Глава двадцать восьмая. Из книги Владимира Кулакова "Сердце в опилках"

  Пашка Жарких объявил в вечерней школе, что скоро уезжает...

  Учился он легко, в охотку, немало удивляя педагогов, привыкших видеть совсем иное отношение к учёбе заводских парней и девчонок.

-- В понедельник у нас педсовет. -- подошла к своему девятикласснику Анна Александровна. -- Ты бы не мог, Павел, пригласить своих родителей? Мы хотели поговорить о твоей дальнейшей судьбе. Ты прилично учишься и у тебя хорошие данные. Надо подумать о будущем.

  Пашка нахмурился и опустил глаза. Что он мог сказать своей классной руководительнице, этой ещё совсем молодой женщине? Что он почти сирота, что толком не знает родительской ласки и тепла, и что её волнения – это, по существу, первая чья-то серьёзная забота о его судьбе! "Она, да ещё мой Захарыч!" – подумал Пашка. – "Захарыч!" – пришла спасительная мысль. "Ну, конечно же, Захарыч! Кто есть ещё родней и ближе!.."

 Взгляд Пашки посветлел и он, улыбнувшись,  сказал:

– Хорошо! У нас как раз в понедельник выходной в цирке, кто-нибудь придёт.

  Пашка Жарких выбежал из школы. На душе было радостно и легко. Тёплый вечер заигрывал с жёлтыми фонарями, что склонили головы перед величием старинных домов. Ветер, пробежавшись по крышам, тихо напевал в арках проходных дворов. Сердце куда-то звало и шептало что-то на непонятном языке...

  Пашке вдруг так захотелось увидеть Валентину, аж сжало сердце! Он остановился, выдохнул. На память пришли слова Захарыча: "...бывает, что больше и не встретишься с понравившимся человеком, не поработаешь в одной программе..."

  Вечер как-то сразу померк, словно выключили фонари. Налетевший ветер полоснул по сердцу тоской и горьковатым запахом костра из осенних листьев, оставив саднящий ожог. С этой болью Пашка Жарких и появился в цирке...

  Он рванул дверь служебного входа, торопливо прошагал коридором  и... нос к носу столкнулся с Валентиной. Та после выступления уставшая и счастливая медленно шла, собираясь подняться на второй этаж в гримёрную. В её руках был роскошный букет. От неожиданности сердце парня несколько раз сделало кульбит. Он смотрел то на Валю, то на цветы, топчась на месте и не зная что сказать.

– Пашка! Я сегодня сделала двойное! С первого раза! – она счастливо засмеялась, чмокнула его в губы и исчезла.

– Алё, Ромео, у тебя ноги отрываются от пола, не улети, лонжы нет! – подошедший полётчик Женька хлопнул "счастливчика" по плечу и "полетел" догонять Валентину, их гримёрные были рядом.

  Пашкин сердечный "ожог" перекочевал на губы. С глуповато-счастливым выражением лица он вошёл на конюшню...

– А, Ломоносов! – встретил его улыбкой Стрельцов. – Вижу, пятёрок наполучал во всю упряжку!..

 Переодеваясь, он вновь и вновь переживал вкус Валиных губ – мягких, сладких, отнимающих волю... Снова и снова вспоминал, прокручивал в памяти подробности, улыбался. Требовалось сосредоточится на работе, но это как-то плохо получалось...

 Наездники со свистом и гиканьем вылетали на манеж и возвращались обратно. Пашка автоматически выполнял команды Захарыча и джигитов:

– Готовьте Топаза!.. Алмаза примите!.. Захарыч, Янтаря ближе к форгангу!.. Ромео, не спи – замёрзнешь, Малахита разверни, сейчас он пойдёт...   Разноголосица звучала в крутящемся калейдоскопе представления вперемешку с аплодисментами, конским топотом, темпераментной музыкой и щёлканьем арапника Казбека. Работа за кулисами шла в таком темпе, что казалось, если кто-то замешкается на мгновение, всё столкнётся, перепутается, превратится в хаос...

  Пашка постепенно приходил в себя. Выступление номера подходило к концу. Вспомнилось обещание, данное учительнице. Он тайком взглянул на своего наставника.

– Мм-да-а, хм, этот всю школу распугает!.. – Пашка представил себе картину: его великовозрастный наставник в обществе интеллигентной и хрупкой классной руководительницы – космы Захарыча, его ручищи, не выветриваемый запах конюшни, старомодные галантные манеры с женщинами и его вечный детский трепет перед образованием. Пашка невольно тихо рассмеялся.

– А всё-таки он славный старикан! – как будто впервые увидел Стрельцова Павел. – Лучше его нет!

  Пашка подмигнул старому берейтору и одарил того своей открытой солнечной улыбкой...

  После работы полчаса водили за кулисами взмыленных лошадей, пока те остывали. Расседлав, снимали специальные бинты на их ногах, растирали, массируя, суставы. В благодарность за работу ахалтекинцев кормили резанной морковкой и водили, водили. В центре стоял Казбек и любовался своей шагающей "сокровищницей". Нет-нет он подходил к одному из скакунов, совал тому руку между передних ног и коротко командовал: "Домой!.." Коня уводили на конюшню. Если рука хоть чуть была влажной от конского пота, Казбек говорил: "Ещё..." Лошадь шла на очередной круг. Это был необходимый ритуал, незыблемое правило мастера и знатока лошадей...

