Хозяин концерта

Как вести концерт? Что такое настоящий конферансье? Какими «правами и полномочиями» обладает он на сцене?

Все чаще раз­даются споры по этим вопросам. Публикуя статью старейшего мастера советского театра и эстрады А. Г. Алексеева, редакция надеется, что читатели выскажут свое мнение о сложном и тонком искусстве конферанса. Я иногда спрашиваю молодых, да и не совсем молодых:

— Очень волнуетесь перед выходом?
— А   чего   волноваться?

А я вот уже пятьдесят лет волнуюсь. Как пятьдесят лет назад, так и сегодня, играю ли я, особенно когда конферирую, в день спектакля, а то и за несколько дней до него, жизнь моя испорчена: я все время будто на сцене, и все у меня получается плохо... Зато в ту секунду, когда я вышел на сцену, — я у се­бя   дома! Куда девалась моя застенчивость? Все свои люди! Все мои гости! И зрители и артисты — все люди, добро­желательно смотрящие на меня и уверенные, что я не обману  их  надежд  и  покажу  им  хороший  концерт. Да, это те, которых я боялся: утром дома, днем на улице и только что, когда с трепетом смотрел на них в дырочку закрытого занавеса! Помните у Куприна: «И ше­велится черная бездна зрителей, то обожаемое, презирае­мое, милостивое и щедрое тысячеглазое животное, кото­рому   имя — публика...». И вот я один на один с этим «тысячеглазым»... Я всмат­риваюсь в «бездну»... Нет! Нет! Моя публика, наша сего­дняшняя публика — это не купринское «презираемое, ми­лостивое»! Нет, я не презираю и меня не милуют — мы равные, мы уважаем друг друга, мы друзья...

Конечно,  не  все.

Вот в первом ряду развалился и смотрит на меня сон­ными глазами — этого не возьмешь... Вот в пятом — читает газету! Тоже не мой... Слева — сложила руки на груди, прищурила глаза и смотрит на меня выжидательно, даже слегка пренебрежительно: это, мол, что еще за птица? И эта не моя...Ага! Вот мои!.. Девушка и юноша, ее рука в его руке (конечно, любит!), оба чуть нагнулись вперед, застыли с полуоткрытыми губами, готовыми расплыться в улыбку, только скажи им что-нибудь интересное! А чуть левее, ста­рый (моих лет), чуть старомодный дядя показывает своей совсем молоденькой соседке (конечно, дочь) на меня и быстро шепчет, смеясь, - а она вздернула брови и смотрит с улыбкой и любопытством. О, этот, может быть, помнит меня еще по далеким годам н рассказывает дочери — вот эти все — мои! Для них я буду говорить, с ними, с такими, я буду весь вечер разговаривать! Но как же начать? С чего? Надо же дать им понять, что я не только актерский посланец к ним, но н их пред­ставитель у актеров, что я знаю их жизнь и интересы, что сейчас за кулисами актеры будут спрашивать меня: какая сегодня публика? хорошая?.. Так как же это сде­лать? Нет, сделать этого нельзя, тут не обманешь. Надо дей­ствительно знать их жизнь и их интересы, и не только во­обще,  а  сегодняшние, вот  в этот вечер  интересы. А для этого надо хорошо знать, чем живет страна, на­род, что он любит и кого ненавидит, то есть знать боль­шую политику. Но не менее важно чувствовать и малую, местную, что ли, политику: чем дышит сейчас твоя ауди­тория.

Что   это   значит?

