. Неужели решил скрыться от органов след­ствия? Человек, как видно, неглупый, он должен понимать, что это обречено на не­удачу... Но страх... Корольков не раз заме­чал, что страх перед следственными орга­нами иногда еще овладевает людьми и не совершившими   преступления...

Обезвредить преступника — серьезная и благородная задача. Но не менее серьез­на и благородна другая задача: снять ка­мень ложного обвинения с души честного человека, дать ему свободно вздохнуть, сде­лать так, чтобы он открытым взглядом от­вечал на взгляды людей.

Еще более напряженно Корольков стал думать о том, как найти шкатулку.

Капитан уже навел справку об Анчарове. Она была короткая. Бывший артист цир­ка. Алкоголик. На иждивении детей. Домой возвращается поздно. Все дни проводит в ресторане, возле цирка.

Пойти туда и поговорить с Анчаровым!

Капитан никогда не откладывал приня­того решения.

Вскоре он уже сидел за столиком ре­сторана.

Сегодня здесь было не много посетите­лей, некоторые официанты томились без дела.

Корольков заказал себе обед. Подавал ему пожилой словоохотливый официант. Василий Антонович спросил его об Анчарове.

Что-то   не   появлялись   сегодня,   да   и вчера    не    были, — ответил   официант, — не знаю, что  и  подумать...  Хотя,  конечно, та­кое дело — старик, а пьют не в меру, вся­кое может случиться...

Вино  к добру не  приводит, — сентен­циозно, чтобы поддержать беседу, заметил Корольков.

Это    верно, — согласился    официант. — А старик они не вредный, не скандалист.

Жаль     человека, — покачал     головой капитан.

Вот эта самая «жаль» и вредит, — не­одобрительно ответил официант, — находят­ся жалостливые,  подносят.

Значит, и не на свои пьет?

Бывает,    что    и    на    свои, — возразил официант. — Иной   раз   готовы   и   последнее продать, чтобы только выпить...

Да ведь, пожалуй, и продавать-то ему нечего, — с  сожалением  заметил  капитан.

На вино находится. Да вот не так дав­но они тут, можно сказать,  кутили... Доро­гая для них была вещь, а расстались... За­нятная такая шкатулка, старинная. И до че­го ж  хорош  рисунок сделан:   наездница  и клоун... Видно, память еще с того времени, когда в цирке работали...

Неужели купили у пьяного? — спросил капитан.

А что ж не купить, если продается! — ответил   официант. — Чай   не   краденая.   За ними   это   не  водится,   все  ж  таки   артист... Да артист и купил, для циркового артиста шкатулка самая  подходящая:  в ней  и грим и  что  хочешь держать  можно...

Наверно,   ошибаетесь,   артист   не   ку­пил  бы,  не  воспользовался... — с деланным сомнением   протянул   Василий   Антонович.

Официант даже  обиделся:

Уж кого-кого, а цирковых артистов я наперечет знаю. Стручков их фамилия бу­дет... Однако с тех  пор, как шкатулку  ку­пили, у нас не бывали. Видать, по конвейеру в другой  город уехали.  У них  в  цирке это конвейером   называют,   когда   на   гастроли едут, — с важным видом пояснил официант.

Сидя перед зеркалом в гримерной, Вла­димир покрывал лицо вазелином. Вошел Игорь, он держал руки за спиной, было по­нятно: прячет что-то. Наблюдая в зеркало за товарищем, Владимир с удовлетворени­ем отметил, что у Игоря сегодня хорошее настроение — в последние дни партнер был необычайно мрачен, а в причины Вла­димира  не   посвящал.

Их дружба была очень крепкой. Игорь никогда ничего не таил от Владимира. Но свои переживания, связанные с драмой от­ца, скрыл от товарища. К капитану Королькову он пошел, не раздумывая, движимый гневом, тревогой за отца. Теперь отец до­ма. Двое суток отсутствовал. Вернувшись, ничего не объяснил. Игорь так и не узнал, что отец, встретив на улице Анчарова, уехал с ним в Ярославль. Анчаров уверил Сергея Николаевича, что вспомнил человека, кото­рому спьяна продал шкатулку, — жонглеру Стручкову. Но в Ярославле Стручкова они уже не застали. Он отправился дальше, на гастроли в Сибирь. Сергей Николаевич стал сомневаться, действительно ли шкатулка у Стручкова. Надежда на память старого пьяницы Анчарова была шаткая... Игорь скрыл от отца, что был у следователя. Те­тя Клава, спохватившись после встречи с Сергеем Николаевичем, упросила Игоря не говорить о том, что она поторопилась от­дать  ему письмо  отца...

