Глава тридцать восьмая. Из книги Владимира Кулакова "Сердце в опилках"

   ...Павлик ехал в поезде, прислонясь к холодному стеклу вагонного окна. Он взял боковое место в плацкарте первого попавшегося проходящего поезда, шедшего через Воронеж.

  Была глубокая ночь. Потрёпанный полупустой вагон спал, благоухая всеми запахами поездов дальнего следования. Печка топилась плохо. Было холодно и грустно. Перед глазами мелькали полустанки, редкие огоньки на столбах, тёмной заснеженной полосой чернел нескончаемый лес. Нет-нет, ухнув, пролетал мимо встречный поезд, толкнув воздушным потоком и без того качающийся вагон.

  Чем дальше Пашка Жарких уносился в ночь, тем острее чувствовал, что теряет в своей жизни что-то главное, настоящее. В животе у него урчало. За последние дни он дважды заходил в цирковой буфет, что-то там кажется ел. Вечером, приходя в гостиницу, сил хватало только на то, чтобы раздеться – падал "без ног". Сейчас голод напомнил о себе, но досаждающие мысли, словно зубная боль, отгоняли это чувство на второй план.

  "Обидел Захарыча ни за что! – сверлила одна и та же мысль, словно привязавшаяся муха. – Неудачник!.. А что я знаю о нём? Вон у него сколько медалей и орденов – просто так их не давали. Ребята говорили, он в своё время был таким наездником, что перед ним именитости шапки ломали. Не всегда же он был стариком. Эх, Павел Александрович! – укорял себя Пашка, покусывая от досады пальцы, – Дубина ты стоеросовая!.. Близких всегда укусить просто: знаешь – простят. Вот и кусаем, грызём. Это как обидеть маму. Самое большее, что она сделает – заплачет...

  Пашке так стало нестерпимо горько и тоскливо, особенно, когда вспомнилась мать, что он тихо, по-мужски, заплакал.

  Поезд, словно подтверждая Пашкины рассуждения, стыдил, "поддакивая":

– Так-так, так-так, так-так...

  ...Родной Воронеж встретил лёгкой позёмкой и солнцем. Мороз был, но не "кусался". Пашка брёл по знакомым улицам, всматривался в них, будто не был здесь много лет. И Захарыч, и Валентина, и все знакомые цирковые остались где-то невообразимо далеко, как в прошлой жизни. Чувство стыда и ощущение глупости своего поступка занозой саднили душу.

  Он не заметил, как добрался до своего района. Вот и частный дом с покосившейся калиткой. Всё в полном запустении. Палисадник выглядывал из-под тонкого слоя снега чёрными палками, сожжённого морозом, бурьяна. Мутные окна давно не мыты. Стены поблекли и потеряли цвет. На широкой ухоженной улице знаменитой Чижовки его дом смотрелся, как нищий среди праздничной толпы. Жалость резанула Пашкино сердце. Но что он мог сделать в свои семнадцать с половиной лет?..

  На обшарпанной двери висел ржавый замок. Пашка пошарил под крыльцом в потаённом месте – пусто...

– Никак Павел вернулся? – из-за забора раздался голос соседки бабки Дуси. – Ключ у меня – забрала от греха подальше. Заходи!..

  Пока Пашка обедал, он узнал, что его тётку отправили на принудительное лечение в область.

– Совсем была плоха, около забора валялась... – сообщила гостеприимная хозяйка. – Она как получала деньги, так в запой. Вот мы и решили её, родимую, спасти. Не бросать же, зима, того гляди замёрзнет – человек всё же... 

  Пашка с наслаждением съел наваристого борща. Бабка Дуся знатно его всегда готовила. Когда умерла мама, она под разным поводом зазывала его покормить. Повод был всегда – Пашка дружил с её внуком Сашкой. Тот на год был старше, поэтому "верховодил".

– А Шурка где?

– Так его в ноябре призвали. На Дальнем Востоке служит, ракетчик. Уже три письма прислал.

  Пашка от сытости и бессонницы начал "клевать носом".

– Ложись поспи, в доме-то наверное бардак. Там не то что спать, находиться нормальному человеку негоже.

  Пашка "взбодрился", тряхнув головой.

– Нет, спасибо, баб Дусь, надо порядок наводить.

– Ты как пропал, мы тут все переполошились. Особенно, когда через неделю прораб пришёл со стройки. Он твою трудовую принёс и рассказал, что там у вас произошло. Извинялся, звал назад. Тех-то алкашей поймали-таки на воровстве. Выгнали с треском, чуть не посадили.

  У Пашки не было ни злорадства, ни удовлетворения от того, что справедливость восторжествовала, словно и не с ним это произошло ещё каких-то пять месяцев назад. Что-то невидимое отделило, словно отрезало, его от прошлого.

– Ты как деньги тётке первый раз прислал, мы успокоились – жив, знать завербовался куда-то. Соседка внимательно рассматривала Пашку. На нём были вещи не дорогие, но опрятные и ладно сидящие. Пашка в двух словах рассказал, где работает. Начал с азартом, но вдруг как-то сник, замялся и, сославшись на усталость, распрощался, поблагодарив за вкусный обед.

–Ци-ирк! – недоумённо протянула соседка вслед уходящему Пашке и как-то неопределённо покачала головой, как если бы он ей сообщил, что только что вернулся из космоса...

  ...Павел отворил скрипучую дверь. В её "голосе" было столько родного!..

  На него пахнуло затхлым запахом заброшенного жилья. Всюду валялись пустые бутылки, смятые пачки папирос и сигарет, обрывки газет, горы мусора и какого-то грязного тряпья. По углам комнаты висела паутина, везде царствовала пыль. Старый тёткин диван был прожжён в трёх местах. Видимо пьяные оргии проходили здесь ежедневно.

  Походив по дому, повздыхав, Павлик взялся за работу. Через два часа посветлевшее и проветренное жильё нельзя было узнать. Тарелки и чашки с отбитыми ручками были перемыты и поставлены в старомодный буфет. Пол блестел влагой. Пыль и паутина собраны были сначала веником, потом тряпкой. Расшатанные стулья и табуретки встали на свои привычные места. Диван застелен старым выцветшим покрывалом. Дом приобрёл жилой вид.

  На следующий день Павел поехал к своей тётке. Встреча была холодной, как  и декабрьский день. Ещё не старая женщина, видевшая смысл и радости жизни только в пьянстве и загулах, не очень-то была рада решению соседей. Она ругала и Пашку, и его беспутного отца, и свою "загубленную" жизнь, и всех на свете...

  Вернулся Павел расстроенным и опустошённым. От скуки и безделья он занялся своим двором. Исправил калитку, подправил покосившийся сарай, где-то срубил, а где-то вырвал с корнем, вымахавший в палисаднике чертополох. Стало похоже на то, что здесь живут люди...

  Но каждый вечер Пашка не находил себе места. Чего-то не хватало, что-то волновало, подталкивало изнутри. И вдруг  он понял это "что-то". В это время, вечером, начиналось представление. У каждого, кто работает в цирке этот час, как рефлекс, даёт о себе знать даже в отпуске.

  На следующий день Пашка не выдержал и купил билет в цирк. Там во всю работали ежедневно по три представления. Шли новогодние представления, так называемые "ёлки".

  До антракта он не досидел. Со слезами на глазах выскочил из зала, где когда-то в детстве, от удовольствия заснул во время представления. Теперь же он чуть не задохнулся, словно из зрительного зала выкачали воздух...

  Решение в нём давно созрело, он просто не признавался себе в этом. И вот на шестой день собственного изгнания Пашка Жарких поспешил на вокзал...

оставить комментарий