...Афишные, открытые концерты только малая величина по сравнению с огромным количеством закрытых концер­тов в клубах, на заводах, в воинских частях. Концерты эти устраиваются после торжественного или просто делового заседания. Я всегда или заранее расспрашивал, раз­узнавал, какая аудитория и по какому поводу собираются, или, еще лучше, старался приехать гораздо раньше назна­ченного часа и послушать, о чем на собрании говорят. Это и есть то, что я назвал малой, местной политикой. И ког­да я, открывая концерт, говорил, шутил не только на об­щие темы, но и на тему вечера, касался только что про­шедшего заседания, упоминал удачных и неудачных ора­торов, — это сразу делало меня «своим человеком», доб­рым знакомым, знающим их фабричные, заводские, домаш­ние радости и горести. А если я свой человек, то дальше уже легко: ведь у своего человека зритель может по­смеяться любому намеку на юмор, улыбнуться навстречу любой   его   улыбке... Приведу несколько эпизодов из моей практики, не­сколько примеров разговоров на «малую злобу дня» и сценических экспромтов, о нужности и ненужности ко­торых теперь так много спорят среди «разговорников». Много лет назад — в годы первой пятилетки — я при­ехал в один из клубов за час до концерта. Сижу в зале и слушаю, о чем говорят. Выступает молодая работница-ударница, не очень грамотная, но очень толковая и дело­витая. Симпатичная. Рассказывает о том, чего добилась она и ее товарищи и чего хотят добиться. Говорит горячо, умно и все время объясняет, чего «они хочут» и чего «мы хочем». Повторяет эти слова так часто, что даже ее подруги в зале тихонько посмеиваются, но аплодируют ей все, дружно и горячо.

Окончилось заседание, прошел антракт, начинается кон­церт,   выходит   конферансье   (я). Говорит, шутит и как будто даже знает дела завод­ские, и про выступавшую молодую ударницу говорит серь­езно, с симпатией, и заканчивает так:

— ...Я надеюсь, нет, я уверен, что концерт у нас с ва­ми пройдет хорошо, важно только захотеть, а ведь и вы этого хотите и мы, артисты, хотим, нет, простите — мы очень хочем, и вы хочете, и все хочут!

Несколько минут я не могу успокоить аудиторию: все смеются, а «авторша» хохочет, заливается Я стою на сце­не и аплодирую ей, тогда весь зал поворачивается к ней и разражается аплодисментами, и вдруг она подбегает к эстраде и протягивает мне руку, и... и я «свой человек!». Ко мне обращаются запросто с вопросами, меня прерывают, когда я называю фамилии танцоров, кто-то кричит: «А они хочут танцевать?» — и зал смеется, и я смеюсь, чего вооб­ще не позволяю себе на сцене. ...Концерт в солдатском клубе. Публика — курсанты. Весь день я думал, искал в памяти, что я такого интересного знаю из военного быта? Ничего. Так и поехал. Может быть, на месте узнаю от начальства или в стенгазете... Но ничего интересного не выведал. Занавес. Иду на сцену. Здороваюсь и вдруг, в по­следнюю секунду, вспоминаю: я же сам был солдатом, рас­скажу им об этом! И рассказал им, как я, человек с го­ловы до ног штатский, актер, попал в солдаты, в полк, изобразил в лицах свой разговор с взводным, и как спро­сил его, где живет директор полка... Тут грянул оглу­шительный, молодой смех, и он так долго перекаты­вался из ряда в ряд, из угла в угол, что я никак не мог объявить первый номер программы. А когда после ант­ракта вышел на сцену, кто-то громко сказал: «Директор полка пришел», — и опять был рецидив смеха, аплодисмен­ты, не мне, а смешному, нелепому с точки зрения военной дисциплины положению, в котором я был.

И когда я стал рассказывать им о гнусной, грязной, тя­желой жизни «нижнего чина» в царской армии, загудели в зале молодые басы, тут же обмениваясь впечатлениями. После концерта актеры говорили: «Сегодня как-то осо­бенно тепло принимали всех — чувствовалось, как волна дружелюбия и внимания плыла из зала на сцену...» ...Во время нэпа распоясавшиеся богачи не скрывали своего презрительного отношения к новому, избегали сло­ва «товарищ»; обращаясь друг к другу, говорили «гражда­нин» или даже «господин». В театре, в «Кривом Джимми», выхожу на просцени­ум; перед первым рядом стоит пожилой толстый человек и громко препирается с кем-то, будто занявшим его мес­то. Жду несколько секунд, потом обращаюсь к нему:

— Позвольте все-таки начать, товарищ... И слышу в ответ наглым тоном:
— Гусь  свинье  не  товарищ!

Я приподнял распростертые руки до уровня плеч, за­махал ими, как крыльями, и сказал:

— В   таком   случае   улетаю...