Ну, чего ты там прячешь за спиной? — спросил   Владимир. — Выкладывай!

Игорь  взмахнул  конвертом:

Тебе!

От  кого? — удивился  Владимир.

Не    угадаешь.    Из    Сибири   прилетел. Горев, он сейчас занят с режиссером. Дал мне.

От кого же все-таки?

От  Карминова.   Горев   захватил  с   со­бой. Плясать будешь?

Есть из-за чего...

Ну, черт с тобой, бери! Игорь   протянул   письмо.

Читай  вслух,   у   меня  руки   заняты, — сказал   Владимир.

Игорь разорвал конверт и, достав из него исписанные косым почерком страни­цы, стал читать...

Капитан Корольков выяснил, что артист цирка жонглер Стручков действительно су­ществует. Но сейчас он на гастролях в Си­бири. Вскоре туда же, на строительство большой гидростанции, должна была вы­ехать еще одна многочисленная группа артистов цирка. В нее были включены Игорь Полунин, Владимир Днестров, Светлана Корнева, а также студенты-практиканты Циркового училища со своим педагогом — режиссером Сергеем Николаевичем Полу­ниным.

«Нужно повидаться с Днестровым», — по­думал капитан, и мысль его словно мгно­венно материализовалась: Владимир вошел к нему в кабинет.

А   я   вам только что   собирался   зво­нить, — сказал    Василий   Антонович,   подни­маясь навстречу Днестрову.

Товарищ капитан, я знаю, у кого шка­тулка! — воскликнул  Владимир.

У Стручкова? — спросил Корольков.

Владимир от неожиданности сел. Он ду­мал ошеломить капитана этим известием. Странное чувство досады зародилось в мо­лодом человеке. Все, что делал капитан, было важно для Владимира, вызывало удив­ление и восхищение, но вместе с тем как-то досадно было сознавать, что ничего нового нельзя сообщить этому человеку, что ничем  нельзя  его удивить,

«Нет, все-таки кое-чем удивлю», — по­думал Владимир. И, протянув капитану письмо Карминова, сказал:

Прочтите.

Вот что было написано в письме иллю­зиониста:

«Здравствуй, Володя!

Не пришлось мне с тобой повидаться перед отъездом. Собственно говоря, я про­сто не решался  смотреть тебе в  глаза.

Дело в том, что я отколол преглупейший номер. Но побуждения у меня были самые хорошие: мне хотелось сделать те­бе приятный сюрприз. И проклятая при­вычка к эффектным фокусам толкнула ме­ня на одну затею.

Помнишь, ты рассказывал у Светланы про палисандровую шкатулку? И я предста­вил себе:

На манеже идет очередная репетиция. Я прошу тебя:

Владимир   Витальевич,   дайте   мне   на минуту ваш бумажник.

Ты даешь мне свой бумажник, и на гла­зах у всех он исчезает у меня из рук. Я беру пистолет и стреляю вверх, как делал это уже сотни раз. Из-под купола спускает­ся на манеж, как уже спускался сотни раз, большой ящик.

Откройте пожалуйста, этот ящик, Вла­димир   Витальевич, — говорю  я.

Ты поднимаешь крышку ящика и ахаешь: в нем лежит палисандровая шкатулка.

Так представлял я себе. И вот что для этого проделал. Узнал дачный адрес Се­рафимы Петровны. Оказалось, что она жи­вет в Краскове, недалеко от дачи моей тетки.

Если б я в своем натуральном виде ку­пил у старушки шкатулку, ты об этом узнал бы.

Нетрудно описать мою внешность,

«Не годится», — решил я. Пропадет весь эффект.

Нужно изменить облик. Для нашего брата это плевое дело. В общем — седой парик, усы, бородка и темные очки. Маска­рад ерундовый, так сказать, обычный. Мало ли бродит по свету таких старичков.

На даче у тетки я быстро загримировал­ся и отправился к Серафиме Петровне. Но там меня ждал полнейший конфуз. Кто-то (до сих пор не могу понять — кто), опере­див меня, уже купил шкатулку. Вероятно, какой-то Иван Иванович, потому что, когда я тоже назвал себя Иваном Ивановичем, старушка взбеленилась. Я едва унес ноги.

Огорчен был ужасно.

