Клоун Лев Усачев

Когда Лев Усачев появляется на аре­не, он поражает прежде всего необычностью своего внешнего вида. Ни грима, ни одежды, бросающейся в глаза.

При­шел, что называется, человек из толпы, заурядно одетый, с ухватками загуляв­шего окраинного паренька. Только боль­шая рыжая кепка, отнюдь не преувели­ченно, гротесково большая, но все же приметно необычная, и то, как он выти­рает об эту кепку ноги, а потом ловко забрасывает ее носком себе на макуш­ку, сразу же возвещают: нет, он вовсе не собирается притворяться случайно забредшим на арену чудаком из публики, он — клоун.

Лев Усачев играет в самом точном, первозданном смысле этого слова. Игра­ет с товарищами, с животными, с пред­метами, со зрителями. Он увлечен игрой и, лукаво подмигивая или старательно «представляясь» растерянным, недоуме­вающим, сосредоточенно думающим, приглашает всех вокруг участвовать в его игре. Неожиданность простого, вернее даже простецкого облика, поражающая с первой минуты, остается ведущей осо­бенностью его стиля, его художественно­го метода.

Неожиданные проделки заурядного, казалось бы, человека, причудливые со­четания и превращения будничных пред­метов, необычность, возникающая из обычного, сложное — из простого, созда­ют неподдельный комизм. В самой природе этой клоунады, в настоящем арти­стизме, свободном от нажимов, от наро­читых преувеличений, — своеобразие искусства Усачева. Но, разумеется, ис­кусство немыслимо без мастерства, без предельно точной техники, отработанной до мелочей, позволяющей артисту-художнику действовать непринужденно, легко, весело, словно бы и вовсе без тру­да, словно бы только играя.

Искусство Усачева традиционно — он работает у ковра, участвует в коротких интермедиях, «вмешивается» в работу старшего коллеги Константина Бермана и дрессировщика Виталия Тихонова, он заражает зрителей настоящим весельем, радует ловкостью, выдумкой, добродуш­ной, лукавой игрой... И вместе с тем — это искусство новаторское. Древний опыт задорного циркового веселья, старинное умение доставлять радость зрелищем си­лы, сноровки, озорной фантазии, отточен­ного мастерства Усачев по-новому раз­вивает, обогащая чертами реалистическо­го гротеска, создавая художественные обобщения с помощью простейших, на первый взгляд, нарочито будничных вы­разительных средств.

Именно эта особенность его клоунады привлекла живейшую симпатию извест­ного немецкого писателя Эрвина Штриттматтера и его жены, поэтессы и публицистки Евы Штриттматтер. В ок­тябре прошлого года в Ялте они дваж­ды смотрели одну и ту же программу, чтобы еще и еще раз увидеть очень по­нравившихся им артистов и прежде всего Усачева, а также дрессировщика-акробата Виталия Тихонова с его яка­ми, собаками, медведем и лисой.

Эрвин Штриттматтер, автор изданных у нас и полюбившихся советским читате­лям произведений поэтической прозы — романов «Тинко», «Чудодей», «Оле Бинкопп», повести «Пони Педро», пьесы «Не­веста Голландца», стихов и рассказов, — художник с необычайно широким кругозором. Он неразрывно связан с природой, постоянно живет и работает в деревне, часами не сходит с седла, наблюдая жизнь лесов и полей. Вместе с тем он разносторонне образован: он поэт, уче­ный-естествоиспытатель, по-настоящему знает философию, искусство и литерату­ру. Ученик, друг и многолетний сотруд­ник великого Брехта, Штриттматтер уме­ет непосредственно и в то же время кри­тически воспринимать самые разные ви­ды художественного творчества. Так, он, в частности, благодарно и взыскательно любит цирковое искусство, видел многих мастеров международного цирка. Тем бо­лее примечательно, что именно мастер­ство Льва Усачева побудило Эрвина Штриттматтера написать короткий, радо­стно взволнованный очерк, в котордм он поэтически выразительно передает свое толкование этой клоунады.

ЛЕВ КОПЕЛЕВ

Мы отправились во второй раз в ялтинский цирк, чтобы поближе присмотреться к творчеству Льва Усачева; в отли­чие от прошлого вечера внимание наше было сосредоточено не только на содержании разыгрываемых им юморесок, но и на тех художественных приемах, которыми пользуется этот талантливый артист.

Усачев почти не прибегает к переодеванию. Он выходит в темном повседневном костюме с небрежно повязанным галстуком-бабочкой и в бежевой кепке. Он появляется без маски, без всяких нашлепок, деформирующих нос; ни дать, ни взять — случайный прохожий, привлеченный неповтори­мой атмосферой цирка и приглядывающийся к зрелищу чуть пристальнее, чем сидящие на скамьях дети, которых непосредственность их восприятия превращает в участников представления.

Мало-помалу водоворот циркового действа захлестывает и его, предопределяя решение: быть ли ему сторонним зрителем или сделать серьезную попытку самоутверждения на этой арене. Завороженный зрелищем, он перешагивает барьер, отде­ляющий его от арены, но кто-то втаскивает его за портьеры широкой двери, из которой выходят артисты, нагружает тяжелым сундуком и снова выталкивает на арену.

