Художник, эскиз, номер

Надо бы повести разговор с самого начала. Но дело в том, что неизвестно, когда было начало. Еще нигде я не встречала указаний, что раньше профессионалы-художники заботились о костюмах артистов цирка, клоунов.

Известно, например, что лучшие цеховые мастера средневековых городов почитали за честь одевать участников мистерий, известные портные одевали примадонн театра XVI и XVII веков, но бродячие актеры: акробаты, шуты, скоморохи — сами заботились о своем наряде, прозябая в нищете. Их одеяние одновременно являлось признаком их профессионального занятия, знаком «неприкасаемых», печатью нищеты. Пестро, ярко, броско и заметно — этакий живой плакат. Забота о своем виде органически сливалась с «действом». «Действо» выражалось в проявлении ловкости, смелости, острословии, было убедительным по впечатлению. Скоморохов узнавали задолго до их выступления.
Классик французской теории балета Новерр в XVIII веке сказал о театральном костюме, что он «часть декорации». А костюм цирка является частью представления. Вернее, он неотделим от представления и нередко поиски его ведутся одновременно с поисками образа.

«Одним из первых советских клоунов, — пишет Анель Судакевич, — был Виталий Лазаренко. Ему — актеру высокого пафоса, сочетавшему боевое искусство слова с искусством жеста, великолепных сальто и удивительных прыжков, понадобился особый костюм... и он был создан талантливым художником Борисом Эрдманом. И кто знает, не способствовал ли этот удачно найденный костюм популярности и славе Лазаренко?»

Актер цирка независимо от своего амплуа, появляясь на арене, открытой со всех сторон зрителю, становится зрительным и зрелищным центром представления... «Цирк вообще сдержан и малоречив... — говорит Карандаш, — тем более точно должно стрелять каждое слово...». Но цирк — в первую очередь зрелище, и тем более точно должно «стрелять» каждое образное средство — грим, костюм, бутафория. Ни в одном виде зрелищного искусства нет такой силы сцепления между внешностью актера и его действием, как в цирковом, где органически сливаются воедино внутреннее состояние и его внешнее воплощение — если это клоунада, акробатика, жонглирование, эквилибр или какой-либо другой жанр. Внешность актера — его костюм и грим сливаются в единый зрелищный образ, они органически продолжают его движения, подчеркивают их смысл, повышают эстетическую и эмоциональную силу восприятия зрелища.

Мне пришлось однажды видеть удивительный по мастерству и грации номер на проволоке. Смелость и мужество молодой пары канатоходцев, казалось, не имели границ. Зрительный зал тысячью глаз был прикован к стройной фигуре мужчины, подымавшегося вверх по тросу, натянутому под углом. Его партнерша, грациозно и непринужденно возносилась к куполу, упираясь ногами в плечи канатоходца. И только движение шеста-балансира в руках актера выдавало его напряжение, сложность номера. В том ракурсе, под которым мне открывался актер, особенно ясно была видна часть руки и плеча, движение которых, как бы тормозилось плохо вшитым рукавом. Пройма тянула рукав и борт бархатной куртки. Создавалось мучительное ощущение, что одежда ему мешает.
Убоявшись поначалу своего, возможно, чересчур профессионального взгляда, я облегченно вздохнула, когда соседка произнесла: «Ну и мешает же ему куртка!» Возможно, она и не мешала, наверное, не мешала, в противном случае актер не надел бы ее, но... просто художник не учел «неудобный вид» костюма, что мешало восприятию номера.

А бывает так. Мастерство актера уже давно общепризнанно. И ему кажется, что он великолепно выбрал себе костюм. Тем более что в этом деле — подборе костюма — пока что еще господствует определенная традиция, несмотря на моду. И вот что порой получается. Появляется на манеже дрессировщица в богатом платье, сомнительный вкус которого незаметно и коварно наносит ущерб не только номеру, но и зрителю, его запросам. Если у иных видов искусства есть своя публика, то в цирк приходят все — и те, у кого выработан вкус, и те, кто им не обладает, кому предстоит его еще воспитывать.

