Хозяин концерта
Как вести концерт? Что такое настоящий конферансье? Какими «правами и полномочиями» обладает он на сцене?
Все чаще раздаются споры по этим вопросам. Публикуя статью старейшего мастера советского театра и эстрады А. Г. Алексеева, редакция надеется, что читатели выскажут свое мнение о сложном и тонком искусстве конферанса. Я иногда спрашиваю молодых, да и не совсем молодых:
— Очень волнуетесь перед выходом?
— А чего волноваться?
А я вот уже пятьдесят лет волнуюсь. Как пятьдесят лет назад, так и сегодня, играю ли я, особенно когда конферирую, в день спектакля, а то и за несколько дней до него, жизнь моя испорчена: я все время будто на сцене, и все у меня получается плохо... Зато в ту секунду, когда я вышел на сцену, — я у себя дома! Куда девалась моя застенчивость? Все свои люди! Все мои гости! И зрители и артисты — все люди, доброжелательно смотрящие на меня и уверенные, что я не обману их надежд и покажу им хороший концерт. Да, это те, которых я боялся: утром дома, днем на улице и только что, когда с трепетом смотрел на них в дырочку закрытого занавеса! Помните у Куприна: «И шевелится черная бездна зрителей, то обожаемое, презираемое, милостивое и щедрое тысячеглазое животное, которому имя — публика...». И вот я один на один с этим «тысячеглазым»... Я всматриваюсь в «бездну»... Нет! Нет! Моя публика, наша сегодняшняя публика — это не купринское «презираемое, милостивое»! Нет, я не презираю и меня не милуют — мы равные, мы уважаем друг друга, мы друзья...
Конечно, не все.
Вот в первом ряду развалился и смотрит на меня сонными глазами — этого не возьмешь... Вот в пятом — читает газету! Тоже не мой... Слева — сложила руки на груди, прищурила глаза и смотрит на меня выжидательно, даже слегка пренебрежительно: это, мол, что еще за птица? И эта не моя...Ага! Вот мои!.. Девушка и юноша, ее рука в его руке (конечно, любит!), оба чуть нагнулись вперед, застыли с полуоткрытыми губами, готовыми расплыться в улыбку, только скажи им что-нибудь интересное! А чуть левее, старый (моих лет), чуть старомодный дядя показывает своей совсем молоденькой соседке (конечно, дочь) на меня и быстро шепчет, смеясь, - а она вздернула брови и смотрит с улыбкой и любопытством. О, этот, может быть, помнит меня еще по далеким годам н рассказывает дочери — вот эти все — мои! Для них я буду говорить, с ними, с такими, я буду весь вечер разговаривать! Но как же начать? С чего? Надо же дать им понять, что я не только актерский посланец к ним, но н их представитель у актеров, что я знаю их жизнь и интересы, что сейчас за кулисами актеры будут спрашивать меня: какая сегодня публика? хорошая?.. Так как же это сделать? Нет, сделать этого нельзя, тут не обманешь. Надо действительно знать их жизнь и их интересы, и не только вообще, а сегодняшние, вот в этот вечер интересы. А для этого надо хорошо знать, чем живет страна, народ, что он любит и кого ненавидит, то есть знать большую политику. Но не менее важно чувствовать и малую, местную, что ли, политику: чем дышит сейчас твоя аудитория.
Что это значит?