Но теперь хочу тебе сообщить хорошую новость, хотя один наш общий с тобой прия­тель  грозит мне  за это оторвать  голову.

Так что учти — я для тебя, милого друга, рискую остаться без головы.

Случайность поразительная: здесь, в Си­бири, я обомлел, увидев — что бы ты ду­мал?! — палисандровую шкатулку!!!

В ней теперь роскошно содержится грим небезызвестного тебе Коли Стручкова. Оказывается, что он случайно купил ее у старого пьяницы Анчарова.

Увидев шкатулку, я исполнил индейский танец и завопил, что надо немедленно дать тебе телеграмму.

Вот тогда Коля Стручков и произнес страшную клятву, что оторвет мне голову — буде я посмею испортить ему сюр­приз. Изволите ли видеть, он сам хочет те­бе преподнести шкатулку. Ты ведь скоро приедешь сюда?

Но я решил рискнуть головой, раз уж она у меня такая непутевая, и обрадовать тебя этой новостью.

Многократно целую тебя, хотя и дога­дываюсь, что ты мечтаешь совсем о иных поцелуях...

Твой Роберт Карминов».

Кончив читать письмо, капитан взглянул на Владимира. У Днестрова был торжест­вующий вид, и Василий Антонович правиль­но расценил это: все вы, мол, следователи таковы — склонны видеть в людях только дурное.

Но Корольков не обиделся. У него не  было ложного профессионального самолюбия.

Так   он  и   сказал   Владимиру.

Днестров смущенно пожал протянутую ему  руку.

Извините, товарищ капитан, — пробор­мотал он.

Не за что, — добродушно ответил Ко­рольков. — А получить шкатулку и первому открыть ее тайник ваше бесспорное право. Ведь  вы наследник  Виталия Днестрова...  И не  только   генеалогически,  так  сказать,  но и   творчески.   Наследник   его   славных   тра­диций.   Я   тут   недавно   прочел   статью   о вашем отце.

Ну, если говорить о традициях, — сму­щенно   возразил    Владимир, — то   мне   думается,   что   наследниками    могут    считать себя  все  молодые  артисты  цирка.  Наслед­никами  не только моего  отца, но  и таких замечательных   людей,   как   Сергей    Нико­лаевич Полунин и Лидия Павловна Корнева.

Корольков пристально поглядел на него.

Меня радует, — сказал он, — что вы го­рой стоите за своих товарищей по искусству. Так и надо...

Природа путешествий изменялась. Пут­ник с посошком и заплечным мешком, в одежде, продымленной и прожженной при­дорожными кострами, всадник на коне, на верблюде, на ишаке, громоздкие кареты, брички, лихие тройки — эти картины при­надлежат прошлому. Сила пара пришла на помощь   путешественнику.   Стальная   паутина рельсов оплела землю. Двигатель внутреннего сгорания дал человеку автомобиль и приблизил появление аэроплана. У чело­века выросли крылья, он поднялся над землей. Прошло еще несколько десятков лет, и реактивный самолет сделал человека властелином расстояний. Позавтракав в Мо­скве, путешественник обедал в Тбилиси или Ташкенте, а в памяти его оставалось: до­рожки аэродромов, стюардессы да облака...

Широкий трап подвели к «ТУ-104». Васи­лий Антонович Корольков спустился на землю.

Садясь в новенькую «Волгу», бросил по­следний взгляд на гигантскую серебристую птицу.

От аэродрома шло в город бетониро­ванное шоссе.

Вот и снова Корольков в родном краю, где бегал босоногим, вихрастым мальчон­кой.

Мысли Василия Антоновича, порожден­ные сказочно быстрым перелетом над не­объятным пространством, были просторны и величественны...

Старинный сибирский город!.. Еще при Борисе Годунове был заложен он русски­ми служилыми людьми на берегу могучей реки. Поколения уходят, оставляя после се­бя память о своем пребывании на земле. Аттилы и чингизханы, проволочив за собой по земле пурпурные мантии пожаров и воздвигнув курганы черепов, оставили злую память лишь на страницах истории. Но дела простых людей вещественны и бессмертны, потому что их жизнь — созидание. Город в Сибири рос. Ссыльные революционеры принесли в него культуру. Его называют «городом студентов». Из стен его вузов вышли тысячи инженеров, врачей, химиков, педагогов. Некоторые из них прославились как ученые. Знаменитая библиотека города насчитывает в своих хранилищах миллионы книг, среди них есть такие, каких не сыщешь и в огромной библиотеке Британского му­зея...

