ГЛАВА I

Детство. Первые впечатления. Отец. Смоленск. Дед-балаган­щик. Программа балагана. Оркестр. Глотатель огня — Емелья­нов. Съемка места на площади для балагана. Раус. Отсекновение головы. Закликалы. Увлечение отца цирком. Кража утюга. Смоленские сапожники.  Бегство  из дому.

Помню я себя рано, лет с двух — так устанавливает мать. Первое же самое сильное и сознательное впечатление отно­сится годам к четырем и связано с цирком. Мы жили в это время в Москве. Отец работал в цирке Саламонского. Од­нажды мы c матерью попали на представление пантомимы «Кар­навал в  Венеции».

Помню большое здание, много людей, круг, посыпанный пес­ком. Я сижу на коленях матери. Какие-то люди ходят, машут руками, что-то делают. Меня особенно занимает большой белый гусь, который ходит по песку. Я слежу за ним со вниманием. На круг выбегает человек в белом. Я сразу узнаю его   это отец. Я говорю матери: «Папа, смотри, папа». Отец ходит, тоже машет руками. Меня удивляет, что они не говорят. Затем отец схва­тывает гуся и бежит с ним. За ним гонятся, отец убегает. Я сме­юсь, радуюсь, что он такой ловкий. Но вот отца нагоняют. Я начинаю волноваться. Отца догнали, бьют, и — тут я первый раз испытал, что такое ужас — на моих глазах его убивают.

Я заплакал, стал вырываться из рук матери и закричал на весь цирк: «Папу!.. Папу убили!..»

Меня с матерью вывели. Я долго не мог успокоиться и вздра­гивал, и всхлипывал даже тогда, когда отец целый и невредимый нес меня на руках домой.

Так произошло мое первое знакомство с цирком и пантомим­ным представлением.

С пяти лет отец ежедневно берет меня в цирк. Так поступали  все артисты, у которых были дети. Молодежь с ранних лет при­учалась жить жизнью Цирка и постепенно совершенно незамет­но вовлекалась в его работу.

Двух-трехлетнего ребенка отец, цирковой артист, ставил на ладонь и приказывал ему: «Туже держись, туже...» или «Крепче корпус...» И ребенок невольно начинал ощущать свое тело и учился управлять им. Пятилетние дети ходили на руках и стоя­ли на голове, а семилетки выступали в пантомимах и отдельных номерах.        

И детские игры наши всегда были играми в цирк. Мы подра­жали нашим отцам. Устраивая наши игры-представления, мы, де­ти цирковых артистов, собирали детей соседних дворов и улиц и брали с них плату «за вход» — две, три копейки. Я обычно исполнял роль клоуна.

Поэтому я не преувеличу, если скажу, что рос в цирке и всю жизнь прожил его интересами. Дни протекали в снятых для жи­лья комнатах, в каменном или деревянном здании цирка, в вагонах поезда во время переездов цирка из города в город, пе­реездов, длившихся нередко дней пять, шесть, а то и неделю.

Жизнь в вагонах мне особенно памятна. При финансовом благополучии, то есть при хороших сборах, переезды эти быва­ли настоящим праздником. Чтобы понять это, надо знать по­вседневную  трудовую жизнь циркового   артиста.

Настроение в цирке, когда он, осел где-нибудь, всегда рабо­чее. Репетиции начинаются рано. В жаркие летние дни акробаты часто выходили репетировать еще до восхода солнца. Лошади­ные репетиции обычно начинались в восемь часов утра и продол­жались иной раз до часу дня. Все время до обеденного переры­ва, то есть до трех часов, было расписано, и манеж простоя не имел. С часу дня шли репетиции с животными или проводились те номера, для которых был необходим манеж. Остальные актеры: акробаты, мелкие гимнасты, жонглеры — репетировали на площадке позади цирка или у конюшен на навозе. Первые, кучи навоза, которые образовывались на дворе, как только в цирке  водворялись животные, дирекцией огородникам не продавались. Этот навоз служил подстилкой для акробатических упражнений. Во время постройки цирка обращалось особое внимание на то, чтобы крайняя балка навеса крыши конюшни была особенно крепка и устойчива. На нее вешались трапеции, кольца и другие приспособления для упражнений. С крыши конюший соверша­лись прыжки, причем некоторые артисты расстилали коврик, другие клали мешок, большинство же прыгало прямо в навоз и на нем упражнялось. Окончив репетиционную работу, артист тащил ведра два воды и тут же во дворе окатывался водой,  смывая грязь.

