И песни новые придут
Этот рассказ можно было бы начать какой-нибудь дежурной фразой. Например: «Прохожие узнавали ее издали и улыбались...». Или деловитой: «Днем композитор принес ей новую песню».
Майя Кристалинская
Или так, загадочно: «На столе голубел узкий конверт. Тот же почерк...». И все это абсолютно правдиво: и узнают на улице, и несут песни, и даже узкий конверт — не моя выдумка: некий романтический поклонник из Архангельска пишет уже несколько лет. И все же это было бы насквозь фальшиво, потому что писать в лучших традициях «звездно-биографического жанра» можно о ком угодно, только не о Майе Кристалинской. Никак не подходит.
Да, кроме того, биографию ее многие знают и без меня: родилась в Москве, занималась в хоре Центрального Дома детей железнодорожников, после школы поступила на экономический факультет Авиационного института, закончила его, работала на заводе. В 1960 году перешла с самодеятельной сцены на профессиональную. Начало карьеры — солистка оркестра Олега Лундстрема, затем оркестр под управлением Эдди Рознера, а с 1963-го — самостоятельные выступления. Вот и все как будто...
На вопросы она отвечает охотно, но кратко. «Кем вы мечтали стать?» — «Оперной певицей». — «Ваша профессиональная подготовка?» — «Никакой. Даже в хоре детей железнодорожников пробыла совсем недолго». — «Поэтому и пошли в Авиационный?» — «Поэтому».
Кстати, именно Авиационный институт славился тогда великолепной самодеятельностью. Но девушка с прекрасным низким голосом и с не менее прекрасной звучной фамилией, словно нарочно придуманной для того, чтобы ее произносили лучшие вузовские конферансье, в своем знаменитом институте не выступала ни разу. Ее просто не приглашали. А однажды, когда был новый набор в эстрадную студию, ее прослушали и — не взяли. Но как-то раз случилось так, что в шефском концерте Кристалинская выступала вместе с профессиональными актерами, и профессиональный (настоящий!) конферансье спросил ее за кулисами: «Вас никогда не слышал Лундстрем?» Она к тому времени работала на заводе, сцена казалась увлечением — сильным, но не пожизненным: дипломированный специалист-инженер может позволить себе увлечение...
Лундстрем ничего не обещал, и его можно понять: мало ли приятных голосов, но ведь нельзя забывать, что опыта никакого, да и школы тоже... «Мы могли бы взять вас временно, на полгода. Хотите?» И благоразумная, она в ту же минуту сказала: «Согласна». Через полгода ее уволили. «Почему вы не вернулись на завод, Майя?» — «Сцена затягивает, как известно». Сколько времени находилась она в полном тумане и растерянности — не знаю. Скорей всего, недолго. Вскоре ее пригласил в свой оркестр Рознер. О работе в этом коллективе, об уровне музыкальной культуры его, о мастерстве самого Эдди Игнатьевича Рознера Кристалинская вспоминает тепло и благодарно.
Впрочем, и о первой своей «службе» она отзывается с большой признательностью: там были два счастливых обстоятельства. Оба связаны с братом Олега Лундстрема — Игорем Леонидовичем. Он, музыковед по образованию, не переставал удивляться — сколько произведений было у Майи на слуху, какая память! И она поняла, что не пропали даром ни детские мечты ее, ни долгие вечера у приемника, ни распевание по памяти всех опер, какие она могла достать. Она поняла, что музыкальная подготовка у нее не так уж мала, как ей казалось вначале.
И второе обстоятельство. Вспоминаются горькие дни перед уходом из оркестра. Ей уже объяснили, что другая певица «в профиле», а она «не в профиле», она уже дружески со всеми простилась. И тут Игорь Леонидович сказал: «Я в тебя верю, Майя!» Благословенны будьте, верящие в нас! Сказали вы добрые обнадеживающие слова в порыве участия или отдали дань простой учтивости, вложили вы в эти слова действительную вашу веру или произнесли их как расхожее «Всего доброго» — все равно нам никогда не забыть ни вас, ни сказанного вами. У каждого, наверное, был такой человек, были такие слова, и каждый вспоминает о них тепло и благодарно...
Кристалинская появилась на эстраде, не похожая ни на кого из предшественниц. К слушателям, к зрителям выходила простая, скромная женщина в темном костюмчике, в каких многие ходят на работу. Знаете, неброские такие костюмчики: и в учреждении сидишь — в глаза не бросаешься, и в театр вечером вполне прилично пойти... Критиков сразу нашлось множество, и всех их почему-то «шокировал» такой костюм. А слушатель не обиделся. Он удивился, правда, но радостно: значит, так можно.
А дело-то было не в том, что «так можно», а в том, что иначе было нельзя. Ей, Кристалинской, для того чтобы сказать нам о самом главном, никак не подошли бы ни декольте, ни шлейфы. Это была и большая новость и большая смелость, хотя сейчас кажется нормой (во многом благодаря Кристалинской). Мы увидели умную женщину и умную певицу. И мы даже избегали называть ее певицей. Это была одна из нас, но такая, которая к тому же хорошо поет. Серьезная, черноглазая, она была бы уместна и на симпозиуме молодых ученых, и в конструкторском бюро, и в строгих залах Ленинки. Сейчас, когда она стала постарше, в ней появилось что-то неторопливо-домашнее, уютное. Сейчас, если не знать, кто она, можно представить ее воспитательницей в детском саду, учительницей, адвокатом...