Василий Антонович вышел из машины: ему захотелось пройти пешком по родному городу. На шумных центральных улицах возвышаются каменные дома, но много и тихих переулков с деревянными уютными домиками. За оградами зеленеют грядки огородов, цветет черемуха и, несмотря на суровый климат, плодоносят яблони. Под вековыми деревьями парка назначают встречи влюбленные. Мчит свои воды мо­гучая река, где-то там, далеко, сливаясь с другими сибирскими реками. На окраинах заводы и фабрики в вечной бессоннице труда...

Вот здание школы, где Корольков учил­ся... Вот бульвар, по снежным аллеям ко­торого он катался на коньках, привязанных веревками к валенкам... Вот скамья... Здесь он впервые поцеловал Зину... Как живая, встает сейчас у него перед глазами люби­мая девушка — золотая прядка выбивается у нее из-под пилотки, через плечо сумка с красным крестом... Фашистская пуля сра­зила Зину под Сталинградом... А Король­ков так и не женился, такой уж, по-видимому, однолюб.

Каким маленьким показался Василию Антоновичу домик, в котором он родился.

Корольков остановился перед калиткой, снял шляпу и невольно улыбнулся озорной мысли: ему захотелось, как в детстве, пе­ремахнуть через забор... Но морщинистые руки матери уже обнимали сына... Как про­ведало ее старое сердце, что он стоит в раздумье  перед  родным  домом!

Вася! Приехал! Ничего не сообщил, — говорила мать, целуя его, — всегда любишь неожиданно. В отпуске?

В    отпуске,    но    вечером    придется уехать...

Куда?! Не пущу! И с братом даже не повидаешься?!

Вот к нему, на строительство, я и поеду… Кстати, у меня там и дело есть...

Мать   всплеснула  руками:

Все дела да дела,  а  жить-то  когда?!

Целуя  ее,   Корольков  сказал:

Ты же меня и учила, что без дела нет у  человека  жизни...

На два дня задержали Василия Антоно­вича ласковые  материнские  руки...

Прозрачное и высокое небо летом в Си­бири. Город утопает в сочной зелени. Ле­тает тополевый пух. Пурпуром наливаются вечерние зори. Мерцают ночью, обещающие счастье звезды... Тайга подступает к само­му городу. Она наполняет воздух своим могучим животворным дыханием. Тайга, ко­торой нет конца и края. Как в ней поют птицы! Каких только нет в ней грибов! Зем­лянику, черную смородину, бруснику и го­лубику хоть корзинами набирай! Высочен­ные кедры прячут в своих ветвях миллио­ны шишек... А сибирский хлеб! Всем изве­стно, как он поддержал страну в военную годину. Теперь поднята вековая целина. И шумит бескрайное рыжее море пшеницы...

Так думал Василий Антонович, а машина мчала его все дальше и дальше от родного города...

В нескольких десятках километров отсю­да возвышался, еще в строительных лесах, огромный промышленный комбинат. В его просторных корпусах разместятся сложные агрегаты и станки, автоматические линии и целые цеха-автоматы, где машины без лю­дей будут работать для людей. Много ты­сяч киловатт энергии нужно для того, что­бы привести всю эту технику в движение. Энергию даст стремительная река. Люди решили взнуздать, ее громадной плотиной гидростанции.

Строительством плотины руководил старший брат капитана, инженер Петр Ан­тонович Корольков. Днем и ночью можно было видеть его широкоплечую фигуру в тех местах, где больше всего встречалось трудностей. А их на строительстве было не­мало. Река упрямилась, не хотела подчи­ниться человеческой воле, однажды в тече­ние минуты уничтожила то, над чем люди трудились много дней. Но непреклонные люди продолжали бороться с рекой, И на­ступило время, когда, казалось, она при­смирела, но это было притворное, коварное смирение — затишье   перед  бурей...

Глава одиннадцатая

ТАЙНА ПАЛИСАНДРОВОЙ ШКАТУЛКИ

Жонглер Николай Стручков, случайно купивший у пьяного Анчарова палисандро­вую шкатулку, даже не предполагал, ка­кие страсти бушуют вокруг этой безобид­ной вещи.

С радостным нетерпением ожидали мо­мента, когда, наконец, откроется тайник шка­тулки Владимир и Светлана. Мучительные сомнения испытывали в ожидании этого со­бытия Игорь и Сергей Николаевич. И лишь один капитан Корольков, казалось, сохра­нял  полное  бесстрастие...