Ежедневные упражнения для большинства артистов цирка (особенно акробатов и жонглеров) необходимы потому, что мус­кулы от бездействия становятся вялыми, слабеют и в них при последующей напряженной работе появляется боль, На цирко­вом языке это болевое явление называется «корпотурой». Нужна бывает усиленная тренировка, чтобы эту боль в мускулах разо­гнать.

Итак, все утренние часы заняты были репетициями. В три часа (не позже) артисты шли по домам, обедали, затем наступал короткий отдых и начинались приготовления к представлению. Понятно, что при таком трудовом дне переезды из города в город в вагонах бывали и для взрослых и для детей днями от­дыха.

Хозяйки готовились к ним, как к празднику. Напекали на дорогу пирогов, нажаривали мяса, запасались провизией. Если пе­реезжал цирк с большой труппой, то занимали десять, двенад­цать вагонов подряд. В двух, трех классных вагонах размеща­лись дирекция и артисты, в товарных перевозились животные и обслуживавший их персонал. Вагоны, занимаемые цирком, при­цеплялись большею частью к товаро-пассажирскому поезду. Между вагонами устраивалась посредством веревок сигнализация. Сигнализация особенно важна была для сообщения с теми ваго­нами, в которых везли животных. При больших переездах во время длительных остановок артисты выходили из вагонов и тут же на перроне к удовольствию публики устраивали репети­ции. Живущие близ станции люди сбегались смотреть диковин­ное зрелище. Иногда к таким репетициям прибегали как к сред­ству ускорить прицепку к следующему поезду или получить вне очереди паровоз, так как коротенькая фраза «цирк едет»; или «цирк представляет» побуждала к деятельности станционное на­чальство.

Во время переездов суровый режим, в котором воспитывались мы, дети, невольно смягчался. Не то, чтобы мы получали мень­ше тумаков и подзатыльников, на которые взрослые всегда бы­вали щедры, но на нас обращали меньше внимания, с нас мень­ше требовали. А в играх (лото, домино, шашки), которыми ув­лекались все мы становились уже партнерами, то есть приобре­тали положение взрослых. Только карты были для нас под запретом, и если у взрослых шла карточная игра, то это отделе­ние завешивалось простыней, и нас туда не пускали.

В длительные переезды вагон обживался так, что становил­ся для нас домом. В пути бывали и случаи родов и смертей.

Чего только не нагляделись и не наслушались мы, дети, во время переездов, когда взрослые начинали свои бесконечные рассказы о других временах, о случаях в других цирках, о про­исшествиях в дорогах. Хорошие рассказчики бывали нередко, и одним из них был мой отец.

В моей памяти он стоит, как живой. Среднего роста, хорошо сложенный, с правильными чертами лица, бритый по-актерски, он невольно обращал на себя общее внимание.

Он не получил никакого (даже начального) образования, чи­тать выучился по вывескам, а к двадцати пяти годам говорил и писал по-французски, немецки, английски и итальянски, причем итальянский язык больше всего любил и лучше всего знал.

Учился он у иностранных артистов и кучеров, приезжавших в Россию. Выспрашивал у них   названия   предметов,   русскими буквами записывал слова в тетрадку и в свободное время зау­чивал их.

По отношению к нам он был строг и требователен. Несмотря на суровость и скупость на ласку, мы его любили. Он никогда нам ни в чем не отказывал, всегда настаивал на том, чтобы мы учились, не жалел денег на учителей и всегда приглашал их к нам, как только мы обносновывались в каком-нибудь городе на более длительный срок.    

Интересы большинства цирковых артистов не шли дальше цирка. Отец же, увлекался театром, дружил с драматическими ар­тистами, знал и любил литературу, интересовался политикой. Он был одним из немногих артистов цирка, выписывавших газету. Был занимательным собеседником и прекрасным рассказчиком. После него остались записные книжки, которые он вел изо дня в день в течение почти двадцати пяти лет. Книжки эти говорят о широте интересов отца, о его замечательной памяти, — по ним я проверяю то, что сохранила мне моя память.

Вровень с отцом по культурности я могу поставить немно­гих, — таким был Юрий Костанди, клоун; такими были Николь­ский, управляющий Труцци и Злобина, и Бом-Станевский.

