Бабушка и цирк

Рассказ

Я очень люблю цирк.

Быть может, потому, что с детства помню этот удивительно радостный запах манежа, и всякий раз, когда я прихожу сюда, встречаюсь с ним снова.

Справедливости ради следует сказать, что последний раз, когда я пришел в цирк, а это было всего лишь месяц назад, знакомого запаха уже не стало — опилки заменили синтетическим ковром. С одной стороны, это, наверно, прогресс, а с другой — почему-то немножко грустно.

В нашей семье хранится несколько цирковых историй.

Первая история про мою бабушку. Она не любила цирк и в цирк не ходила. Не ходила давно. Когда ей было девятнадцать лет...

—Когда мне было девятнадцать лет... — она закрывает глаза и шевелит губами, вспоминая, в каком году это было. Так и не вспомнив, она продолжает: — Когда мне было девятнадцать лет, твой покойный дедушка вскоре после нашей женитьбы повел меня в цирк. Я до сих пор не могу без содрогания вспомнить этот кошмар. Во-первых, запах! Ну?! По-вашему, приятно сидеть и нюхать, как пахнут различные животные? Или клоуны?.. Размалеваны как бог знает кто, и еще бьют друг друга по физиономиям. Ну?..

Бабушка произносит это «ну», как бы требуя от меня поддержки.

—...Я очень любила твоего покойного дедушку и только поэтому терпела скрепя сердце. Но потом вынесли доску, обтянутую красным плюшем... — Здесь бабушка делает многозначительную паузу, давая понять этим, что она подошла к самому главному. — Вынесли доску, поставили ее на высокие подставки, а затем вышел мужчина восточного типа. Я не знаю, быть может, он был армянин, или грузин, или китаец, но только ему зачем-то понадобилось стать на эту доску прямо головой и прыгать на ней. Ну?!

Я молчу.

—Прыгать на голове! — Бабушка негодовала. — Представь себе на секунду Бетховена... — Бабушка очень любила музыку и, видимо, поэтому вспомнила великого композитора. — Представь себе, что он неожиданно встает на голову и прыгает по роялю... Ну? Или Скрябин, или Даргомыжский?!

Бабушке неожиданно становится смешно от собственного примера, и она хохочет, представив себе всех трех вверх ногами.

—Вот ты смеешься, — говорит она, утирая выступившие от смеха слезы, — а я тогда чуть-чуть не поссорилась с твоим покойным дедушкой.
С тех пор в цирк меня и калачом не заманишь...

Я решил перевоспитать бабушку, когда ей было семьдесят с лишним лет. Заманивал я ее в цирк, разумеется, не калачом. Просто она меня очень любила и не могла мне ни в чем отказать.

Правда, она долго сопротивлялась, придумывала разные веские причины, вроде мигрени или необходимости печь пирог.

Но вот прошла мигрень, испечен пирог, даже проведена генеральная уборка — и мы с бабушкой идем в цирк!

Как мне хочется, чтобы ей здесь понравилось!

—Очень милое здание, — говорит она, желая сделать мне приятное.

Но когда садимся на места, замечает вскользь:

—Все-таки немного пахнет...

Гаснет свет, и на манеже появляются балерины. Мне они кажутся в цирке совершенно лишними.

—Ты знаешь, — говорит бабушка, — это очень изящно.

Я уж не спорю с ней.

Потом шпрехшталмейстер во фраке громко, торжественно и, как всегда, непонятно объявляет новый номер, и на манеж выбегают дрессированные собачки. Этот номер мне тоже не нравится.

Хозяйка дрессированных собак жеманно складывает губки и ходит, подобрав шлейф, на цыпочках, в золотых туфлях, а ее шпицы с голубыми и розовыми бантами вальсируют вокруг, изображая жениха и невесту.

—А у нас, когда мы жили в Ростове, — неожиданно вспоминает бабушка, — был ученый попугай. Он говорил несколько слов по-русски и
несколько по-французски. А потом с ним пришлось расстаться. В голодное
время дедушка выменял на него у крестьян мешок картофеля.

Шпицы на манеже делали сальто-мортале.

—Говорят, попугаи живут по триста лет... — Бабушка вздыхает. — Может быть, он и сейчас живет где-нибудь в деревне. Французские слова он, конечно, уже забыл...