В день приезда артистов из Москвы Стручкова на строительстве не оказалось. Он и Карминов выехали в тайгу для соль­ного выступления перед строителями узко­колейки. Таким образом, раскрытие тайны палисандровой шкатулки немного отдали­лось. Но сколько новых впечатлений нахлы­нуло на приезжих артистов, сколько забот, связанных с подготовкой к представлению!

Сергей Николаевич волновался за своих питомцев из Циркового училища, Светлана упорно отрабатывала свой самостоятель­ный номер. Игорь и Владимир собирали материал для клоунады на темы строитель­ства гидростанции.

Капитан Корольков приехал на стройку в разгар рабочего дня. На первый взгляд встреча  братьев   Корольковых  могла   показаться суховатой.

На самом же деле братья, коренные сибиряки, просто не привыкли экспансивно выражать свои чувства. Кроме того, инженер Петр Антонович Корольков принадлежал к категории людей, которые отдают работе все свои помыслы, весь огонь души. Петр Антонович искренне ду­мал, что каждый, кто по той или иной при­чине соприкасается с ним, неминуемо дол­жен сразу же увлечься его работой. Едва поздоровавшись с братом, как будто они виделись лишь вчера, Петр Антонович по­тащил его за собой по всем объектам пло­тины. Некоторое время инженер на ходу давал объяснения, но вскоре его вызвали к начальнику стройки, и капитан стал один бродить по строительной площадке. Возле блоков, в которых гудели вибраторы бе­тонщиков, внимание Королькова привлекло крупно написанное на плакате слово «По­зор!»  Корольков  подошел.

Перед плакатом стоял Владимир Днестров и карандашом записывал что-то в блок­нот. На плакате были карикатурно изобра­жены в обнимку два подвыпивших парня, а под ними надпись: «Знаменитые лоды­ри — Гриша Мухин  и  Степа Скрипкин».

Рисуете? — спросил   капитан.

Владимир   добродушно   усмехнулся.

Записываю.   Может,   пригодится...

Капитан не стал отвлекать  Владимира и, кивнув ему, пошел дальше по необъятному строительному раздолью...

Все предвещало грозу. Пыль, поднимае­мая автомашинами, не оседала, насыщая знойный неподвижный воздух до такой сте­пени, что ясный день посерел. Потом тем­ные косматые тучи заволокли небо. Автома­шины двигались с зажженными фарами. Но гроза все еще медлила, словно собираясь с силами. Наконец началось. Гром оглушал, а молнии рвали черное небо на части. Двое суток низвергались на землю неисто­щимые потоки воды. Река вздулась, вышла из берегов и затопила все вокруг. Казалось, взбунтовавшаяся природа решила уни­чтожить плоды человеческого труда. Вы­рванные бурей деревья река бросала на незавершенные сооружения плотины. Но кроны и разветвленные корни смягчали их натиск. Страшнее было другое — таранные удары сплавного леса, сорвавшегося с причалов.

Сотни людей вступили в борьбу с разъ­яренной рекой. Инженер Корольков руко­водил ими, появляясь везде в самые кри­тические мгновения.

Увидев брата, Петр Антонович крикнул ему:

Василий, ты же сапер — помогай!

И капитан Корольков вспомнил фронто­вую страду своего саперного батальона — побежденные топи болот, наводку понто­нов через бурные реки, жаркий труд в пу­довых от налипшей грязи сапогах и про­мокшем до нитки обмундировании... Прав­да, тогда борьба шла не со слепыми сила­ми природы, а с расчетливым, злобным и коварным врагом... Однажды только что наведенный в тылу наших войск понтонный мост вдруг взлетел на воздух. Оказалось, что река принесла к переправе плавучие мины, пущенные сверху по течению сапе­рами противника. Тогда Корольков пере­городил реку сетью выше восстановленной переправы. А сейчас он вспомнил об этом, глядя на несущиеся по течению связки бре­вен. Нужно оградить от них  перемычку.

Петр,   дай   мне   людей,    человек   де­сять, — обратился он к брату.

Петр   Антонович,   вода   прорвалась   в котлован, — сообщила,   с   трудом   переводя дыхание,  подбежавшая девушка.

Иду, — ответил ей инженер Корольков и уже на бегу бросил брату:

Резервов не имеется: дела у всех по горло,  но  постараюсь...