...Афишные, открытые концерты только малая величина по сравнению с огромным количеством закрытых концертов в клубах, на заводах, в воинских частях. Концерты эти устраиваются после торжественного или просто делового заседания. Я всегда или заранее расспрашивал, разузнавал, какая аудитория и по какому поводу собираются, или, еще лучше, старался приехать гораздо раньше назначенного часа и послушать, о чем на собрании говорят. Это и есть то, что я назвал малой, местной политикой. И когда я, открывая концерт, говорил, шутил не только на общие темы, но и на тему вечера, касался только что прошедшего заседания, упоминал удачных и неудачных ораторов, — это сразу делало меня «своим человеком», добрым знакомым, знающим их фабричные, заводские, домашние радости и горести. А если я свой человек, то дальше уже легко: ведь у своего человека зритель может посмеяться любому намеку на юмор, улыбнуться навстречу любой его улыбке... Приведу несколько эпизодов из моей практики, несколько примеров разговоров на «малую злобу дня» и сценических экспромтов, о нужности и ненужности которых теперь так много спорят среди «разговорников». Много лет назад — в годы первой пятилетки — я приехал в один из клубов за час до концерта. Сижу в зале и слушаю, о чем говорят. Выступает молодая работница-ударница, не очень грамотная, но очень толковая и деловитая. Симпатичная. Рассказывает о том, чего добилась она и ее товарищи и чего хотят добиться. Говорит горячо, умно и все время объясняет, чего «они хочут» и чего «мы хочем». Повторяет эти слова так часто, что даже ее подруги в зале тихонько посмеиваются, но аплодируют ей все, дружно и горячо.
Окончилось заседание, прошел антракт, начинается концерт, выходит конферансье (я). Говорит, шутит и как будто даже знает дела заводские, и про выступавшую молодую ударницу говорит серьезно, с симпатией, и заканчивает так:
— ...Я надеюсь, нет, я уверен, что концерт у нас с вами пройдет хорошо, важно только захотеть, а ведь и вы этого хотите и мы, артисты, хотим, нет, простите — мы очень хочем, и вы хочете, и все хочут!
Несколько минут я не могу успокоить аудиторию: все смеются, а «авторша» хохочет, заливается Я стою на сцене и аплодирую ей, тогда весь зал поворачивается к ней и разражается аплодисментами, и вдруг она подбегает к эстраде и протягивает мне руку, и... и я «свой человек!». Ко мне обращаются запросто с вопросами, меня прерывают, когда я называю фамилии танцоров, кто-то кричит: «А они хочут танцевать?» — и зал смеется, и я смеюсь, чего вообще не позволяю себе на сцене. ...Концерт в солдатском клубе. Публика — курсанты. Весь день я думал, искал в памяти, что я такого интересного знаю из военного быта? Ничего. Так и поехал. Может быть, на месте узнаю от начальства или в стенгазете... Но ничего интересного не выведал. Занавес. Иду на сцену. Здороваюсь и вдруг, в последнюю секунду, вспоминаю: я же сам был солдатом, расскажу им об этом! И рассказал им, как я, человек с головы до ног штатский, актер, попал в солдаты, в полк, изобразил в лицах свой разговор с взводным, и как спросил его, где живет директор полка... Тут грянул оглушительный, молодой смех, и он так долго перекатывался из ряда в ряд, из угла в угол, что я никак не мог объявить первый номер программы. А когда после антракта вышел на сцену, кто-то громко сказал: «Директор полка пришел», — и опять был рецидив смеха, аплодисменты, не мне, а смешному, нелепому с точки зрения военной дисциплины положению, в котором я был.
И когда я стал рассказывать им о гнусной, грязной, тяжелой жизни «нижнего чина» в царской армии, загудели в зале молодые басы, тут же обмениваясь впечатлениями. После концерта актеры говорили: «Сегодня как-то особенно тепло принимали всех — чувствовалось, как волна дружелюбия и внимания плыла из зала на сцену...» ...Во время нэпа распоясавшиеся богачи не скрывали своего презрительного отношения к новому, избегали слова «товарищ»; обращаясь друг к другу, говорили «гражданин» или даже «господин». В театре, в «Кривом Джимми», выхожу на просцениум; перед первым рядом стоит пожилой толстый человек и громко препирается с кем-то, будто занявшим его место. Жду несколько секунд, потом обращаюсь к нему:
— Позвольте все-таки начать, товарищ... И слышу в ответ наглым тоном:
— Гусь свинье не товарищ!