Актеры цирка колесят по дорогам страны. И не только по широким магистралям, но и по узким проселкам. У них широкая и благодарная аудитория. Цирк приобщает зрителя к искусству, поражает глаз необычайностью праздничного зрелища. И незаметно помогает познанию прекрасного, приносит с собой культуру цвета, формы, то есть прививает вкус, способствует его формированию.
Мастера цирка несут определенную ответственность за результаты этого воспитания. И в этой ситуации становится понятной истинная роль симбиоза художника и актера, совместно создающие культуру зрелища. Изобразительная оформительская культура цирка еще ждет своих теоретиков и пропагандистов, хотя высокий уровень мастерства во зсех его проявлениях, в том числе и в художественном оформлении, уже принес заслуженную славу советскому цирку.

Наши мастера манежа, особенно клоуны, требовательно относятся к созданию своего костюма. «Клоуны, с которыми мне довелось работать, — пишет Анель Судакевич, — необычайно требовательны к себе и к художнику, участвующему вместе с ним во всех муках и радостях поисков, иногда это лабиринт поисков, иногда это веселая погоня за находкой, как в работе с Олегом Поповым». Эта веселая погоня — занятие творчески мучительное. «Лукавый и веселый глаз Олега Попова становится стальным и требовательным, если что-то его не устраивает в оформлении. Артист не допускает ни малейшего отклонения от взятого им направления, от задуманной идеи». Его клетчатая Кепка, бархатный пиджачок и красная повязка вместо галстука хорошо знакомы зрителю. В этом милом лукавстве ощущаешь почти математическую точность находки, результат успешного поиска внешности образа.
На арене не отвлеченный облик клоуна вообще, а свойский, хорошо знакомый человек, немножечко чудаковатый, очень добрый и потому близкий. Даже в его внешности чувствуется стремление вызвать самое человеческое из чувств — радость. Радость — вот то слово, которым можно охарактеризовать искусство цирка вообще и его оформления в частности. Радость от того, что видишь победу человека над собственным телом, над силой земного притяжения, над страхом, над неукротимой силой дикого животного.
Доброта к зрителю унесла грубость и жестокость старой клоунады, безжалостный риск, игру со смертью. Эта же доброта вошла и в мир оформительский. Не ярмарочную пестроту балагана, а гармонию двух искусств— искусства актера и искусства художника — несет наш цирк. Вот почему работать в нем интересно и радостно, но вместе с тем трудно и ответственно. Здесь больше, чем где бы то ни было, художник в своем действии остается один на один со зрителем, без спасительных декораций и кулис. И больше, чем где бы то ни было, обнажаются все присущие ему качества — вкус и мастерство. И больше, чем где бы то ни было, он подчинен актеру и второстепенен или совсем не виден: ведь он и актер — один организм.

«В срочном порядке я сшил себе пиджак зеленого цвета с широкими плечами, как было модно, от парика отказался совсем, чуть оттенил глаза и брови. Делаю одну репризу, другую... зрители почти не смеются, публика не воспринимала меня как чудака, мой вид шел вразрез с моим поведением и неправильно настраивал зрителя. Костюм и грим обязаны подчеркивать и усиливать комическое действие, как микрофон усиливает шепот...» — так писал артист Б. Вяткин.

Может быть, поэтому художники боятся цирка? И, может быть, поэтому они, полюбив его любовью однолюбов, уже никогда не изменяют ему? Несмотря ни на что. А «ни на что» — очень велико! Как нигде, художник цирка ограничен в своих возможностях — номер и его характер диктуют форму и даже вес костюма: это — нельзя, это — неудобно, это — громоздко! Есть номера, где художник так ограничен, что малейшая выдумка может принести ему заслуженный успех. И есть номера, где возможности так велики и обширны, что легко потерять голову, утратить драгоценное чувство меры. Почти Дантов круг! Но спросите у художников цирка, променяют ли они его на что-либо более удобное, простое, без трепки нервов, без выездов «на места», без мук в мастерских и поисков материалов? Ответ едва ли будет положительным.

Художники Союзгосцирка своим немногочисленным коллективом работают в напряженном темпе. У них, как правило, мастерство художника соединяется с глубиной изучения жанра, конкретного номера, данного актера.

