Грок. История моих трюков

Грок (1880—1959) — всемирно известный музыкальный клоун (настоящая фа­милия А. Веттах) проработал на аренах и «страдных площадках Европы и Аме­рики около шестидесяти лет.

Он был первоклассным разносторонним артистом — комиком, музыкантом, акробатом, жонглером и танцором. Грок оставил после себя интересные мемуары, отрывок из которых мы публикуем. Меня постоянно спрашивают: «Как вы нашли свои трю­ки?» И затем: «Вы над ними долго думали?» Что ж, я охотно раскрою секрет.

Момент, в который рождается но­вая идея, я считаю самым чудесным в моей работе. В нем содержится ду­ховное начало; это озарение, которое постигаешь и воспринимаешь как неч­то невыразимо драгоценное. Затем находка поступает в распоряжение профессионального умения и выверенного разума. И все-таки для меня творческое мгновение главнее художе­ственного свершения. Оно остается не­исчерпаемым источником, к которому мы возвращаемся снова и снова. Забегая вперед, скажу прямо, что я никогда не ломал себе голову, чтобы найти идею трюка. Все они рожда­лись исходя из какой-нибудь ситуа­ции, а также из импровизации во вре­мя выступления перед публикой. Не все находки были хороши. Их самым точным мерилом служила реакция публики.

Видите ли, целое в конце концов всегда состоит из двух половин. И поверьте мне, наряду с той половиной, которая называется восприятием, важна и вторая половина — отдача на публику. Горе артисту, который стал снобом и думает, что может с высоты своего успеха посматривать на публику как из своего рода безвоздушного пространства. В тот самый момент, ког­да он теряет контакт со своей вто­рой половиной, он теряет лучшее и одновременно самое простое и боль­шое или же просто разбазаривает его.  Вот эту-то простую истину, что целое составляется лишь из двух по­ловин, я всегда умел ценить. Когда публика не принимала, я сразу понимал, что в исполняемом мною что-то не в порядке, и возвра­щался к нему снова. Проходило мно­го лет, пока я отделял мякину от пшеницы, пока не оставалось самое настоящее и, следовательно, лучшее.

Но и при этом я никогда не ставил последней точки: в каждой идее всег­да есть возможность доведения ее до совершеннейшей   отделки. Я должен подчеркнуть еще раз, что живая струя моего искусства рождалась лишь в контакте с публи­кой. Я играл для публики, а публика играла свою важную роль для меня. Я развил сверхчувствительный слух к тончайшим оттенкам и колебаниям ее реакции: к тому, как зритель не­которое время размышляет перед осо­бенно сильным взрывом смеха, к тому краткому выразительному напряже­нию, этакой конденсации спокойствия накануне огромного колебания воз­бужденных нервов, за которым следо­вали идущие от самого сердца ра­дость и веселье, та чудесная тепло­та симпатии. А потом — ураган смеха, который, часто прокатываясь надо мною, захлестывал и меня, горячо вторгаясь в самую душу. Ни одна печь не затопится без топлива и без зажигания. Согласитесь сами, мог бы я гореть без такого вновь и вновь возобновлявшегося жара? Подобно тому, как для мозаики подбирается камешек к камешку, с тщательным выбором цвета к формы, так с годами моя программа выраста­ла и слагалась от десяти-двенадцати минут до семидесяти.

Иной думает, что такое семьдесят минут? Но именно за ними скрывают­ся многие годы моей жизни и неуто­мимого творчества. Подниматься со ступени на ступень, быть всегда соб­ранным и твердо верить в удачу, иног­да на миг переводить дыхание, чтобы собраться с силами, но не отступать ни на один шаг — таков был мой принцип. Теперь я  хочу рассказать,  как рождалась идея некоторых моих трю­ков.

В 1911 году я работал вместе с Антонетом в парижском цирке Медрано. Мы не являлись единственными клоу­нами в программе, у нас имелись сильные конкуренты — Тонитоф и Зайферт. Между ними и нами созда­лась хотя и не враждебная, но на­пряженная атмосфера соревнования: кто пройдет лучше? Антонет и я были постоянно начеку и искали что-то новое и особенное, так как нельзя ни­когда было предугадать, что придума­ют другие, чтобы побить нас вечером. Однажды Антонет сказал мне, что собирается пойти на скачки.