Все, что я буду говорить в этой главе о старых балаганах,  о старых цирках, я слышал от отца, от старика-деда и запомнил из тех разговоров и споров, которые возникали среди цирковых
артистов в свободное от репетиций время или ночью после пред­ставлений. Я «встревал» во вое разговоры, прислушивался ко всем спорам и часто получал за свое любопытство затрещины и от отца, и от его приятелей.    

Жизнь отца сложилась очень занимательно. И, прежде чем приступить к «повести моей жизни», я хочу попытаться по кра­сочным рассказам отца и росказням деда и бабки описать ра­боту деда в балагане, детство отца, бегство десятилетнего Сере­жи Альперова из дому и его многолетние скитания по России.

Родился отец мой, Сергей Сергеевич Альперов, в Смоленске. Отец его, мой дед, был сначала шарманщиком, потом ему уда­лось подработать немного денег, и он открыл балаган.

Деда своего я хорошо помню. Это был высокий, бодрый, бе­лый, как лунь, старик с длинной седой бородой. Большею частью он бывая угрюм и молчалив, но стоило ему только вы­пить — и откуда что бралось: перед вами был балагур, весель­чак, человек, которому «море по колено». Зимой и летом он ходил в валенках. О балаганах и работе в них он рассказывал с увлечением. У него был заветный сундучок, в котором сохранялись его балаганные костюмы (трико и корсажи) и лежала подвязная борода.

Несколько раз мы ездили к нему и бабке в Смоленск. Раз он приехал к нам в Москву, и отец повел его в цирк. Цирк ему не понравился: «Расфуфырены все... мудрено», — качал он головой.

Часто он с укоризной говаривал: «Ну, что вы с вашими цир­ками! В наше время мы, бывало, по четырнадцать представлений в день отхватывали. Нет, вас еще жареный гусь в зад не клевал!»

Балаган он любил и гордился, что работал в нем, а о своей бродячей жизни шарманщика рассказывал неохотно. Когда в наших поездках с цирками по глухим уголкам страны я видел шарманщика и рядом с ним жонглера или акробата в трико, мне всегда вспоминался дед. В звуках шарманки для меня, до сих пор есть притягательная сила, а ребенком я, заслышав шар­манку, бросал все и бежал во двор. Помню, в Баку я до того вошел в азарт, что принял участие в представлении: стал на голову, ходил на руках и потом собирал в шапку «тринкгельд» для шарманщика и жонглера. Бродячие артисты неоднократно рассказывали мне, сколько ссор, и драк бывало среди них из-за дележа тринкгельда. По давнему обычаю сбор делился на три части: одна часть шла шарманщику, другая — шарманке, тре­тья — жонглеру или акробату. Шарманщик не мог отойти от своей шарманки, сбор денег всегда выпадал на долю его парт­нера, а партнер старался утаить часть выручки, прятал деньги в трико, подмышку или за щеку. Из-за этого-то и возникали ссо­ры и драки.

Первый свой балаган дед построил в Смоленске. Подвыпив, он хвастливо рассказывал, из каких замечательных номеров со­стояла его программа. В балагане работала и бабка. Обычно ба­лаган обслуживала вся семья балаганщика. По непонятной для меня до сих пор причине дед нe хотел, чтобы сын его Сергей (мой отец) стал балаганным артистом. Он определил отца в булочную к дяде. В булочной отец должен был помогать взрос­лым при развеске, разноске и развозке хлеба.

Бабка была кассиршей в балагане. Дед был фокусником, гло­тал горящую паклю, играл в пантомимах, выступал на раусе1. В труппе деда были отец с сыном Емельяновы. Старик Емелья­нов был закликалой на раусе, гармонистом, «глотателем огня». Сын его, акробат, выступал в номере «Человек без костей».

_______________________________________________________

1 Раус — помост перед входом в балаган, на котором выступали артисты, заманивавшие публику.

Представления бывали дневные, более короткие,  для  приезжавших на базар крестьян, и вечерние, более длительные, для горожан. Дневные шли минут двадцать пять, тридцать, вечер­ние — минут сорок.

