Лев Осинский

Красный парадный занавес был широко распахнут. Дадеш стоял посреди ярко освещенного ма­нежа и раскланивался. Осинский видел его спину в накидке, спи­ну шпреха во фраке, спины уни­формистов в зеленых мундирах с золотом.

Они стояли по бокам прохода в две шеренги. Дальше, через манеж, виднелись знакомые лица оркестрантов, затылок дирижера. Дирек­тор стоял в центральном проходе, рядом с главной билетершей — тетей Катей. Цирк был переполнен  военными.

— Браво, Дадеш! — кричали они снова и снова.

Шпрех не отпускал Сандро, заставлял его кланяться еще и еще, обеими руками загора­живая путь. Наконец улыбающийся, вспотев­ший и разгоряченный Дадеш вернулся с ма­нежа.

— Сандро!  — глухо окликнул Осинский. На нем была шинель внакидку.

Дадеш не услышал: мимо с грохотом пронеслась бочка с нарисованной на ней свастикой. Верхом на бочке восседал Ка­рандаш в новенькой фашистской форме и маске страшного гитлеровца. Его появление на манеже зрители встретили аплодисмента­ми и хохотом. Бархатный занавес задернул­ся. За кулисами стало темнее.

— Шурка, — снова глухо окликнул Осинский.

Дадеш, наконец, заметил его, застыл на месте. Несколько мгновений, словно не веря своим глазам, сощурившись, он глядел в упор, недоуменно покачивая головой, внезапно бро­сился, чуть не сбил с ног, кричал радостно, засылал  вопросами,  не давая  ответить:

—Левка! Дружище! Живой-здоровый! Ког­да прибыл! Откуда!  Насовсем!  На побывку! Проездом! Где воюешь!
— Отвоевался я, Шурка... Все...
— Как так — отвоевался! — не понял Да­деш.

Осинский не смог ответить, улыбнулся кри­во, быстро заморгал веками, с трудом сде­лал   несколько  глотательных  движений. На манеже с треском разорвалась бочка, раздался взрыв хохота.

— Броню тебе дали? Отозвали с фронта! Надолго! Насовсем! Что не отвечаешь!

Оркестр грянул громкий галоп. Снова ра­скрылся красный занавес, и мимо друзей, смешно прыгая на костылях, проскочил Ка­рандаш. Фашистская форма на нем была разорвана в клочья. Из лохмотьев валил дым. Знаменитый клоун сбросил маску, радостно кивнул Осинскому: «Привет, Лева, заходи!», что-то поспешно накинул на себя, побежал раскланиваться.

— Руку   я... потерял... — тихо, с  трудом сказал Осинский, прямо глядя в глаза друга.

В зале снов захлопали, засмеялись чему-то.

— Правую!  Левую! — медленно, не выда­вая волнения, спросил Дадеш.
— Левую.
— Что же мы здесь стоим! — спохватился Дадеш, — поднимемся ко мне, поговорим!
— Нет, наверх не  пойду. Разгримировы­вайся, одевайся и выходи на бульвар. Я бу­ду ждать.

...На улице было свежо, сеял дождь, мел­кий как пыль. Осинский поежился, перешел дорогу, вышел на пустую, темную аллею, опу­стился на мокрую, облепленную листьями скамью, машинально запахнул на груди ши­нель. Мимо, стуча сапогами, прошли по лу­жам патрульные с автоматами за плечами. Со звоном прогрохотал за  спиной трамвай.

Осинский достал из кармана кисет, вдеся­теро сложенную газету, положил все на ко­лени, согнувшись, начал скручивать цигарку. Налетевший ветер вырвал из руки газету, об­дал дождем. Табак просыпался. Осинский кинулся за газетой. Она попала в лужу, тут же намокла. Он чертыхнулся, вернулся на скамью. Кружась, упало несколько листьев. Вскоре подошел Дадеш, сел  рядом.

— Ты Волжанскому написал про руку!
— Нет.
— Так... Курить будешь!
— Спасибо, закурю.
— Возьми портсигар в кармане. Папиро­сы особого сорта. Сам клею, сам набиваю. Таких не  достанешь! Наркомовские! Вкусный
табачок, верно!
— Вкусный.