  ...Когда все разошлись по домам и дела были закончены, молодой служащий со своим наставником, как всегда, пили чай с сухарями, беседовали, обсуждали прожитый день.

  Про школу Пашка не говорил, тянул до последнего, долго не зная как начать разговор.

– Захарыч! – наконец решился он. – Тут вот какое дело... В понедельник педсовет в школе. Учителя просили придти моих... – Павлик замялся – родителей...

  Пауза в разговоре затянулась. Захарыч продолжал жевать давно проглоченный сухарь, не поднимая глаз. Пашка смотрел на сутулые плечи старика, которые напряглись, словно ожидая чего-то...

  Волна нежности накатила на паренька, он задохнулся на секунду, сглотнул подступивший комок и тихо, но внятно, произнёс:

– Кроме тебя, выходит, у меня никого и нет!..

  Захарыч медленно поднял голову и замер. Он сидел несколько секунд словно парализованный. Его глаза то и дело меняли цвет: то их небесную синеву вдруг размывала утренняя роса, то наоборот – сгущала тёмная синь глубоких донских омутов...

  Старик зашарил по карманам. Достал табак, положил назад, скомкал курительную бумагу, вместо того, чтобы свернуть самокрутку...

  Он сам, в юности потерявший родителей и нахлебавшийся сиротского лиха, понимал – чего стоило молоденькому парню произнести эти слова. На морщинистом, густо поросшем седой щетиной лице, пробежала судорога.

  Захарыч встал во весь свой немаленький рост, распрямил плечи, играя желваками подошёл к Пашке. Долго на него смотрел, словно видел впервые, потом погладил по плечу и, сипя от волнения, пообещал:

– Пойду! Конечно пойду! Обязательно пойду! А как же!.. – и вышел из шорной, столкнувшись плечом с широченным дверным проёмом ворот конюшни...

  ...Захарыч не сразу понял, что сидит на пыльном барьере манежа в тёмном зрительном зале, частично освещённом только ночными лампочками кулис.

– Электрик загулял, дежурный свет в манеже не включил! – отметил про себя непорядок старый берейтор.

  Мысли его летали, как мошкара над лампочкой. Он в который раз в памяти прокручивал себе Пашкино вымученно улыбающееся лицо и его нерешительный голос: "...кроме тебя у меня никого и нет!..

– А у меня?.. – спросил себя в слух Захарыч. И замелькали перед ним в темноте зрительного зала картины "немого синематографа", переходящие в "звуковое кино"...

  В цирк попал с улицы. До этого чего только не было: и беспризорность, и голод, и побои. Не было главного – дома и родителей...

  Позже – шальная молодость, когда всё ни по чём: репетиции по многу часов, дежурство на конюшне, строгость Али-Бека. Молодые лица ребят, с кем прямо с манежа московского цирка, на своих же цирковых лошадях, ушли на фронт. Сколько потом гранёных стаканчиков было накрыто чёрным хлебом в гардеробных цирков! Болело всё и у всех, – были пробиты сердца не только павших...

  До войны жениться не успел. В эскадроне встретил свою позднюю как осень, и короткую как волшебный сон перед боем, любовь. Надя... Она и сейчас, в сумерках циркового зала, как живая стояла перед глазами старого берейтора. В сорок третьем она тащила его на себе оглушённого и придавленного лошадью. Две пули навылет, контузия и сломанная нога. Здоровенного казака хрупкая "медсестричка с косичкой" – как её прозвали в эскадроне, тащила на себе с полкилометра до своих. Стрельцова тошнило, он стонал, метался, то приходя в себя, то вырываясь из рук санитарки. Как он оказался у своих не помнил. В памяти остались только умоляющие глаза-смешинки и школьные косички...

  Из-за той контузии он так и не смог вернуться на манеж – кружилась голова и наступала потеря ориентации. Но цирк не отпустил. После войны он стал берейтором...

  Ранение отняло здоровье, но подарило Надю. После госпиталя была полковая свадьба. Заздравные тосты были однообразны: "За победу!", "Дожить до победы!"

  Брачное свидетельство подписали комполка, комиссар, командир эскадрона и взводный. Венчали этот документ подписи Нади и Захарыча.

  А через два месяца молодой жены Стрельцова не стало. Осколком мины были убиты сразу две жизни: одна полная сил и надежд, другая только зарождающаяся. Так Никита Захарович Стрельцов не стал в своей жизни ни отцом ни счастливым мужем.

  От мимолётного счастья остался привкус горечи, да пожелтевший от времени листок с выцветшей голубой печатью...

  С тех пор Захарыч ни разу не любил и не женился. Всю свою нерастраченную нежность и ласку он дарил животным. Они ему, в свою очередь, отвечали тем же. И вот теперь судьба дарила ему ещё раз, что-то неведомое, забытое, но уже ставшее дорогим и необходимым.

  Только сейчас Захарыч обратил внимание, что тискает и прижимает к себе поднятую по пути на манеж, оставленную униформистами метлу. Чертыхнувшись, он глубоко вздохнул и пару раз махнул метлой по репетиционному ковру. Пыль джином взвилась вверх, очертив, как на экране, квадрат плохо освещённого форганга. Там молча стоял Пашка Жарких...

оставить комментарий