Начинал программу дед. Он выходил в трико и корсаже по­верх трико и жонглировал тремя круглыми предметами. Зимою и весною это бывала картошка, летом и осенью — яблоки. За­тем дед брал три длинных кухонных ножа, перебрасывал их, ловил и в конце номера с торжеством втыкал в пол. Жонглиро­вал тремя зажженными факелами, балансировал на носу горящей лампой. Главным номером деда было выступление с кипящим самоваром. Самовар он держал на двухаршинной палке с дощеч­кой наверху. Перед номером самовар на глазах публики разду­вали, и, когда из него валил пар, дед проделывал свои упраж­нения. По окончании номера кипяток тут же на сцене выливался и угли вытряхивались.

После деда, вторым номером, выступал старший Емельянов — «балагур-дед» с балалайкой.

Прибаутки таких балалаечников были очень несложны, рас­считаны на «простую» публику, часто нецензурны. Емельянова-старика я не видал, сын же его Костя (третий номер дедовой программы) впоследствии совершенно спился, ходил грязный, оборванный, валялся пьяный под заборами.

Костя Емельянов после своего номера обходил публику, со­бирая тринкгельд. Опять появлялся дед, но уже в пиджачке пря­мо поверх трико, и делал фокусы. Лучшим номером его был фокус с кредиткой. Фокус этот я хорошо знаю, так как видел его не раз в больших цирках. Дед просил у кого-нибудь из пуб­лики кредитку. Получив кредитку, дед просил записать ее номер, после чего заворачивал ее в газету, встряхивал несколько раз, разворачивал газету — кредитка исчезала. Приносили из-за кулис две зажженных свечи, дед спрашивал, какую свечу оставить, и вставлял, конечно, ту, какая ему была нужна. Брал пистолет, стрелял в подсвечник и предлагал публике разломить свечу. Свечу разламывали — в ней оказывалась кредитка.

После фокусника выходил  «глотатель  огня»  Емельянов.

Я интересовался, как цродельввается этот номер. Дед расска­зывал, что рот и губы промываются квасцами и что это предо­храняет от ожогов.

На «глотании огня» дневная программа заканчивалась. Вечер­няя пополнялась еще тремя номерами: глотаньем шпаги, танцем мальчика и танцем деда, причем  дед проделывал цирковой но­мер «танец на лопатке».

Мне хочется привести в дополнение к программе деда текст одного из закликаний, который сохранился в моей памяти

Закликала выходил на раус в красной кумачовой рубахе, зи­мою в тулупе и зазывал публику, сновавшую мимо балагана или глазевшую на пестро размалеванную балаганную афишу.

- Эй,     сынок! — кричал    закликала     невидимому     публике «сынку», —

Давай первый звонок.

Представление   начинается.

Сюда!  Сюда!   Все приглашаются!

Стой, прохожий!  Остановись!

На  наше  чудо подивись.

Барышни-вертушки,

Бабы-болтушки,

Старушки-стряпушки,

Солдаты служивые,

И дедушки ворчливые,

Горбатые, плешивые,

Косопузые и вшивые,

С задних рядов проталкайтесь,

К кассе направляйтесь.

За гривенник  билет купите

И в балаган входите.

Л ну-ка, сынок, — с новым жаром  начинал второй куплет закликала, —

Давай второй звонок.

Купчики-голубчики,

Готовьте рубчики.

Билетом запаситесь,

Вдоволь наглядитесь.

Представление   на-ять —

Интереснее, чем голубей гонять.

Пять   и   десять — небольшой   расход.

Подходи, народ.

Кто билет возьмет,

В рай попадет,

А кто не возьмет, —

К чорту в ад пойдет,

Сковородку лизать,

Тещу в зад целовать.

- А ну-ка, сынок, покрывал смех и шутки толпы третьим куплетом закликала,-

Давай третий звонок.

Давай,   давай!   налетай!

Билеты   хватай!

Чудеса узрите —

В Америку не захотите.

Человек без костей,

Гармонист Фадей,

Жонглер с  факелами,

На лбу самовар с углями,

Огонь будем жрать,

Шпаги  глотать,

Цыпленок лошадь сожрет,

Из глаз змей поползет.

Эй, смоленские дурачки,

Тащите к нам пятачки!

Пошли начинать.

Музыку прошу играть.

Текст этого закликания подлинный (выпущены только два нецензурных слова).

Дед рассказывал, что закликале  приходилось  зазывать  пуб­лику раз по пять-шесть подряд, пока, наконец, балаган не наполнялся народом. А в балагане играл в это время слепой Андреич, гармонист.    Его я помню, он делал нам, детям, превосходные свистульки и сам прекрасно играл на них.