Молодой художник, пришедший в цирк с институтской скамьи, обычно смотрит на эскиз не как на рабочий чертеж костюма, а как на произведение изобразительного искусства, хотя и имеющего сугубо прикладную судьбу. И хотя, по моему мнению, все же эскиз не является еще истинным свидетельством достижений художника, все же он в должной мере отражает изобразительный дар мастера, его понимание образного решения. И нередко вызывают восхищение авторы эскизов, которые, не щадя себя, сплошь и рядом в спешке творят эскиз, держа в уме его будущие художественные достоинства, делая этим сознательную поправку на воплощение эскиза в ткани и форме, в фактуре и украшениях, на то, что он будет смотреться в соединении с актером. Поэтому судить о художнике только по эскизам костюмов очень сложно и даже рискованно. Если бы я не была знакома с отменными работами Т. Бруни, что бы я могла сказать о нескольких маленьких и невыигрышных эскизах, экспонировавшихся на цирковой юбилейной выставке в Манеже?
Я счастлива, что мне довелось присутствовать на премьере «Цирка на льду» — красочного, необыкновенного зрелища, пленившего не только цирковым мастерством, но и выдумкой художников. Я не забуду плавно выплывший из-за занавеса хоровод девушек. Большие кокошники воздушным венцом обрамляли молодые лица, пышные прозрачные рукава красиво облегали девичьи руки, а богатые парчовые сарафаны плотно обтягивали стройные фигуры. Мерно, как бы паря в воздухе, скользили по льду эти сказочные царевны. В какой-то неуловимый миг руки девушек прикоснулись к талиям, и на наших глазах произошло чудо — новым мощным переливом красок засверкали костюмы актрис. Я знаю, что трансформация — не новое изобретение. Но в этом представлении прекрасной русской сказки она явилась волшебным зрелищем, подготовленным художником А. Судакевич.

В большом зале Манежа скромно в выгородке щитов как бы застенчиво приютилось несколько «живых» костюмов и мастерски сделанный кокошник, воскресивший в моей памяти феерию «Балета на льду». Спасибо кокошнику! Он вызвал и другое воспоминание — об огненном кубинском танце изящной танцовщицы, превратившей коньки в балетные туфельки. Темперамент был передан движениями танца и желто-красными пламенными языками костюма, что струились по телу танцовщицы. В этом был и талант художника М. Зайцевой, знакомой мне еще по факультету прикладного искусства.

Как мучительно искала себя еще на студенческой скамье тогда совсем   юная  художница. Ей  тесно было в рамках принятой моды, ее темперамент и дар вырывались за границы бытового костюма. И тогда впервые за историю факультета, пренебрегая правилами, ей предложили делать диплом для цирка. Так в цирк пришел художник, получивший специальную подготовку. За ней с интервалом в несколько лет была выпущена еще одна художница — С. Француз, чьи свободно и легко выполненные эскизы украшали стенд на юбилейной выставке в Манеже. Эскизы этих художниц полны живописной свободы, привлекают культурой цветовой гаммы.
Интересны эскизы давно работающего в цирке художника Л. Окуня, опытного мастера, уверенного, знающего. Мне хочется высказать несколько комплиментов по поводу его эскизов для «Шахмат». Изящные, маленькие картинки выполнены с отменным вкусом, в строгой серо-бело-черной гамме, изысканные и по-средневековому суровые. Мне пришлось видеть «шахматы» в Лужниках, элегантность движения «шахмат» подчеркивалась их одеянием.

Оригинальность и точность образа — эти качества отличают эскизы А. Фальковского. Судя по выставленным в Манеже работам, художник тяготеет к тематическим программам и феериям, исполнение которых в эскизах свидетельствует о большой фантазии, великолепном знании цирковой специфики.

Невозможно пройти мимо эскизов В. Рындина «Клоунада» — убедительного примера главенства или по крайней мере равновесия изобразительной и практической ценности эскиза. Рисунок, композиция листа, изысканная графика фантастической росписи костюма, асимметрия рисунка, насмешливость и алогичность его расположения — все говорит о клоуне — своеобразии циркового персонажа, выдуманного художником.

Пожалуй, на этом можно было бы и закончить. Я не ставила себе задачей описать эскизы, выставленные в Манеже. Моей целью было сказать доброе слово о работе художника в цирке, его сложной и подчас незаметной, но очень важной роли.

Р. ЗАХАРЖЕВСКАЯ

оставить комментарий