И песни новые придут

Этот рассказ можно было бы начать какой-нибудь дежурной фразой. Например: «Прохожие узнавали ее из­дали и улыбались...». Или деловитой: «Днем композитор принес ей новую пес­ню».

Майя Кристалинская

Или так, загадочно: «На столе голу­бел узкий конверт. Тот же почерк...». И все это абсолютно правдиво: и узнают на улице, и несут песни, и даже узкий конверт — не моя выдумка: некий ро­мантический поклонник из Архангель­ска пишет уже несколько лет. И все же это было бы насквозь фальшиво, потому что писать в лучших традициях «звезд­но-биографического жанра» можно о ком угодно, только не о Майе Кристалинской. Никак не подходит.

Да, кроме того, биографию ее многие знают и без меня: родилась в Москве, занималась в хоре Центрального Дома детей железнодорожников, после школы поступила на экономический факультет Авиационного института, закончила его, работала на заводе. В 1960 году перешла с самодеятельной сцены на профессио­нальную. Начало карьеры — солистка оркестра Олега Лундстрема, затем ор­кестр под управлением Эдди Рознера, а с 1963-го — самостоятельные выступ­ления. Вот и все как будто...

На вопросы она отвечает охотно, но кратко. «Кем вы мечтали стать?» — «Оперной певицей». — «Ваша профессио­нальная подготовка?» — «Никакой. Даже в хоре детей железнодорожников пробыла совсем недолго». — «Поэтому и пошли в Авиационный?» — «Поэтому».

Кстати, именно Авиационный инсти­тут славился тогда великолепной само­деятельностью. Но девушка с прекрас­ным низким голосом и с не менее пре­красной звучной фамилией, словно нарочно придуманной для того, чтобы ее произносили лучшие вузовские конфе­рансье, в своем знаменитом институте не выступала ни разу. Ее просто не пригла­шали. А однажды, когда был новый на­бор в эстрадную студию, ее прослушали и — не взяли. Но как-то раз случилось так, что в шефском концерте Кристалинская вы­ступала вместе с профессиональными актерами, и профессиональный (настоя­щий!) конферансье спросил ее за кули­сами:   «Вас никогда   не слышал   Лундстрем?» Она к тому времени работала на заводе, сцена казалась увлечением — сильным, но не пожизненным: дипломи­рованный специалист-инженер может позволить себе увлечение...

Лундстрем ничего не обещал, и его можно понять: мало ли приятных голо­сов, но ведь нельзя забывать, что опыта никакого, да и школы тоже... «Мы мог­ли бы взять вас временно, на полгода. Хотите?» И благоразумная, она в ту же минуту сказала: «Согласна». Через пол­года ее уволили. «Почему вы не верну­лись на завод, Майя?» — «Сцена затя­гивает, как известно». Сколько времени находилась она в полном тумане и растерянности — не знаю. Скорей всего, недолго. Вскоре ее пригласил в свой оркестр Рознер. О ра­боте в этом коллективе, об уровне музыкальной культуры его, о мастерстве са­мого Эдди Игнатьевича Рознера Криста­линская вспоминает тепло и благодарно.

Впрочем, и о первой своей «службе» она отзывается с большой признательно­стью: там были два счастливых обстоя­тельства. Оба связаны с братом Олега Лундстрема — Игорем Леонидовичем. Он, музыковед по образованию, не переста­вал удивляться — сколько произведений было у Майи на слуху, какая память! И она поняла, что не пропали даром ни детские мечты ее, ни долгие вечера у приемника, ни распевание по памяти всех опер, какие она могла достать. Она поняла, что музыкальная подготовка у нее не так уж мала, как ей казалось вначале.

И второе обстоятельство. Вспоминают­ся горькие дни перед уходом из оркест­ра. Ей уже объяснили, что другая певи­ца «в профиле», а она «не в профиле», она уже дружески со всеми прости­лась. И тут Игорь Леонидович сказал: «Я в тебя верю, Майя!» Благословенны будьте, верящие в нас! Сказали вы добрые обнадеживающие слова в порыве участия или отдали дань простой учтивости, вложили вы в эти слова действительную вашу веру или произнесли их как расхожее «Всего доб­рого» — все равно нам никогда не забыть ни вас, ни сказанного вами. У каждого, наверное, был такой человек, были такие слова, и каждый вспоминает о них тепло и благодарно...

Кристалинская появилась на эстраде, не похожая ни на кого из предшественниц. К слушателям, к зрителям выходи­ла простая, скромная женщина в темном костюмчике, в каких многие ходят на работу. Знаете, неброские такие костюм­чики: и в учреждении сидишь — в глаза не бросаешься, и в театр вечером вполне прилично пойти... Критиков сразу наш­лось множество, и всех их почему-то «шокировал» такой костюм. А слушатель не обиделся. Он удивился, правда, но ра­достно: значит, так можно.

А дело-то было не в том, что «так мож­но», а в том, что иначе было нельзя. Ей, Кристалинской, для того чтобы сказать нам о самом главном, никак не подошли бы ни декольте, ни шлейфы. Это была и большая новость и большая смелость, хотя сейчас кажется нормой (во многом благодаря Кристалинской). Мы увидели умную женщину и умную певицу. И мы даже избегали называть ее певицей. Это была одна из нас, но такая, которая к то­му же хорошо поет. Серьезная, черногла­зая, она была бы уместна и на симпозиу­ме молодых ученых, и в конструктор­ском бюро, и в строгих залах Ленинки. Сейчас, когда она стала постарше, в ней появилось что-то неторопливо-домашнее, уютное. Сейчас, если не знать, кто она, можно представить ее воспитательницей в детском саду, учительницей, адво­катом...