Я приподнял распростертые руки до уровня плеч, замахал ими, как крыльями, и сказал:
— В таком случае улетаю...
И с движениями «умирающего лебедя» ушел со сцены... В зале поднялся такой шум, что нэпману пришлось удалиться. Тогда я начал спектакль. ...Как-то Михаил Наумович Гаркави в концерте для педагогов, открывая его, сказал:
— Если я не ошибаюсь, сегодня здесь учителя этого района?
Из зала обиженный и назидательный голос ответил ему:
— Учителя и воспитатели.
— Ну конечно, — ответил Гаркави, — плох тот учитель, который не воспитывает, и тот воспитатель, который не учит.
Кажется, обыкновенная сентенция, которую можно встретить в любой учительской газете, а вызвала и радостные улыбки и долгие аплодисменты.
Почему?
Потому, что педант получил быстрый и ладный ответ, показавший и неуместность поправки, и культуру, и находчивость конферансье! Прочитав эти примеры диалогов, рождающихся на сцене, вы, мой требовательный читатель, может быть, поднимете брови, разведете руками и скажете:
— А что же тут интересного? Что остроумного?
Я и не выдаю это за эталон сообразительности и рассказал об этих случаях потому, что сейчас много говорят и спорят о возможности и нужности экспромта в конферансе, и молодежь часто спрашивает: расскажите, какие у вас были случаи? А вообще я знаю и понимаю, что экспромт в пересказе вещь скучная: шутка, острота, брошенная в зял. нравится именно своей неожиданностью, а повторенная не на сцене, она уже — вчерашнее разогретое блюдо: ни свежести, ни аромата, ни вкуса, и когда артисты, слыша смех в зале, спрашивали меня: «Что, что вы сказали?» — я никогда не повторял, всегда говорил: «Не помню... Что-то ответил...» Может ли конферансье общаться с артистом на сцене, «заявлять» о своем присутствии во время исполнения номера? Сейчас это не принято.
— Что вы?! — говорят конферансье. — Этого нельзя делать! Артист обидится! Как же я во время его номера буду говорить? А он что? Стоять будет и ждать? Нет, на это никто не согласится!
А мы в свое время говорили, вмешивались, и никто не обижался, потому что наш разговор не мешал, а помогал, еще и еще раз создавал дружеский треугольник: артист — зритель — конферансье.
Приведу несколько примеров.
С Марьей Петровной Максаковой мы часто встречались в Колонном зале. Однажды она была в новом, очень элегантном платье, чувствовала себя в нем красивой и поэтому особенно хорошо пела. После двух-трех арий я не отпустил ее со сцены, и вместо того чтобы назвать очередную арию, стал в полуоборот к ней и начал пристально вглядываться... Она смутилась и засмеялась. Тогда я обратился к публике:
— Как судьба бывает несправедлива: одним дает все, другим ничего! Марье Петровне она дала все, что судьба может дать женщине: красивый голос, красивое лицо и красивое... платье! — И, не дожидаясь конца смеха, прокричал: — Ария Далилы из оперы Сен-Санса «Самсон и Далила!»
Марья Петровна с особым подъемом исполнила эту арию: она пела для своих людей, с которыми только что вместе смеялась. Торжественный, немного «накрахмаленный» вечер. Ежегодно Наркоминдел устраивал для сотрудников посольств концерт. На сей раз в помещении мюзик-холла. В программах напечатано по-английски: «Ведет программу на разных языках А. Алексеев». По ходу концерта рассказываю иностранцам про Валерию Владимировну Барсову, называю ее «rossignol sovietique» *, ее встречают громом аплодисментов, а после первой арии выносят огромную корзину белых хризантем и ставят на рояль.
* Советский соловей (фр.)