Наконец шпицы убежали, а вслед за ними их хозяйка на цыпочках покинула манеж, и шпрехшталмейстер объявляет нечто совсем для бабушки непонятное:

—Антиподиссты под руковдсссством и прри участии Плинеррр-р!!!

Я-то понимаю, что это просто антиподисты под руководством и при участии Плинер, и наскоро подготавливаю бабушку к тому, что в этом номере люди все будут делать ногами.

—Ну-ну, посмотрим, — и бабушка скептически поджимает губы.

Наконец-то будет номер, который я люблю!

Дирижер, стоя спиной к арене, так круто поворачивает голову, что кажется, фрак его надет задом наперед, а белая манишка приходится на спину. Он взмахивает палочкой, и под стремительный галоп на манеж вылетает группа Плинер. Их несколько человек. Взрослых трое: коренастый мужнина с ногами футболиста и лицом юриста, в коротеньких трусиках в обтяжку; его партнерша, наверно жена, — полная женщина в коротенькой юбочке (она, как и дрессировщица собак, тоже почему-то все время ходит на цыпочках), и еще один взрослый без особых примет — видимо, племянник.

Все трое, одинаково взмахнув правыми ногами, ложатся на спину на специальные подставочки, а дети — там были еще два мальчика и девочка — прыгают им на ноги.

Мне нравится, что про артистов цирка принято говорить «сработают». Так вот Плинеры работали отлично.

Взрослые подкидывали ногами ребят, и те легко и свободно взлетали в воздух, переворачивались, делали стойки, менялись местами.

—Мне интересно, — вдруг произносит бабушка строгим шепотом, ни
к кому не обращаясь, — чьи это дети? Их?! — И сама же себе отвечает: — Очень сомневаюсь.

В ее сознании не умещается, что родители могут вот так, запросто ногами швырять своих собственных детей. Тем не менее она продолжает смотреть, по-своему реагируя на номер:

—Я представляю себе, как они учатся, эти несчастные дети.

Эти слова имеют прямое отношение уже к моей собственной учебе, и я делаю вид, что не слышу их.

Плинеры раскланиваются. Взрослые делают это, пружинисто приседая, а дети — посылая в публику воздушные поцелуи.

Я очень боялся за клоунов. Вернее, за то, чтобы они не рассердили бабушку. Но клоуны с этой точки зрения вели себя абсолютно пристойно: они были весьма скромно загримированы, скромно и скучно острижены и даже ни разу не обменялись пощечинами.

А зрители смеялись вовсе не потому, что было смешно, а просто им хотелось смеяться.

Но что самое удивительное — смеялась бабушка.

Я думаю, что она смеялась оттого, что приготовилась к худшему.

Я был так удивлен, что даже прослушал объявление следующего номера.

И вдруг на пустой манеж вынесли доску, обтянутую красным плюшем.

Бабушка почему-то тут же взяла меня за руку.

Доску положили на высокие подставочки.

— Я не хочу,— тихо сказала бабушка и потянула меня к выходу, но зрители так плотно сидели, упираясь коленками в спинки переднего ряда, что бабушкино бегство не удалось. Она обреченно опустилась на свое место, закрыла глаза и поджала губы. — Это он, — прошептала она.— Это определенно тот, который прыгает на голове.

И грянул оркестр. В этот момент мне даже показалось, что от кокосового ковра снова запахло опилками. Музыка была такая, что зрителям самим хотелось выбежать на манеж и прыгать там, и кувыркаться, и делать сальто-мортале, и они не делали этого только потому, что слишком плотно сидели, упираясь коленками в спинки переднего ряда.

Прожекторы сошлись на бархатном занавесе. Занавес распахнулся, и на манеж выбежал он.

Мрачные предчувствия не обманули мою бабушку. Это действительно был тот самый человек — правда, он не был китайцем.

Легко разбежавшись, он взлетел на край доски и оттуда поклонился зрителям, изящно сложившись чуть ли не вдвое.

И выражение лица его, и фигуры, и сам поклон были такими, как будто он здоровался с давно знакомыми ему людьми.

Артисту было очень много лет, но это забылось, как только он начал «работать». Легко изогнувшись, он встал вверх ногами, плотно сложил руки вдоль туловища и для начала улыбнулся.