При хороших сборах дед приглашал трех музыкантов. Они играли только на раусе.

Инструменты были духовые: — корнет-а-пистон и кларнет; к ним обязательно добавлялся барабан.

Таков был балаган деда.

Своеобразным моментом была съемка места для балагана на ярмарочной площади. Иногда площадью владела городская упра­ва, тогда она объявляла торги, назначала цену, и покупал тот, кто давал больше. Купивший уже от себя продавал места на пло­щади балаганщикам, панорамщикам, карусельщикам, силомерщикам, ларечникам, пышечникам, квасням и другому торговому люду.

Иногда площадь покупалась в складчину, и прибыль делилась по паям.

Если же илощадь принадлежала местному богатею, то проис­ходило предварительное «чаепитие с полотенцем». О таком чае­питии красочно рассказывав нам дед. Вернее не рассказывал, а разыгрывал, изображая в лицах и купца, торгующего площадью, и себя, и своего случайного спутника.

Дед приехал поздно ночью в небольшой городок бывшей Смоленской губернии. В этом городке в скором времени должна была происходить ярмарка. Остановился дед в трактире. Трактир­щик ему сказал, что базарная площадь уже сдана, но что деньги еще не уплачены. У деда же было с собой триста рублей денег и две ренты  по пятьдесят рублей каждая.

СТАРАЯ КАРУСЕЛЬ

Утром oн проснулся, видит: сидит человек в поддевке с золо­той цепочкой через все пузо и пьет чай. Дед подсел к нему с разговором. А «заговаривать зубы» был он мастер. Человек ока­зался торговцем валенками. Спросил дед водчонки. Скоро оба опьянели порядком, и вот «под рюмкой» стал дед просить валенщика дать ему на подержание за три рубля поддевку и часы с цепочкой. Валенщик упирался. Тогда дед рассказал ему, что держит балаган и приехал, откупить площадь. Что деньги на это у него естъ, а вот «вида» он не имеет. А для «вида» нужны ему поддевка и часы. Предложил валенщику, если он ему не верит, пойти с ним вместе к купцу торговать площадь.

На том и порешили. Переоделись. Пошли к купцу. Подошли к дому. Дом хороший каменный в два этажа. Зашли с заднего хода. Вошли, перекрестились на все иконы. Видят: сидит купец в задней комнате, чай пьет. Гостей ни о чем не спрашивают, а сразу без опроса приглашают «почаевничать». Сели. Пьют. Пода­ли один самовар. Выпили. Подали другой. Купец велел поло­тенце принести: пот утирать. Чай пили молча друг за другом наблюдение вели. А дед все на часы посматривает. Валенщику это не нравится, — боится, чтобы дед пружинку у часов не сло­мал. Он деда раза два в бок толконул. Дед на него внимания не обращает. Наконец, купец спрашивает, зачем дорогие гости пожаловали. Дед ему объяснил, что хочет снять площадь, слы­шал, что она уже сговорена, да деньги еще не уплачены. Сказал, что любит платить наличными, Вытащил свои три «катеринки», показал и ренты.

Купец просил прибавить. Дед обещал. Купец послал за приказчиком. Пришел приказчик, написал записку, дает деду читать. А дед неграмотный, но виду не подает. Глаза прищурил, смот­рит.

 Что же ты, — говорит, — не прописал, что деньги от меня получил?

 Как не прописал? Извольте видеть, вот прописано: триста рублей и две ренты.

—        Так, — говорит дед, — а я по слепоте и не вижу.

Расписался приказчик  за неграмотного  хозяина,  деду   передает. Дед видит, что делать нечего и говорит:

— Ставь теперь и за меня три креста.

Вышли они от купца. Переоделись, дед часы вернул, дал валенщику три рубля и «скорым лётом» полетел к надзирателю. Показал расписку, вложил в расписку «барашка». Надзиратель «барашка» взял.

Дед, какого «барашка»? — спрашиваю я. 

«Барашка»?..   казначейского,— улыбнулся  дед, — пятишницу.

От надзирателя пошел дед к околоточному — тому уж двух «барашков» сунул. От околоточного — к приставу. Отвалил приставу трех. — Без «барашков» на ярмарку не суйся.

Пошел на площадь, видит: купец, что до него площадь сго­ворил, колышки разбивает.

Начали они спорить чья площадь.

