Короли смеха

Думаю, что первое соприкосновение у многих де­тей с искусством начиналось в цирке.

По крайней мере в мое время это было именно так. В начале века   еще  не  существовало  ни   кино,   ни   телеви­дения, ни радиопередач. Цирк был самым дешевым и са­мым  популярным  из  зрелищ   даже   в   уездных   городах. А в  губернских тем более. Само появление цирка — был ли это дощатый балаган или шапито — уже волновало де­тей.  Здесь  на  площади  или  просто  на  пустыре возникало нечто  таинственное,  волшебное.  Даже  во многих губерн­ских  городах  не было  зимнего  постоянного  цирка.  Неда­ром   в   Париже   постоянный    цирк    назывался    зимним — «Cirque d,hiver».  Второе, что манило, — это имена цирковых артистов. Династии Чинизелли, Труцци, Танти говорили об Италии, о чужих, далеких странах, это было тоже завлекательно, недаром же наши отечественные, русские актеры придумывали себе иностранные псевдонимы. И только знамени­тые и признанные мастера с гордостью косили свои рус­ские фамилии. Не было такого уголка в старой России, где не гремело бы имя известных дрессировщиков и клоунов Дуровых, братьев Анатолия и Владимира. И потому, когда лет шестьдесят с лишним назад, на грани двух столетий, в губернском городе Житомире, где я недолго жил в дет­стве, появились цирковые афиши Владимира Дурова, роди­тели тотчас отправили меня в цирк на утренник.

Дело в том, что мой отец подвизался как актер здеш­него городского театра, а драматические актеры всегда по-родственному относились  к артистам цирка. Прежде чем рассказать о первой встрече десятилет­него мальчика со знаменитым дрессировщиком Дуровым, следует еще сказать о характерном для дореволюционного цирка «классовом»   разделении  его зрителей. В 1906 году, уже пятнадцатилетним юношей, я оказался в цирке Чинизелли в Петербурге. Это было в одну из суббот, когда показывались новые заграничные номера. Я не мог не заметить, что в ложах сидели гвардейские офицеры, именно гвардейские, потому что в самой осан­ке, манерах, поведении, а не только в мундирах, было отличие офицеров гвардии от армейских. Присутствие офи­церов некоторых полков гвардейской кавалерии на «суббо­тах» было своего рода традицией. Интересовали их глав­ным образом наездницы и акробатки. А на галерее сидело «простонародье», то есть труженики. Их пускали сюда с другого входа, находящегося в стороне от фасада цирка. Именно народ и скромная публика, казалось, должны были решать успех номера, а не господа, слегка аплоди­ровавшие, не снимая перчаток. Но это было не так. Одна­ко дирекции все же приходилось мириться с тем, что народ имел своих постоянных любимцев, и первыми из них были Дуровы. А Дуровы не очень рвались в столицу, их   зрителями   была   вся   Россия. В том представлении, которое я видел в Житомире (вероятно, это было в 1900 году, когда весь мир все еще был взволнован делом Дрейфуса, французского офицера, необоснованно обвиненного в измене), Владимир Дуров показывал  пантомиму «Дело Дрейфуса».

Нужна была смелость, а главное передовой, демокра­тический образ мыслей, чтобы поставить в цирке панто­миму на такую острую, политического значения тему. И это еще раз показывает нам, кем был Владимир Дуров, артист, всегда мысливший политически, всегда прогрессив­но, всегда в конфликте с царской властью. Конечно, я почти не помню, как представлено было на цирковом манеже «Дело Дрейфуса». Но у меня осталось впечатление сочувствия народа этому оклеветанному офи­церу, особенно в тот момент, когда срывали позументы, галуны с его мундира и ломали над его головой шпагу. Финал, насколько я помню, происходил в железной клетке, изображавшей «Чертов остров», куда был сослан Дрейфус.