Первая Кристалинская была, на мой взгляд, интереснее. Вторая, теперешняя, мила, уважаема, и голос у нее все тот же — низкий, теплый. И вкус безупречный — композиторы, отдавая ей песню, спокойны: исполнение будет благородное, без грана пошлости и дешевки (вот что-что, а пошлость и Кристалинская вместе не живут). Но нынешняя Кристалинская, как мне кажется, стала слишком спокой­ной. Она поет нежность и верность, пре­данность и терпение. Ее героини предан­ны до покорности, нежны до всепроще­ния, терпеливы до полного отказа от себя. Бывают ситуации, когда ждать — значит совершать подвиг, но в обыден­ной жизни ожидание — не главная до­блесть.

Я могла бы процитировать в качестве доказательств десятки известных ее пе­сен, но скажу лучше об одной, пока не известной (впрочем, пока выйдет журнал с этой статьей...). Я скажу о той самой песне, которую при мне принес компози­тор. Она не случайно была предложена Кристалинской, она была совершенно ее песня. Приятная, неторопливая, сдержан­ная мелодия, хорошие строчки: «Куст рябиновый догорел дотла...» А суть та­кая: «Ты со мной то прощаешься, и окно мое черным-черно, то опять возвраща­ешься, и светлеет вдруг мое окно. Пусть метет, метет, метет метелица, догорит ря­бина, отцветет... Только пусть всегда, всегда, всегда надеется тот, кто ждет!» И Кристалинская взяла песню. И будет петь. И наполнять ее своим дыханием, своей болью и верой. Пусть надеется тот, кто ждет, и пусть ждет тот, кто надеет­ся, — вот все, что она нам скажет. Не мало ли?

Надо отдать ей справедливость — эта, любимая ею тема иногда воплощается в подлинных шедеврах, тут заслуга и ав­торов и исполнительницы. Кристалин­ская потрясающе (не могу найти другого слова) поет пахмутовскую «Нежность»: «Опустела без тебя земля... Если можешь, прилетай скорей...» Никто, как она, не доносит трагичность проникновенной и внешне бесхитростной пономаренковской «Что было, то было»: «Люблю, как лю­била, его одного... Я плакать не плачу, мне он не велит. А горе — не море, прой­дет, отболит...» И строки эти звучат вдруг такой тоской, такой безысходной тоской. И становится ясно, что не отболит никогда, всегда будет в сердце кровавою раной, только знать об этом никому не надо, незачем.

Первая песня — о силе ожидания, вторая — о величии терпения. Но об этом же, только «порядком мельче», рас­сказывают и многие другие песни, в них тоже есть и трогательность и задумчи­вость. Но задумчивость эта такая мало­значительная, это женщина в электрич­ке у окна задумалась о разных разно­стях, а спроси ее. о чем? — скажет: так, пустяки. Вовсе не хочу я этим сказать, что лю­дей должны посещать только великие мысли и что не должно быть «эстрадной бытовой песни», как это сейчас называ­ют. Но жизнь так разнообразна, так тре­вожна, так нервна, наконец! А эстрадная песня бывает порой так равнодушна к человеческим судьбам, страстям, потря­сениям…

Конечно, нельзя всю «задолженность» целого жанра «предъявлять к оплате» од­ной исполнительнице, хотя бы и веду­щей. Общеизвестно требование «хороших и разных». Пусть будут разные. В том числе и такая, как Кристалинская, очень русская, спокойного, даже флегматично­го темперамента. Не все же бурные по­токи, существуют и реки ровного, плав­ного, но зато наполненного и глубокого течения. Но не следует забывать, что че­ресчур спокойные реки мелеют. И под «внешней» сдержанностью уже ничего не скрывается — что тогда? «И все сбы­лось, и не сбылось, венком сомнений и надежд переплелось, а счастья нет, а счастье ждет у наших старых, наших маленьких ворот... Если б ты мог знать, как нелегко ждать...».

В воспоминаниях А. Ф. Кони о Льве Николаевиче Толстом приводятся такие слова писателя: «В каждом литератур­ном произведении надо отличать три эле­мента. Самый главный — это содержание. Затем любовь автора к своему предмету и, наконец, техника. Только гармония содержания и любви дает полноту произ­ведению, и тогда обыкновенно третий элемент — техника — достигает известно­го совершенства сам собою». Я позволю себе считать, что сказанное относится не только к произведениям литературы.

Актриса сама понимает, что позади у нее какой-то большой этап, его радости и его огорчения уже в прошлом. «Что-то в нас смениться хочет, мы, как время, настаем...». Настает и новая Кристалин­ская! И вряд ли нужно торопить ее. Она должна сначала точно решить все для себя. И когда она найдет свое «не могу молчать!», мы услышим очень большую актрису. Потому что ни техники, ни в особенности любви к предмету ей не за­нимать.

Она даже в простой «светской» бесе­де все время возвращается к самому главному для себя. Посмотрела «Анну Каренину»: «Вы еще не смотрели? Самое интересное — характер Каренина. Вот это задача: заставить взглянуть на при­вычное, хрестоматийное по-новому...» В «Современнике» наконец-то посмот­рела «Обыкновенную историю». Стыдно признаться, так ревела!.. Вот если бы Галя Волчек согласилась поставить программу мне!» Оперетту не любила всю жизнь: «И только Татьяна Шмыга помирила меня с нею. Вы заметили, как трудно петь веселое?»...

Она то задумывается глубоко, то вся загорается, и я гляжу с недоумением: не­ужели это она бывает на сцене словно бы скупой — жалеет для нас темпера­мента, силы, горячности? Это недо­разумение, это временно. Она еще в поисках, она еще раскроет перед нами новые грани своего дарования.
 

Г. УЖОВА

Журнал Советский цирк. Март 1968 г. 

оставить комментарий