И вот он оказывается один на пустынном манеже под беспощадными взглядами тысячи четырехсот девяноста девяти человек, которые чего-то от него ждут. Его не выру­чит огромная кепка, красующаяся на голове: без «обыгры­вания» она не представляет никакого интереса. Но за те короткие мгновения, которые он провел за портьерами арти­стического входа, он, как видно, впопыхах сменил обувь и теперь все его внимание сосредоточивается на непомерно огромных башмаках. Надо их как-то использовать, не то придется отказаться от всяческих амбиций и удрать с аре­ны. В эту минуту у нас возникает ощущение, будто мы присутствуем при таком же рождении глупого Августа, какое некогда совершалось на наших глазах в цирке Ренца.

Усачев отставляет в сторону свой тяжелый сундук и вы­прыгивает из огромных башмаков. Публика смеется. Этот смех ободряет его, вызывает желание снова рассмешить сотни людей; он впрыгивает в башмаки. Его ноги, слоёно пугливые собачонки, стараются забраться поглубже в не­объятные носы, укрыться там от смеха публики. Потом клоун скидывает правый башмак, высоко подбрасывает его в воздух и, заставив совершить несколько сальто, надевает налету, прежде чем башмак успевает коснуться толстого слоя опилок, устилающих арену.

Довольный, что все это получается  у него  так хорошо, клоун пытается повторить тот же номер с левым башмаком, а когда ему удается и это, входит в азарт и, искоса, лукаво поглядывая на публику, словно предлагает ей полюбоваться ловкостью, с которой он проделывает свои манипуляции. Но любой трюк, даже и самый сложный, может выдер­жать лишь ограниченное количество повторений: если пере­борщить, он потускнеет, увянет на глазах у зрителей! Усачеву, наверное, это хорошо известно, но у нас создается впечатление, что он осознает это только сейчас, стоя на арене. Итак, он оставляет свои огромные башмаки в покое...

Но что же придумать, что же делать на этой арене, которая превращается в пустыню, когда стоишь на ней один-одине­шенек, отделенный барьером, словно заколдованным кру­гом, от других людей, и чувствуешь себя этаким любопыт­ным экземпляром  человеческой  породы,  рассматриваемым двумя тысячами глаз сквозь окуляр огромного микроскопа. Единственное, что остается у него на арене,  после того как реквизиторы уносят уже «обыгранные» башмаки, — это тяжелый черный сундук. Клоун хватается за   него,   как утопающий за соломинку, и вдруг обнаруживает, что сундук раскладной, в сущности, представляет собой не что иное, как письменный стол. Тут ему приходит на ум, что, имея письменный стол, он может разыграть сценку «Утро бюро­крата», показать, как этакий чинуша приходит на работу и готовится начать свой трудовой день. Этот бюрократишка даже не потрудился дома умыться, и Усачеву приходится — поскольку он понимает, что публика этого ждет — поспешно раздобыть таз для умьгаания и поношенный халат. Он умы­вается тщательно и не торопясь, ибо здесь, в конторе, время, затраченное на умывание, будет ему оплачено из государственных средств, как это хорошо известно публике. А по­том, прежде чем он успевает приступить к работе, наступает обеденный перерыв, тоже оплаченный государством.

В кармане своего халата Усачев находит дойную корову или, точнее говоря, часть этой коровы — ее вымя в форме резиновой перчатки. Но кофе с молоком, который он «вы­даивает» и пьет с явным наслаждением, превращается во рту Усачева в крошечные целлулоидовые шарики; разже­вать их невозможно, и он пытается их выплевывать, но они вновь и вновь прыгают к нему в рот. Это дает ему повод показать интересное жонглирование, в конце которого ша­рики попадают в сидящую на носу клоуна оправу для очков, не имеющих, как выясняется, стекол. Теперь, после такой основательной подготовки, бюрократ приступает к работе. Избавьте нас от необходимости подробно описывать эту работу. Усачев выполняет ее, сидя за письменным столом или стоя на высоком деревянном табурете, используя в ка­честве орудий производства множество чашек, блюдец и ложек, а зрители смеются или понимающе покачивают головой.

Что же делает этого клоуна таким симпатичным? Он не играет глупого «рыжего», который оказывается, в конечном счете, умнее тех, кто хочет его одурачить, того «рыжего», который потом, постукивая себя пальцем по лбу, сводит на нет свое превосходство, поначалу вызвавшее у нас такую симпатию. Он не играет и традиционного «рыжего», кото­рому будто бы невдомек, что публика всегда сама почув­ствует превосходство, не нуждаясь, чтобы ей на него указали. Этот клоун не принадлежит к числу людей, уверенных, что они всегда все знают лучше всех и так досаждают нам в повседневной жизни. Он вместе с нами открывает в человеке и все плохое, и все посредственное, и все хоро­шее. Бросая на нас то наивные, то ободряющие взоры, он призывает принять участие в его открытиях и в его трю­ках. Он пробуждает в нас творческое начало.
 

ЭРВИН  ШТРИТТМАТТЕР

Журнал Советский цирк. Апрель 1968 г.

оставить комментарий