И с движениями «умирающего лебедя» ушел со сцены... В зале поднялся такой шум, что нэпману пришлось уда­литься. Тогда я начал спектакль. ...Как-то Михаил Наумович Гаркави в концерте для педагогов,  открывая  его, сказал:

— Если я не ошибаюсь,   сегодня здесь  учителя этого района?

Из зала обиженный и назидательный голос ответил ему:

— Учителя   и   воспитатели.
— Ну   конечно, — ответил   Гаркави, — плох   тот   учи­тель, который не воспитывает, и тот воспитатель, который не учит.

Кажется, обыкновенная сентенция, которую можно встретить в любой учительской газете, а вызвала и ра­достные улыбки и долгие аплодисменты.

Почему?

Потому, что педант по­лучил быстрый и ладный от­вет, показавший и неумест­ность поправки, и культуру, и находчивость конфе­рансье! Прочитав эти примеры диалогов, рождающихся на сцене, вы, мой требователь­ный читатель, может быть, поднимете брови, разведете руками и скажете:

— А что же тут интерес­ного?  Что  остроумного?

Я и не выдаю это за эталон сообразительности и рассказал об этих случаях потому, что сейчас много говорят и спорят о возмож­ности и нужности экспромта в конферансе, и молодежь часто спрашивает: расскажите, какие у вас были случаи? А вообще я знаю и понимаю, что экспромт в пересказе вещь скучная: шутка, острота, брошенная в зял. нравится именно своей неожиданностью, а повторенная не на сцене, она уже — вчерашнее разогретое блюдо: ни свежести, ни аромата, ни вкуса, и когда артисты, слыша смех в зале, спрашивали меня: «Что, что вы сказали?» — я никогда не повторял, всегда говорил:  «Не помню... Что-то ответил...» Может ли конферансье общаться с артистом на сцене, «заявлять» о своем присутствии во время исполнения но­мера? Сейчас   это   не  принято.

— Что    вы?! — говорят    конферансье. — Этого    нельзя делать! Артист обидится! Как же я во время его номера буду говорить? А он что? Стоять будет и ждать? Нет, на это   никто   не   согласится!

А мы в свое время говорили, вмешивались, и никто не обижался, потому что наш разговор не мешал, а по­могал, еще и еще раз создавал дружеский треугольник: артист — зритель — конферансье.

Приведу   несколько   примеров.

С Марьей Петровной Максаковой мы часто встречались в   Колонном   зале. Однажды она была в но­вом, очень элегантном платье, чувствовала себя в нем красивой и поэтому особенно хорошо пела. После двух-трех арий я не отпустил ее со сцены, и вместо того чтобы назвать очередную арию, стал в по­луоборот к ней и начал при­стально вглядываться... Она смутилась и засмеялась. Тогда я обратился к публи­ке:

— Как    судьба    бывает несправедлива:   одним дает все,   другим   ничего!   Марье Петровне она дала все, что судьба    может    дать    жен­щине: красивый голос, кра­сивое    лицо    и   красивое... платье! — И, не дожидаясь конца смеха, прокричал: — Ария Далилы из оперы Сен-Санса «Самсон и Далила!»

Марья Петровна с особым подъемом исполнила эту арию: она пела для своих людей, с которыми только что вместе  смеялась. Торжественный, немного «накрахмаленный» вечер. Еже­годно Наркоминдел устраивал для сотрудников посольств концерт. На сей раз в помещении мюзик-холла. В програм­мах напечатано по-английски: «Ведет программу на раз­ных  языках А.  Алексеев». По ходу концерта рассказываю иностранцам про Ва­лерию Владимировну Барсову, называю ее «rossignol sovietique» *, ее встречают громом аплодисментов, а после первой арии выносят огромную корзину белых хризан­тем и ставят на рояль.

* Советский соловей  (фр.)