Петр Антонович был не совсем точен, сказав, что резервов не имеется. Владимир Днестров, Игорь Полунин, Роберт Карми­нов, Николай Стручков и несколько студен­тов Циркового училища подошли к капи­тану. Они не успели еще дать представле­ние — буря спутала все планы.

Где   начальник,   не   знаете? — спросил Владимир   капитана.

На котлован пошел. А зачем он вам?

Не он — нам, а, может, мы ему при­годимся для какого-нибудь дела.

Тогда — за мной, артисты, есть дело!

У края перемычки накапливались вы­рванные бурей и принесенные сюда тече­нием деревья. Капитан решил распределить их вдоль всего еще незаполненного грунтом ряжевого барьера, чтобы они своими вет­вями и корнями защитили перемычку от разрушительного натиска беспорядочно плывущих бревен. Работа эта требовала ловкости, смелости, силы и быстрой реак­ции. Как раз этими качествами и обладали цирковые артисты.

Первым, после того как капитан объяс­нил задачу, прыгнул на ближайшее дерево Владимир.

Обвяжитесь веревкой! — крикнул ему капитан.

Сегодня   работаем    без лонжи! — за­дорно   отозвался   Владимир,   перепрыгивая дальше, на следующее дерево.

За Днестровым устремились остальные артисты...

По другую сторону перемычки, с низовой стороны, плотины, над бурлящим пото­ком высилось уцелевшее дерево — испо­лин, устоявший перед натиском бури. В де­сятке метров от этого дерева, на крышекаменного полузатопленного дома, стояла
Светлана. Она смотрела на вершину дере­ва. Там, на толстой ветке, вцепившись в нее, сидел мальчишка. Вероятно, спасаясь от вы­шедшей из берегов реки, гонимый страхом,
взобрался он на дерево. Бедняга, должно быть, прозяб и обессилел. Нельзя медлить! Светлана подняла руки над головой и ласточкой, как недавно с вышки водной стан­ции  «Динамо», бросилась  в  воду…

Лавируя между несущимися бревнами, ящиками, бочками, Светлана плыла, поддерживая одной рукой мальчика. Казалось, разлившейся реке не будет конца и края. Но вот ноги девушки коснулись земли. Свет­лана встала, взяла мальчика на руки и по­шла. Вода стекала с них ручьями.

Навстречу   Светлане    бежал Владимир, тоже промокший до нитки.

Ты знаешь, — крикнул он, задыхаясь, —  случилось    несчастье:    Стручков расшибся! Увезли  в  больницу...

Злые  порывы  бури  слабели…

 

«Равнодушная природа»! Как это хоро­шо сказано у Пушкина, — думал Владимир, стоя возле палатки, где гримировались и переодевались артисты. — Равнодушная к бедствиям, причиняемым человеку ее сти­хиями, и к бедствиям войны, в которых по­винен сам человек. Затихнет буря или рассеется дым сражения — снова голубеет не­бо. Что для него страдания, разрушения, смерть! Это только нам порой кажется, что природа живет в унисон с нашими радостя­ми и горем...»

Владимир любил пофилософствовать. Ему доставляло наслаждение образно мыс­лить, сравнивать, обобщать. С сожалением относился он к людям, которые довольст­вуются сухой констатацией фактов. Нет, для Владимира рамки фактов всегда расширя­лись.

Вот и сейчас он смотрел вокруг с осо­бенным чувством. Скоро начнется большое цирковое представление для строителей гидростанции. Тысячи людей собрались не в стационарном помещении цирка, не в ша­пито, а под голубым куполом неба. Восста­новительные работы на плотине идут ус­пешно. У людей праздничное настроение, и поэтому день, сам по себе погожий, ка­жется тоже праздничным.

Владимир вспомнил утро, когда встретил Светлану на Цветном бульваре, а потом ревниво смотрел из-за спин униформистов, как она и Салтыков работали на трапециях. Совсем другое настроение владело теперь Днестровым. Он любит и любим. В неда­леком будущем он вместе со Светланой выступит в новом аттракционе «Полет спут­ника». А сейчас для них раскинулся вокруг небывалый необъятный амфитеатр под го­лубым куполом... Тысячи зрителей. В боль­шинстве — юноши и девушки. Они съехались сюда, на сибирскую стройку, со всех кон­цов страны — из московских школ и заводов, из шахт Донбасса, из степей Мол­давии, из обрызганной морским прибоем Одессы, из горных аулов Кавказа, из кишлаков Казахстана... Веселый говор, смех, здоровье,  сила,  молодость!..