Я незаметно покосился на бабушку. Она уже открыла глаза и теперь очень серьезно смотрела на манеж. Моя бабушка вовсе не была ханжой, и, уж раз ей не удалось бежать из цирка, она решила твердо выдержать до конца, чтобы еще раз утвердиться в своих принципах. По крайней мере так мне казалось, когда я видел, с каким пристальным вниманием бабушка следит за человеком на манеже.

Как глубоко я тогда ошибался, — бабушка думала вовсе не о том...

Пропрыгав на голове всю доску из конца в конец, артист перевернулся в лучах разноцветных прожекторов, сверкнул в воздухе блестками и, пружинисто подпрыгнув, встал на легкие ноги. Вдобавок ко всему он еще в воздухе успел крикнуть: «Ап!»

—Что он сказал? — спросила бабушка, не отрывая глаз от манежа.

—Ап, — сказал я.

—Это удивительно.

А артист уже снова стоял вверх ногами, опираясь головой на пирамидку из разноцветных деревянных кубиков. Потом неуловимым движением, непонятным образом он на секунду отделялся от пирамидки, и тогда один цветной кубик отскакивал в сторону, а он опускался на нижний. Пирамидка уменьшалась, пока голова артиста не коснулась доски. И снова удивительно веселый переворот, снова лихое «ап!», и снова тысячи разноцветных лучиков от блесток на его костюме ударились в ладони зрителей и вернулись к артисту шумными аплодисментами.

И вдруг хлопнула бабушка. Хлопнула всего один только раз и поднесла сцепленные руки к низко опущенному подбородку. Я никогда раньше не видел ее такой. Наверно, давным-давно, еще когда дедушка только ухаживал за ней, она вот так же упирала подбородок в крепко сцепленные руки.

—Сколько же ему лет? — тихо спросила она.

Я не ответил — она спрашивала себя.

А артист тем временем приладил к голове конек, став вдруг похожим на гладиатора или на пожарного, и начал не спеша взбираться на металлическую конструкцию, с вершины которой наклонно через весь манеж был туго натянут трос.

Цирк затих. Было совсем нетрудно догадаться, что сейчас произойдет: артист встанет роликом, укрепленным на голове, на трос и пронесется над зрителями вниз, через весь цирк, не держась руками.

Он уже добрался доверху. Теперь он был совсем рядом с дирижером. Они даже сказали друг другу что-то.

Потом артист встал на голову и упер ролик в канат. Вот сейчас, сейчас он отважно бросится вниз...

...С тех пор прошло уже много лет, а мне кажется, что только теперь, только сегодня я понял, о чем думала в тот вечер моя бабушка:

«Жизнь прожита, — думала она. — Я никогда не вставала на голову... Мне даже не нравилось, когда это делали другие... И вот я старуха, меня называют бабушкой, а он...»

...А он несся в это мгновение свободно, подобно крыльям раскинув руки, балансируя ногами, разбрасывая своими блестками разноцветные зайчики по цирковой чаше.

—Пойдем пешком, — сказала в тот вечер бабушка, когда мы возвращались из цирка. Ее уже несколько лет мучил ревматизм, пошаливало
сердце, но, когда я попытался усадить ее в троллейбус, она даже рассердилась:

—Сказано пешком — значит, пешком!

Мы молча шли бульварами. Потом подошли к широкому перекрестку. Бабушка обычно долго смотрела по сторонам, прежде чем перейти улицу, но в тот вечер (я это отлично помню) она, не оглядываясь, сошла с тротуара. Неслись машины, гудели гудки (тогда это разрешалось), и бабушка прибавила шагу. Она могла бы переждать встречный поток автомобилей на середине улицы, но она не стала ждать. Она почти бежала, испытывая, видимо, давно утраченную радость быстрого движения. Последние шаги она сделала просто бегом и остановилась на тротуаре, крепко сжимая мою руку и тяжело дыша.

И в этот момент, я не знаю, то ли это была одышка, то ли бабушка произнесла что-нибудь другое, только мне показалось, что она тихонько воскликнула:

—Ап!..

...Я очень люблю цирк.

Я. Сегель, кинорежиссер
Журнал "Советский цирк" Декабрь 1962г.