Дед пошел за надзирателем, показал расписку. Надзиратель удостоверил все дедовы права.

Узнал дед, что площадь хотел снять тоже балаганщик и уже место себе для балагана лучшее отметил. Загнал его дед на са­мый край площади, а сам свой балаган на им намеченном месте поставил. Позвал дед попов, отслужили молебен. Начались представления. И опять на этом дело не кончилось. Пригласил дед к себе в балаган своего нового приятеля — валенщика. Тот в полный восторг от представления пришел, а как стал Костя Емельянов «человека без костей» показывать, валенщик так ра­зошелся, что ему пятирублевый золотой кинул. Дед это видел. Костя же хотел деда надуть и пятирублевик проглотил. Дед его спрашивает, а он отказывается: не было никакого золотого. Спросили валенщика.

- Бросил, — говорит, — как пить дать, бросил.

- Постой, — думает дед, — я тебя перехитрю.

Послал дед за касторкой, велел Косте выпить. Тот сначала отнекивался, потом видит, что делать нечего, — выпил. Дед его после того от себя на шаг не отпускал.

- Ну и что же? — спрашиваем мы.

- Палкой пошарил, нашел, — торжествующе оканчивал дед, —

меня не проведешь, не на дурака напал.

Дед умер в 1903 году. Чтобы дорисовать его портрет, расска­жу о нем еще одну историю.

Однажды, когда мы гостили в Смоленске, поругался дед с Костей Емельяновым. Тут вдруг бабка вмешалась и говорит:

- Чего ты Костю вором ругаешь! Сам ты хорош был. Пом­нишь, как у меня из кассы деньги воровал! Только мне куда по надобности отлучиться надо, ты в кассу сядешь; в балагане на­роду полно, а денег нет...

 Врешь ты...

 Чего там врешь, — разошлась и осмелела бабка, - по три копейки публику пускал,   лишь  бы  денег  побольше   нахватать, пока я не вернулась. И все на водку.

Мне не раз еще придется говорить о балаганах, особенно когда я буду описывать нашу работу на Нижегородской ярмарке. Сейчас мне хочется рассказать только о том, как строились ста­рые балаганы и как шла работа в них.

По рассказам отца, деда и знакомых балаганщиков выходило так, что наиболее благополучным было существование балаганов на зимних ярмарках. Зимою разгуляться людям было негде. Трактиры бывали переполнены приезжими, в балаганы же можно было притти с закуской и выпивкой.

Строились балаганы из досок «лапша». Дыры зашивались раз­ломанными чайными ящиками. Крыша (смотря по состоянию балаганщика) бывала или из полотна, или из сшитой рядины, или из старых мешков. Внутри строилась сцена, вешался кумачовый занавес на кольцах. Перед сценой врывались в землю два столба с железными кронштейнами. В эти кронштейны с тремя гнез­дами вставлялись лампы-молнии. Роль ламп-молний в балагане была велика: они и освещали, и согревали, на них можно было разогревать пищу.

В зрительном зале устанавливались простые, грубо сколочен­ные скамейки. Передние скамейки бывали всегда, ниже, задние же иногда так высоки, что сидящий не доставал ногами пола.

Случалось, что особые любители балаганов покупали билеты под ряд на шесть-семь представлений и приходили в балаган со своими стульями.

Тут же в зрительном зале шла бойкая торговля семечками, орехами, маковниками, пышками, кислыми щами и другой снедью.

Перед входом в балаган строился помост — раус, о котором я уже упоминал. На раусе работал закликала. Закликалы вербова­лись большею частью из местных балагуров и трактирных завсегдатаев. От закликалы часто зависел сбор балагана. Хорошие закликалы так ценились, что балаганщики переманивали их друг от друга, с другой стороны среди балаганщиков существовали свои традиции. Например, закликалы работали поочередно, что­бы один балаган не мог сорвать представление другого. Я приводил текст закликания в балагане деда. Таких закликаний было множество; они постоянно изменялись в зависимости от програм­мы, но общий характер их был один и тот же.

На раусе кроме закликал выступали иногда артисты с номе­рами. Сначала показывались мелкие номера, потом давался крупный трюк. Таким трюком было, например, «отсекновение головы» живому человеку.