Я не ухожу со сцены: переворачиваю ноты. Четвертая песня — испанская. «Слетаясь, словно птицы...». Валерия Владимировна спела первый куплет, второй, начинает припев второго, и вдруг я вступаю: свищу втору. Валерия Владимировна смотрит на меня, улыбаясь, и эффектной нотой «мы» заканчиваем. Барсова смеется, в зале смеются, — у меня каменное лицо: я здесь ни при чем. Когда потом артисты спрашивали меня: «Как вы решились? А вдруг она обиделась бы?» — я ответил: «Нет, я знал, что она не обидится». — «Как вы могли знать?» — «А мы заранее условились». Конечно, такого вмешательства я не позволил бы себе без согласия Валерии Владимировны — все решает чувство меры и такта.
...Тамара Семеновна Церетели как-то говорит мне: — Сейчас буду петь новую песню, в первый раз. Послушай.
Романс имеет успех, и мне нравится. Припев у него:
Пусть пройдет много лет,
Ты мне так же будешь нравиться...
Аплодисменты после романса окончились, я подошел, поцеловал Тамару Семеновну в лоб, и проникновенно сказал ей, показывая на зрителей:
— Пусть пройдет много лет,
Ты им так же будешь нравиться...
В зале кричали: «Правильно! Да! Да!» — и долго аплодировали. Помешал я или помог? Вот это искусство, эта современная «комедия дель арте», действительно почти утеряно. Мне говорят: нам худрук не разрешает. Нет, дело не так просто, тут заколдованный круг: вы не умеете, потому что художественное руководство не разрешает, а худрук не разрешает потому, что вы не умеете! Не доверяет вам, опасается! Опасается и за зрителя и за вас: как бы вы не поставили себя в неловкое положение — ведь для того, чтобы позволить себе экспромтом шутить на сцене, не у всех наших конферансье достаточно «чувства конферанса». ...Было время, когда французам казалось, что они «монополисты» остроумия. Семьдесят с чем-то лет тому назад Мопассан писал: «В целом свете только француз обладает остроумием, только он способен смаковать и понимать его». Нет! Я точно знаю, что и русский народ может сказать: «Мы умеем смеяться». Угрюмая российская действительность столетиями не давала возможности развиваться в народе «пленительной способности смеяться», и все-таки не затухал русский юмор: сверкали весельем и ядовитым юмором поговорки и пословицы, поражала смекалка и смешили полные иронии прибаутки и присказки!
А в наши дни, выйдя из-под гнета этой угрюмой действительности, юмор стал более веселым и более действенным, он стал многообразным: советский юмор —это юмор русский, украинский, грузинский, латышский, белорусский... это юмор шестидесяти народов, которые работают и отдыхают смеясь или только улыбаясь. Нет, не только: улыбка, она благороднее, и, пожалуй, действеннее смеха. (Увы! Про это часто забывают артисты эстрады и их авторы...) Смех взорвался и отзвучал, а улыбка, о, улыбка может приподнять уголки рта нашего зрителя в начале концерта и не сходить с его лица до вешалки, до улицы, до дома!
Так почему же мы отказались от нее в нашем деле? Почему?
Мне кажется, что пора нашим конферансье начать пробовать себя и в жанре экспромта, ведь если я написал, что не у всех конферансье достаточно «чувства конферанса», то «не у всех» не значит, «ни у кого!» Все больше появляется на эстраде нашей не только веселых, но и остроумных конферансье (О. Милявский, Ан. Югов и, конечно, другие). И хорошо! Побольше бы!
Шутить и век шутить,
Как вас на это станет? — спрашивает у Чацкого Софья, обозленная его насмешками над отживающим...
Век шутить я еще не успел, но на полвека меня стало. И если я могу что-нибудь вспоминать без чувства досады, то именно то, что никогда не заискивял у дурного вкуса, всегда уважал своего зрителя и старался добиваться его уважения, что не только «невинно развлекал наш народ», но старался в масштабе искусства, которому посвятил свою жизнь, помочь этому народу любить достойное любви, высмеивать, ненавидеть, презирать мешающее честно жить и радостно творить.
Ал. Алексеев
Журнал Советский цирк. Декабрь 1963 г.
оставить комментарий