Я не ухожу со сцены: перевора­чиваю ноты. Четвертая песня — испанская. «Слетаясь, словно птицы...». Валерия Владимировна спела первый куплет, второй, начинает припев второго, и вдруг я всту­паю: свищу втору. Валерия Владимировна смотрит на ме­ня, улыбаясь, и эффектной нотой «мы» заканчиваем. Бар­сова смеется, в зале смеются, — у меня каменное лицо: я здесь  ни  при  чем. Когда потом артисты спрашивали меня: «Как вы ре­шились? А вдруг она обиделась бы?» — я ответил: «Нет, я знал, что она не обидится». — «Как вы могли знать?» — «А мы заранее условились». Конечно, такого вмешательства я не позволил бы себе без согласия Валерии Влади­мировны — все решает чувство меры и такта.

...Тамара Семеновна Церетели как-то говорит мне: — Сейчас буду петь новую песню, в первый раз. По­слушай.

Романс имеет успех, и мне нравится. Припев у него:

Пусть пройдет много лет,
Ты мне так же будешь нравиться...

Аплодисменты  после романса окончились,  я  подошел, поцеловал Тамару Семеновну в лоб, и проникновенно ска­зал  ей,  показывая  на  зрителей:

— Пусть   пройдет   много  лет,
Ты им так же будешь нравиться...

В зале кричали: «Правильно! Да! Да!» — и долго апло­дировали. Помешал я  или помог? Вот это искусство, эта современная «комедия дель арте», действительно почти утеряно. Мне говорят: нам худрук не разрешает. Нет, дело не так просто, тут закол­дованный круг: вы не умеете, потому что художественное руководство не разрешает, а худрук не разрешает потому, что вы не умеете! Не доверяет вам, опасается! Опасается и за зрителя и за вас: как бы вы не поставили себя в не­ловкое положение — ведь для того, чтобы позволить себе экспромтом шутить на сцене, не у всех наших конферансье достаточно «чувства конферанса». ...Было время, когда французам казалось, что они «мо­нополисты» остроумия. Семьдесят с чем-то лет тому назад Мопассан  писал: «В целом свете только француз обладает остроумием, только он способен смаковать и понимать его». Нет! Я точно знаю, что и русский народ может ска­зать: «Мы умеем смеяться». Угрюмая российская действительность столетиями не давала возможности развиваться в народе «пленительной способности смеяться», и все-таки не затухал русский юмор: сверкали весельем и ядовитым юмором поговорки и пословицы, поражала смекалка и смешили полные иронии  прибаутки  и   присказки!

А в наши дни, выйдя из-под гнета этой угрюмой действительности, юмор стал более веселым и более дейст­венным, он стал многообразным: советский юмор —это юмор русский, украинский, грузинский, латышский, бело­русский... это юмор шестидесяти народов, которые рабо­тают и отдыхают смеясь или только улыбаясь. Нет, не только: улыбка, она благороднее, и, пожалуй, действен­нее смеха. (Увы! Про это часто забывают артисты эстрады и их авторы...) Смех взорвался и отзвучал, а улыбка, о, улыбка может приподнять уголки рта нашего зрителя в на­чале концерта и не сходить с его лица до вешалки, до ули­цы, до дома!

Так почему же мы отказались от нее в нашем деле? Почему?

Мне кажется, что пора нашим конферансье начать про­бовать себя и в жанре экспромта, ведь если я написал, что не у всех конферансье достаточно «чувства конферан­са», то «не у всех» не значит, «ни у кого!» Все больше появляется на эстраде нашей не только веселых, но и ост­роумных конферансье (О. Милявский, Ан. Югов и, конечно, другие). И хорошо! Побольше бы!

Шутить и век шутить,
Как вас на это станет? — спрашивает у Чацкого Софья, обозленная его насмешками над   отживающим...

Век шутить я еще не успел, но на полвека меня стало. И если я могу что-нибудь вспоминать без чувства досады, то именно то, что никогда не заискивял у дурного вкуса, всегда уважал своего зрителя и старался добиваться его уважения, что не только «невинно развлекал наш народ», но старался в масштабе искусства, которому посвятил свою жизнь, помочь этому народу любить достойное любви, высмеивать, ненавидеть, презирать мешающее честно жить и радостно творить.


Ал. Алексеев

Журнал Советский цирк. Декабрь 1963 г.

оставить комментарий