Зазывался из толпы парень, свой, заранее «сговоренный». Парень подымался на раус, приносилась плаха. Голову парня клали на плаху. Он упирался. Палач в кумачовой рубахе показы­вал топор, рубил им дерево в доказательство того, что топор острый. Во время возни с парнем топор подменялся. Палачу давали жестяной бутафорский топор. Плаха была устроена так, что середина ее была пуста, пустота маскировалась материей в цвет дерева. Материя держалась на резинке. Парень клал голову на плаху там, где была натянута резинка. В момент удара он натягивал резинку, голова попадала в пустое выдолбленное про­странство, а от нажима на резинку сверху выдвигалась крепкая доска, на которую и приходился удар бутафорского топора. Пуб­лике же внизу казалось, что голова отваливается, а тело продол­жает стоять на коленях. Палач, ударив, бросал топор и вытаскивал из стоявшего на полу ведра бутафорскую голову, до того времени плававшую в клюквенном соку. Голова была вся в кро­ви, по волосам из пакли текла кровь-клюква.

Палач потрясал головой, а закликала кричал: «Представление начинается. Сынок, давай третий звонок. Кто хочет смотреть оживление мертвеца, — полезай в балаган с того конца». И за­кликала торжественно указывал на вход в балаган.

Я так хорошо знаю технику этого балаганного номера пото­му, что указанное здесь «отсекновение головы» проделывалось нами в цирке в пантомиме «Стенька Разин».

День всех работников балагана продолжался с утра до вече­ра. Подбадривались и в холодные дни согревались «водчонкой» и хозяйской едой. Жалованье артисты получали сразу за всю яр­марку. Если лето бывало благоприятно в смысле сборов, то зи­мою уже не работали, так как в зимнее время работа в холод­ном, насквозь промерзающем балагане очень трудна.

В такой обстановке протекало детство отца. Домашняя жизнь, балаган деда, булочная дяди, смоленский базар — вот его первые впечатления. Если дед уезжал из Смоленска по делам, то моего отца он с собой не брал. Отец дружил с Костей Емелья­новым («человек без костей») и от Кости выучился ряду акроба­тических упражнений. Лет в восемь отец умел уже ходить на руках, стоять на голове, делать рундат, фифляк 1, кульбит2.

______________________________________________

1 Рундат — колесо,  фифляк (сокр.  флик-фляк), — перекат тела через го­лову.

2 Кульбит — см.  стр. 66.  

Балаган он любил и, несмотря на противодействие деда, хотел работать в нем.

Легко себе представить, какое впечатление на деда, отца, Костю и на друга отца, Петю Васильева, их соседа, произвело появление на столбах и заборах объявления о скором приезде в город цирка Фюрера. Заволновались все; конечно, особенно вол­новались дети. Отец говорил, что ни о чем другом не думал и несколько дней подряд бегал на вокзал узнавать, когда приедет цирк. Наконец, цирк приехал. Когда отец попал на базарную площадь, его удивило, что балаган, который начали строить, был не четырехугольный, а круглый. Посредине врыт был высо­кий и толстый шест, от которого позже натянули полотняную крышу.

Появление в Смоленске цирка создавало для балаганщиков угрозу конкуренции, и потому понятно, что не только дед, но и другие балаганщики со вниманием следили за работой и сбора­ми цирка.

Отец попал на первое представление с дедом и Петей Василь­евым.

Впечатление было ошеломляющее, мальчики только о цирке и говорили, только о нем и мечтали. Каждую свободную минуту они проводили у цирка, стараясь попасть на его представления, а если им это не удавалось, то смотрели в щели.

Деда особенно поразила женщина-жонглерша, которая жон­глировала, стоя на большом деревянном шаре. Шар этот она пе­редвигала ногами с разной быстротой, сообразуясь с выполняе­мым ею номером или с оркестром.

Отец и Васильев были в восторге от наездника. Номер этот проходил так:

Выводили лошадь, на спине которой (как казалось тогда от­цу) была продолговатая деревянная крышка, покрытая богатой скатертью. Позже отец понял, что это было панно, прикрытое чепраком. Подавалась лесенка, по ней наездник взбирался на панно. К панно, у холки лошади, была приделана ручка, похо­жая на руль. Наездник объезжал два-три круга, держась за руч­ку двумя руками. Лошадь останавливалась, наездник садился на панно, обтирал пот платочком, вынимал из панно руль и вместо руля прикреплял поводок. Пускал лошадь и объезжал круг, держась за поводок. Затем поводок отцеплялся, лошадь пуска­лась галопом, наездник вскакивал на панно и скакал четыре-иять кругов без руля и поводка. Последний номер вызывал бур­ные овации зрителей.