— При такой жаре мне все равно ничего не придет в голову, — добавил он, — может быть, тебе повезет боль­ше!

То, что в отеле мне ничего не при­думать, — это я знал точно. Тогда я направился в нашу цирковую убор­ную. Усаживаться за стол и ду­мать — это и тогда уже было не в моей манере. Поддавшись неясному чувству, я начал рыться во всех на­ших вещах. Я пересмотрел весь рек­визит и музыкальные инструменты, перерыл все ящики и чемоданы. Ни­что из попадавшего мне под руку не наталкивало на какую-нибудь подхо­дящую идею. Наконец, остался один огромный дорожный чемодан. Я открыл его: в нем ничего не бы­ло, кроме маленькой скрипки, лежав­шей  в  углу. Этот момент стал одним из тех драгоценных и редких мгновений, о которых я уже говорил. Я увидел маленькую, позабытую скрипку в ог­ромном чемодане и уже знал: «Вот оно!» Эту маленькую скрипку мы недав­но купили у клоуна Зерра, испыты­вавшего затруднение в деньгах, а по­том совершенно о ней позабыли. Так вот именно с того самого момента, когда я достал ее из огромного тай­ника, ей суждено было стать знаме­нитой — маленькой  скрипке!

Я тотчас начал на ней играть. Не так просто чисто музицировать на та­ком крохотном инструменте. Но через несколько часов я действительно ра­зучил без ошибки прелюдию из «Тра­виаты». Незадолго, до начала представле­ния    появился    хмурый   Антонет.   Он проиграл на скачках весь недель­ный заработок. Мое замечание, что ему следовало бы ставить только на тех лошадей, которые первыми при­ходят к финишу, его настроение не улучшило.

— Может быть, у тебя есть хоть какая-нибудь идея получше твоих ду­рацких советов?   — ядовито спросил он.

Я рассказал о маленькой скрипке.

— Ты считаешь это смешным? — спросил он.

Вам, вероятно, знаком тон, с кото­рым можно сказать эту фразу так, чтобы разозлить другого? Так вот, именно этим тоном она и была произ­несена.

— Нет, смешным я это не нахожу. Более  того,   мне  представляется  это очень   печальным — такая   маленькая скрипочка, одна как перст — в огромном чемодане!   Я   ее возьму,   чтобы сыграть прелюдию из «Травиаты». А ты тем временем будешь сидеть и от удивления у тебя будет глупое выра­жение лица.  Следовательно, притво­ряться тебе не придется! Ну-с, мои друзья, вы знаете, что я был прав. Маленькая скрипочка в огромном чемодане сопровождала меня всю жизнь. Большинство моих шуток рожда­лось из такого рода случаев. Напри­мер, за трюк с роялем я должен быть вечно благодарен четырем униформи­стам из Мадрида.

В мадридском цирке я работал на манеже, посыпанном песком, на кото­ром нельзя было поставить рояль. Следовательно, нужно было уклады­вать длинный дощатый настил и на нем устанавливать стул и рояль. Однажды я заметил, что рояль по­ставлен неправильно. Не хватало ме­ста, чтобы поставить стул на все четыре ножки. Униформист же поста­вил его так, что передние ножки ока­зались на досках, а задние — на пес­ке. Мне предоставлялся выбор: либо отодвинуть рояль, либо придвинуть его к себе и в зависимости от этого поставить стул либо целиком на на­стил, либо на песок или же грохнуть­ся со стулом навзничь. Как известно; толкать легче, чем тащить, и я мол­ниеносно решился на толкание. Итак, я оставил стул в покое и пододвинул к нему рояль. Гляжу, в публике — взрыв смеха! Мое удивленное лицо окончательно, вывело публику из себя...