Постепенно шум затихает. Сейчас начнет­ся представление. Оркестр исполняет марш, который   далеко   вокруг   разносят   десятки радиорупоров.

Представление     начинается      необычно. Или здесь  все таким  кажется?  Вот на  импровизированный  манеж  вышел  человек  в спецовке с мешком за плечами и с двуруч­ной  пилой  в   руке.  Кто  он  такой,  плотник? Среди  зрителей   их  много.   Человек  развя­зал   мешок, высыпал    из    него   на   столик деревянные чурочки. Что он собирается делать - распиливать чурочки? Ничего подоб­ного. И он  вовсе  не  плотник,  а музыкант. Музыка — это творческое сочетание звуков. Мы обычно думаем, что они живут в скрип­ке, в рояле и в других специальных инстру­ментах. Но, оказывается, звуки живут в лю­бых   предметах, нужно   только   уметь   из­влечь   их.   Глядите!   Человек   поставил   пилу на землю, слегка согнул ее и начал водить по ней смычком. И пила запела, как скрипка. Но зачем все-таки он принес сюда чу­рочки? Комик! Он раскладывает их на столике. Вот он взял в руки два стальных пру­тика, ударил ими по чурочкам и они зазвучали, как рояль...

Здесь, на строительной площадке, много портальных кранов. Один из них разво­рачивает свою стрелу. Зачем? Ага, понятно — ведь под голубым куполом не подве­сишь трапецию. Кран пришел на помощь цирковым артистам — на его стреле раска­чивается трапеция. На ней Светлана. Она четко и уверенно выполняет трудный номер — баланс на трапеции. Сидит на стуле, передние ножки которого в воздухе. Молодец Светлана! Зрители аплодируют: гим­настка делает стойку, опираясь одной рукой на сиденье, а другой на спинку стула.

Владимир посмотрел на стоявшего рядом с ним Сергия Николаевича. Глаза старого артиста оживились — он внимательно следит за работой девушки. Светлана сбросила стул и прилаживает к трапеции упор для головы. Сильно раскачивает трапецию. Становится на голову. Отпускает руки... Очень трудный номер и выполнен блестяще. Владимир невольно аплодирует вместе со зрителями…

Светлана спустилась с трапеции и подошла к палатке. Девушку окружили несколько молодых статных парней.

Подходяще   это   у   вас получается, — сказал   один   из   них,   самый   высокий. — Вот бы  вас  да  к  нам!..

К   вам? — спросила    Светлана    тоном, не допускающим  легкомысленного  заигрывания.

Владимир  подошел ближе.

Вы   кто  такие? — спросил   он,  оглядывая  парня.

Парень смутился под взглядом Владимира.

А  мы... — начал  он,  но  товарищ   опередил   его   и   ответил   Владимиру   словами песенки:

«Не кочегары мы, не плотники,

Но сожалений горьких нет,

А  мы  монтажники-высотники...».

 Светлана рассмеялась. Рассмеялись парни. И Владимир рассмеялся.

Верно,  шли  бы  к  нам, — добродушно улыбаясь,   повторил   высокий. — Пятый   разряд сразу  получите.  Верно,  ребята?

Парни с восхищением смотрели на Светлану. И странное дело — ни капли ревности не было в душе у Владимира. Напротив, ему доставило удовольствие, что эти молодые рабочие так высоко оценили артистку. Славные ребята! Видно было, что и Светлане понравилась эта своеобразная похвала.

К   Владимиру   подошел   Игорь.

Между  прочим,  ставлю  тебя   в   известность, — сказал   он, — что    уже    выступает Карминов.

И, полуобернувшись к Светлане, добавил:

Простите, если помешал...

Владимир кивнул. Нужно было готовиться к выходу.

Вскоре ведущий программу объявил перед микрофоном:

Дорогие  товарищи   строители,   в   следующем   номере   примет   участие   один   из ваших   товарищей    по    работе     крановщик Геннадий  Климов!

Зрители ответили удивленными восклицаниями  и дружными  аплодисментами.

На манеж выехал автокран, а за ним грузовик. Стрела автокрана развернулась над кузовом грузовика и начала медленно поднимать из него бетонную плиту. Плавно описав полукруг, плита застыла в воздухе.

Товарищ    крановщик,     внимание!     Вы что-то   прихватили  на   плите.   Зачем  на  ней этот  брезентовый  тюк? — спросил  ведущий программу.

Крановщик выглянул из кабины, пожал плечами и начал опускать плиту ниже. Ведущий программу, ухватив брезент за край, сдернул его. На плите закопошились два спавших в обнимку парня.