Разговоров о номере наездника было много. Одни говорили, что панно намазано клеем, Другие утверждали, что наезднику помогают ездить магниты, которые наводятся на него. (Арена освещалась лампами-молниями с круглыми жестяными рефлекто­рами для концентрации и усиления света.)

Цирк пробыл в Смоленске около месяца.

Каждую свободную минуту отец и Петя Васильев проводили около цирка. В конце месяца стало известно, что цирк скоро уезжает. На заборах появились афиши о последнем прощальном представлении. Существование в Смоленске без цирка казалось отцу немыслимым. А ему не на что было даже купить билет на прощальное представление. Он ходил угнетенный и подавленный. За месяц он узнал все и всех в цирке, начиная с директора Фюрера, кончая расклейщиком афиш.

В день последнего представления отец все утро толкался около цирка. Днем он зашел к Пете Васильеву, чтобы обсудить с ним, как попасть вечером в цирк. Пети дома не было. В пустой кухне на плите стоял горячий духовой утюг. Отец, не раздумывая долго, схватил утюг и помчался с ним на базар. Угли из него он вытряхнул по дороге в канаву. На базаре он продал утюг пер­вой подвернувшейся бабе и полетел в цирк за билетами.

Вечером они с Петей наслаждались пантомимой «Смоленские сапожники».

Гораздо позже я сам играл в этой пантомиме в одном из про­винциальных цирков, и хорошо знаю ее содержание. Любо­пытно, что название пантомимы меняется в зависимости от того города, в котором она идет. Работает цирк в Туле, — появляется пантомима «Тульские сапожники». Едет цирк в Воронеж, — на афише красуется «Воронежские сапожники».

Содержание этой пользовавшейся большим успехом панто­мимы несложно. На арене устанавливается задник домика сапож­ного мастера. Главные действующие лица: муж и жена — вла­дельцы мастерской, и барон и баронесса — заказчики. Интрига двойная. В то время как муж снимает мерку с ножки баронессы и любезничает с ней, барон ухаживает за женой сапожника. Же­на назначает барону свидание. Муж назначает свидание баронессе, Подмастерья-подростки, на глазах которых происходит обмен любезностями, доносят мужу на жену и жене на мужа. Происходит свидание жены с бароном. Внезапно появляется муж. Жена прячет барона в люльку. Приходит баронесса. При появлении жены сапожник прячет баронессу за ширму. Потом по забытым на комоде цилиндру и трости муж открывает барона, а по висящей на ширме шляпке жена обнаруживает баронес­су. Начинается всеобщая потасовка, которая кончается общим камаринским.

Когда отец после представления вернулся домой, дед встре­тил его бранью и побоями. Оказалось, что отец второпях продал утюг женщине, жившей на одном дворе с Васильевыми. Отца сильно избили.

Утром, чуть стало светать, он ушел из дому. Несмотря на ранний час, у цирка шла возня. Отец увидел наблюдавшего за разборкой балагана Фюрера. Невдалеке стояли подводы с цирковым имуществом. Медлить было нечего. Сильно волнуясь, отец подошел к Фюреру и, так как не мог произнести ни слова, не­ожиданно для самого себя проделал перед Фюрером несколько акробатических упражнений, которым научился от Кости Емель­янова. Фюрер поглядел на него с удивлением. Отец так же мол­ча сделал еще несколько фифляков и фодошпрунгов1. Фюрер спросил его, где он этому научился. Отец ответил, что перенял упражнения от балаганных и цирковых акробатов, любит цирк и хочет работать в нем. Просил Фюрера взять его к себе.

Фюрер спросил, кто его родители. Отец ответил, что он сиро­та. Тогда Фюрер сказал, что берет его в ученики и послал отца за вещами. Отец домой не пошел, а стал караулить отъезд цирка у вокзала. Когда же имущество цирка стали грузить в вагоны, отец вместе с другими учениками попал в вагон с лошадьми. Поезд тронулся.

С этого момента началась скитальческая цирковая жизнь отца.

____________________________

1 Фодошпрунг делается так: акробат ставит руки на землю, сгибает ноги в коленях и руки в локтях, с силой отталкивается от земли рука­ми и приходит с рук на ноги.