...В возникновении другой моей идеи повинен Антонет, вернее, его страсть к игре. И, может быть, не столько она, сколько его постоянный проигрыш. А если уж быть совсем точ­ным, то не его постоянный проигрыш, а дурное настроение, появлявшееся у него после каждой такой неудачи. Если же иметь в виду, что степень плохого настроения была прямо про­порциональна размеру проигрыша, то, видимо, в тот день он проиграл много. Поэтому вечером все остроты его получались либо плохими, либо едки­ми. Чтобы хоть как-нибудь завершить номер, мне приходилось крутиться как белке в колесе. Естественно, мне до­ставалось больше аплодисментов, чем Антонету, и это злило его вдвойне. Тогда он сделал нечто такое, что я ненавижу больше смерти. Собственно говоря, он вообще перестал что-либо делать, а, скрестив руки на груди, стал смотреть на меня и через каж­дые две минуты повторять: «Может быть, ты думаешь, что это смешно?» На первые три таких замечания я реагировал мило, но потом, когда он стал продолжать и дальше в том же роде, а зрители становились все хо­лоднее (ибо почувствовали потерю контакта между нами), меня охвати­ла дикая ярость.

«Скажи еще раз, — говорил я себе, — и я убью тебя на глазах у публики». Меня охватила нервная дрожь, и я страстно желал, чтоб Антонет не сказал этого еще раз. И тогда я услыхал:

— Ты считаешь, что это смешно?

Тогда мое лицо начало наливаться кровью. Я бросился к роялю, сорвал крыш­ку и направился к Антонету с наме­рением разбить ему голову. Он знал, что со мной, когда я в ярости, шут­ки плохи, и удрал за кулисы. Мой естественный гнев, который, будучи усилен костюмом и гримом, превращался в гротеск, видимо, про­извел смешное впечатление, в этот момент публика завопила от смеха. Придя в себя, я не стал преследовать Антонета, а вернулся к роялю, чтобы поставить крышку на место. Но сор­вать ее оказалось легче, чем вставить. Одним рывком сделать этого мне не удалось. Не мог же я заставить ждать публику, еще аплодировавшую, но уже переставшую смеяться, пока мне удастся снова водворить крышку на место. Что делать? Я приставил крышку к левой стороне рояля, туда, где выдвигается клавиатура, и она стала похожа на маленькую полиро­ванную горку. Тогда мне пришла мысль, спустить по этой горке свою шляпу. Сказано — сделано! Шляпа бойко соскользнула вниз. Я уже хотел пойти за ней, под­нять и надеть на голову, как — вот она, большая идея!

Почему бы и мне не последовать тем же путем за шляпой? И вот я уже взобрался на рояль, соскользнул по крышке до своей шля­пы, надел ее и гордо ушел. Впечатление было огромным! Вскоре после рождения этой шутки возник трюк с прыжком из стула. Крестным отцом его также оказал­ся случай. Из Вены я и Антонет прибыли на месяц в Будапешт, в «Ройял орфеум». На одном утреннике я, как обычно, встал на стул и собирался сесть на его спинку, чтобы принять одну из моих любимых позиций и на­чать играть на концертино. Но си­денье стула проломилось и я оказался обеими ногами на полу. Публика заметила, что это не было предусмотрено и запищала от удовольствия. Что же теперь Грок станет делать? Любопытно, как он выйдет из положения?

В тот момент я и сам этого не знал. Ясно было одно: я должен сно­ва оказаться на спинке стула и там играть на концертино. Просто вылез­ти из стула? Но как же я потом за­берусь на сломанный уже стул, а по­том на его спинку? Проще всего было бы выпрыгнуть из стула. Я сосредоточился — и прыг­нул, поджал в прыжке ноги и неожи­данно с такими поджатыми ногами уселся на спинке! Грохот аплодисмен­тов. Снова жемчужина, обрадовался я. И совсем не так трудно! Значит, на вечернем представлении повторю еще раз. Я был настолько уверен в успехе, что даже ни разу не репети­ровал прыжок. Вечером наступила катастрофа. Прыгнув, я вместе со стулом оказал­ся распластанным на земле. Обе боль­шие берцовые кости были сильно раз­биты, и кровь стекала в ботинки. На первый раз я не только разбил себе ноги, но, фигурально выражаясь, и нос. Однако прыжок не давал мне покоя. Ведь в первый раз он мне все же удался и без труда!

Когда мои ноги зажили, я решил отважиться на этот прыжок еще раз. Я совершенно сознательно не хотел тренироваться. Просто надо было сосредоточиться, и тут же, на публике, все должно и обязано было получиться, как в первый раз. И удалось! С этого раза я совершал такой прыжок каждый вечер.
 

Перевод с немецкого В. КЛЮЕВА

Журнал Советский цирк. Август 1964 г.

оставить комментарий