Из рядов зрителей раздались восклицания:

Гляди, это ж Гришка со Степкой!

Верно! Вот уж в точку!

Два дружка у зеленого лужка!

Так началась интермедия Владимира Днестрова и Игоря Полунина. Не зря Владимир что-то записывал в блокнот, разглядывая внимательно плакат, на котором карикатурно были изображены два прогульщика — Гриша Мухин и Степа Скрипкин. Молодым клоунам, очевидно, удалось придать своему облику сходство с двумя известными   на   стройке   лодырями.

Ведущий программу с возмущением обратился к Днестрову:

Что за безобразие!  Разве здесь можно спать?

Владимир, зевая, ответил пьяным голосом:

Можно.

Сейчас     же     убирайтесь     отсюда! — строго приказал ведущий.

Ну,   чего   привязался?!     Давай    лучше опохмелимся, — предложил   Владимир.

Он достал из кармана спецовки бутылку водки. Ведущий выхватил ее у него из рук.

Стыдитесь!

А   чего   стыдиться? — спросил   Игорь, тоже доставая из кармана бутылку.

Под общий хохот зрителей отбирал ведущий то у одного, то у другого клоуна бутылку за бутылкой.

Наконец крановщик поднял плиту повыше и стал ее раскачивать, пытаясь сбросить лодырей. Но они вцепились в тросы, плита оборвалась, и крюки зацепили лодырей за спецовки. В таком виде автокран увез с манежа их распростертые, комично дергающиеся в воздухе тела. Довольные зрители проводили клоунов оглушительным хохотом, свистом и аплодисментами...

В номере гостиницы лежал на кровати Николай Стручков с забинтованной головой.

В широкое окно ярко светило солнце.

Взбив подушку, Стручков сказал Карминову:

Ты мне голову не дури! Не бог весть как меня пришибло. Я себя чувствую отлично.  Пусть войдут. Ничего со мной не случится.

И Карминов, который только этого и желал, галантно распахнув дверь, торжественно возвестил:

Можно, товарищи, прошу вас!

В номер вошли Сергей Николаевич, Игорь, Владимир, Светлана и капитан Корольков.

Володя, — сказал     Стручков, — открой шкаф, она там.

Она была действительно в шкафу, розовато-коричневая палисандровая шкатулка, к которой устремлялись мысли всех собравшихся здесь людей.

Владимир понес шкатулку к столу. Нажав на выложенную перламутром букву «В», он повернул ее налево, потом нажал на букву «Д» и повернул ее направо — дно шкатулки откинулось. Из тайника на стол выпали плотные листы чертежей и тонкий мелко  исписанный листок.

Владимир прочел его и протянул капитану Королькову.

Василий Антонович пробежал листок глазами, затем огласил его содержание:

«Товарищи! Карпов — агент гестапо. Он предал нас. Он был за дверью, в соседней комнате, когда я давал поручение Полунину. Называю моего друга открыто, потому что гестапо уже знает обо всем. Успеет ли Полунин скрыться? И еще несколько слов я должен сказать: работая в немецком цирке, Лидия Павловна Корнева выполняла мое задание. Погибла она или спаслась, — не знаю, но имя ее ничем не запятнано...

Прощайте, товарищи, боритесь до полной победы. Верьте, она близка. Виталий Днестров».

Долго длилось молчание, словно собравшиеся здесь люди хотели почтить этим память  погибших  героев.

Крепко пожал капитан руку Сергею Николаевичу, поклонился остальным и вышел.

Корольков спешил. Нужно попрощаться с братом. И придется огорчить мать — не удастся погостить у нее. Новое обстоятельство заставляло капитана прервать отпуск и срочно вылететь в Москву. В записке Виталия Днестрова упомянут некий Карпов — предатель и агент гестапо. Корольков вспомнил, что автор книжки «Воспоминания партизана» тоже упоминал фамилию Карпова, но нигде не говорил, что Карпов предатель. Кто знает — может быть, этот неразоблаченный враг все еще бродит по нашей земле?

Августовским вечером Владимир и Светлана стояли плечом к плечу у раскрытого окна ее комнаты, и с высоты седьмого этажа смотрели на огни Москвы.

Молодые люди молчали. Но разве нужно было говорить о том, что в мире нет ничего прекраснее их жизни, их любви и этого города, сияющего светом негасимой правды.

Филипп Гопп

Журнал Советский цирк 1958 год