Первая Кристалинская была, на мой взгляд, интереснее. Вторая, теперешняя, мила, уважаема, и голос у нее все тот же — низкий, теплый. И вкус безупречный — композиторы, отдавая ей песню, спокойны: исполнение будет благородное, без грана пошлости и дешевки (вот что-что, а пошлость и Кристалинская вместе не живут). Но нынешняя Кристалинская, как мне кажется, стала слишком спокойной. Она поет нежность и верность, преданность и терпение. Ее героини преданны до покорности, нежны до всепрощения, терпеливы до полного отказа от себя. Бывают ситуации, когда ждать — значит совершать подвиг, но в обыденной жизни ожидание — не главная доблесть.
Я могла бы процитировать в качестве доказательств десятки известных ее песен, но скажу лучше об одной, пока не известной (впрочем, пока выйдет журнал с этой статьей...). Я скажу о той самой песне, которую при мне принес композитор. Она не случайно была предложена Кристалинской, она была совершенно ее песня. Приятная, неторопливая, сдержанная мелодия, хорошие строчки: «Куст рябиновый догорел дотла...» А суть такая: «Ты со мной то прощаешься, и окно мое черным-черно, то опять возвращаешься, и светлеет вдруг мое окно. Пусть метет, метет, метет метелица, догорит рябина, отцветет... Только пусть всегда, всегда, всегда надеется тот, кто ждет!» И Кристалинская взяла песню. И будет петь. И наполнять ее своим дыханием, своей болью и верой. Пусть надеется тот, кто ждет, и пусть ждет тот, кто надеется, — вот все, что она нам скажет. Не мало ли?
Надо отдать ей справедливость — эта, любимая ею тема иногда воплощается в подлинных шедеврах, тут заслуга и авторов и исполнительницы. Кристалинская потрясающе (не могу найти другого слова) поет пахмутовскую «Нежность»: «Опустела без тебя земля... Если можешь, прилетай скорей...» Никто, как она, не доносит трагичность проникновенной и внешне бесхитростной пономаренковской «Что было, то было»: «Люблю, как любила, его одного... Я плакать не плачу, мне он не велит. А горе — не море, пройдет, отболит...» И строки эти звучат вдруг такой тоской, такой безысходной тоской. И становится ясно, что не отболит никогда, всегда будет в сердце кровавою раной, только знать об этом никому не надо, незачем.
Первая песня — о силе ожидания, вторая — о величии терпения. Но об этом же, только «порядком мельче», рассказывают и многие другие песни, в них тоже есть и трогательность и задумчивость. Но задумчивость эта такая малозначительная, это женщина в электричке у окна задумалась о разных разностях, а спроси ее. о чем? — скажет: так, пустяки. Вовсе не хочу я этим сказать, что людей должны посещать только великие мысли и что не должно быть «эстрадной бытовой песни», как это сейчас называют. Но жизнь так разнообразна, так тревожна, так нервна, наконец! А эстрадная песня бывает порой так равнодушна к человеческим судьбам, страстям, потрясениям…
Конечно, нельзя всю «задолженность» целого жанра «предъявлять к оплате» одной исполнительнице, хотя бы и ведущей. Общеизвестно требование «хороших и разных». Пусть будут разные. В том числе и такая, как Кристалинская, очень русская, спокойного, даже флегматичного темперамента. Не все же бурные потоки, существуют и реки ровного, плавного, но зато наполненного и глубокого течения. Но не следует забывать, что чересчур спокойные реки мелеют. И под «внешней» сдержанностью уже ничего не скрывается — что тогда? «И все сбылось, и не сбылось, венком сомнений и надежд переплелось, а счастья нет, а счастье ждет у наших старых, наших маленьких ворот... Если б ты мог знать, как нелегко ждать...».
В воспоминаниях А. Ф. Кони о Льве Николаевиче Толстом приводятся такие слова писателя: «В каждом литературном произведении надо отличать три элемента. Самый главный — это содержание. Затем любовь автора к своему предмету и, наконец, техника. Только гармония содержания и любви дает полноту произведению, и тогда обыкновенно третий элемент — техника — достигает известного совершенства сам собою». Я позволю себе считать, что сказанное относится не только к произведениям литературы.
Актриса сама понимает, что позади у нее какой-то большой этап, его радости и его огорчения уже в прошлом. «Что-то в нас смениться хочет, мы, как время, настаем...». Настает и новая Кристалинская! И вряд ли нужно торопить ее. Она должна сначала точно решить все для себя. И когда она найдет свое «не могу молчать!», мы услышим очень большую актрису. Потому что ни техники, ни в особенности любви к предмету ей не занимать.
Она даже в простой «светской» беседе все время возвращается к самому главному для себя. Посмотрела «Анну Каренину»: «Вы еще не смотрели? Самое интересное — характер Каренина. Вот это задача: заставить взглянуть на привычное, хрестоматийное по-новому...» В «Современнике» наконец-то посмотрела «Обыкновенную историю». Стыдно признаться, так ревела!.. Вот если бы Галя Волчек согласилась поставить программу мне!» Оперетту не любила всю жизнь: «И только Татьяна Шмыга помирила меня с нею. Вы заметили, как трудно петь веселое?»...
Она то задумывается глубоко, то вся загорается, и я гляжу с недоумением: неужели это она бывает на сцене словно бы скупой — жалеет для нас темперамента, силы, горячности? Это недоразумение, это временно. Она еще в поисках, она еще раскроет перед нами новые грани своего дарования.
Г. УЖОВА
Журнал Советский цирк. Март 1968 г.
оставить комментарий