    
   В.   Л.   Дуров   с   дрессированным   волком
   В.   Л.   Дуров   на   репетиции

Сорок лет спустя в доме отдыха Щелково мне по­счастливилось встретить Анну Игнатьевну, вдову Влади­мира Дурова, и мы вспоминали пантомиму «Дело Дрей­фуса»; оказалось, что Анна Игнатьевна играла в ней роль   жены   осужденного   офицера. Надо сказать, что к братьям Дуровым было у зрителей совсем другое отношение, чем к цирковым клоунам вообще. В криках, доносившихся с галереи: «Рыжего!», «Рыжий на помощь!» — была все-таки издевка, насмешка, а Дуровых встречали не с насмешкой, а с восторгом. Было в них что-то глубоко народное, связанное с теми временами, когда шуты говорили правду под видом шуток. Владимир Дуров справедливо называл себя «шутом его величества народа». Он имел на это право, он заслужил это право остротами, в которых высмеивал власть имущих, и репрессиями градоначальников, высылавших его из го­родов. До сих пор помнят в народе остроты Дурова, инсценированные злые шутки, в которых участвовали его дрессированные   животные.   Отзывчивость   артиста,   общительность, обаяние привлекали к нему самых различных людей, не одних только писателей, художников и актеров. Приезд Дурова на гастроли был значительным явлением в городе, о том, что он приехал, говорили на фабриках, на рынках и в трамваях. Вместе с тем это заставляло настора­живаться представителей власти — градоначальников, по­лицмейстеров. Дуров вносил некоторое беспокойство в обывательскую, казалось бы, сонную, дремотную жизнь провинции. Все было у него необыкновенно: его усы, его монолог, голос, дикция; великолепный костюм, его живот­ные-друзья.

Владимир Дуров своей импозантностью привлекал все­общее внимание не только на манеже. Помню, как в ка­фе «Бом» (хозяином которого был музыкальный клоун Станевский) в 1918 году его тепло приветствовали посети­тели,   когда   он   появился   среди   столиков. Дуров был действительно «королем шутов» (а не шу­том королей). Мы мало понимали в его теории дрессиров­ки животных. Некоторые его идеи ошеломляли. Например, в годы первой мировой войны он говорил о том, что мор­ские львы могут быть приспособлены для взрыва минами неприятельских кораблей. Это, конечно, осуществить было трудно. К тому же царские адмиралы проявили консерва­тизм, положив под сукно проект дрессировщика о таком необычном использовании морских львов. Но вот что за­ставило   меня   вспомнить   Дурова. В годы Отечественной войны мы видели чудесных со­бак, которые были верными помощниками саперов. Жи­вотные по запаху взрывчатого вещества распознавали мины, поставленные врагом, делали перед ними стойку, и   саперы   обезвреживали  мины. Мы подумали о том, как был бы доволен Дуров, если бы ему стало известно, какую службу сослужили на вой­не его умные четвероногие   друзья.

Меньше я знал Анатолия Дурова, хотя все-таки знал. В Воронеже его особняк представлял собой музей. Арти­сты драматического театра были желанными гостями в его доме. Помнится еще, что у Анатолия Дурова были два помощника, два великана — индусы из Пенджаба. Их мужественная внешность, одежда, оранжевые чалмы вы­глядели очень живописно на манеже, да и в жизни. Постоянный конфликт между братьями в общем не мешал их популярности. Оба писали на афишах «настоя­щий», и оба были настоящими артистами, оба были та­лантливы, и зрителям это постоянное соперничество каза­лось   только   забавным. Это были добрые человечные талантливые цирковые мастера, достойные предки советского цирка.

Когда мне случается быть на Новодевичьем кладбище, среди памятников многим моим знаменитым современни­кам я нахожу памятник Владимиру Дурову. Он изображен там в своем традиционном костюме шута. Этот превосход­но сделанный памятник достоин того, кто был любимцем народа, именно таким артист остался в памяти поколений.


Журнал Советский цирк. Апрель 1964 г.

оставить комментарий