Они курили молча, жадно затягиваясь. Да­деш  сказал:

— Напрасно ты Волжанскому не написал. Глупо.
— Не напрасно.   Я теперь  калека. Зачем пойду назад в номер!  В обузу им буду!
— Ты   тронутый, даю честное слово! По­нятно, да!  Они же тебе как родные, слы­шишь!
— Слышу. Вот  именно. Тем более.
— Что городишь!   Вах!   Слушать   противно! Какая может быть обуза!   Какой ты к черту калека! Убогий, что ли! И что вообще зна­чит — калека! Калека тот, кто работать не может, на чужой шее сидит, попрошайничает, побирается! Понятно, да! Я себя и то кале­кой не считаю! Без обеих-то рук? Никак не считаю, слышишь! Я такое могу, что другому и с тремя руками не сделать? И с четырьмя! Все могу? Буквально все! Даже нитку в игол­ку сам вдеваю? Попробуй-ка вдень ногами! Оторви мне сейчас ногу — и то калекой не буду! Нипочем не буду, понятно, да! Оторви обе ноги — зубами смогу рисовать, не про­паду, никому в обузу не буду! И ты никому в обузу не будешь, и ты с одной тем более все сумеешь, уверен! Осинский   не  ответил.

— Противно на тебя смотреть, слышишь! Понятно, да! Раскис, как кофейная барышня!

— Ничего не раскис. И не кофейная,  а кисейная, между  прочим!

— Раскис, раскис, вижу! Оказывается, три дня как вор от людей прячешься! Как упря­мый ишак?  А, кофейная, кисейная — какой мне разница! Я  грузин!  И перепутать могу!

Имею полное право! Курить будешь еще?

— Возьми в кармане. С одной рукой горы можно ворочать! Зачем вторая вообще нужна? Баловство одно! Одной человеку за глаза хватит! Понятно, да! И не стыдно тебе! Эх, мне бы одну руку! Я бы вам всем показал! А ты теперь только на гитаре сыграть больше не сумеешь, как раньше, вот это верно. Так под чужой аккомпанемент будешь петь! Подумаешь, — горе какое! Ты все сумеешь, слышишь! Даже рыбачить, слышишь! Понятно, да, ишак ты упрямый!

Он долго еще кричал, потом сказал чуть спокойнее:

— Напиши  Волжанским, я тебе говорю!

Вместе придумаете что-нибудь! Осинский отрицательно покачал головой.

— С   кем-нибудь из начальства говорил?
— Нет. О чем говорить!
— Зачем  к  Кузнецову не пойдешь, слышишь! Золотой человек. Поможет, найдет выход, точно тебе говорю.

Двери цирка раскрылись. Из них повалил народ.

— Хочешь ногами  работать научу? Как я?

Номер на двоих сделаем!

— Нет.
— Значит, с цирком — все!
— С цирком — все, — медленно  повторил Осинский.
— Ничего у тебя не  выйдет,  ишачье племя! Ничего! — снова вспылил  Дадеш. — Кто опилки хоть раз в жизни понюхал — из цирка не уйдет!
— Уйду.
— Чего  же  ты   вообще    хочешь? — вконец рассердился Дадеш.
— На рыбалку съездить.
— На  рыбалку,  говоришь!
— На рыбалку...
— Дело...

Оба долго молчали. Дождь кончился.

— Ты бы  попробовал   все-таки  на  правой в стойку встать, слышишь! Может, получится… Поймаешь темп...
— Давай не будем об этом.
— Давай не будем.

Они вернулись в цирк.  Все давно разошлись,  было пусто,  холодно,  неуютно.

— В художники  пойду или в фотографы, — неожиданно сказал Осинский.
— Тебе видней. Мою  точку зрения   знаешь... Спокойной ночи, что ли!
— Спокойной ночи.

Но они не расходились, все так и стояли у  окна. Снова заморосил дождь.

— Еще покурим!
— Покурим.
— Вот,  возьми  на  ночь, — протянул Дадеш ногой портсигар и вдруг хмыкнул.
— Ты чего?
— Придумал хорошую армянскую  загадку. Слушай: три  удочки, три руки, три головы, пять ног. Что такое?
— Не знаю, не могу отгадать.
— Подумай, подумай!
— Бесполезно. Не могу.
— Очень  простая  разгадка. Это — ты, я и наш инвалид конюх на рыбалке.

Осинский невольно рассмеялся,  сказав:

— Дурачок.
— Но смешно ведь!
— Смешно...   Завтра пойду к Кузнецову.
— Вот это дело.
— А потом с ним на рыбалку, да!  Четыре удочки,   четыре головы, пять рук, семь ног, верно! Еще смешней получится.
— Правильно. Еще смешней. Потом возьмешь отношение от цирка на протезный завод.

Протез  пойдем  заказывать   вместе. Я мастеров знаю. Хороший сделают.  Перчатку красивую тебе подарю, понятно, да! Спокойной ночи!  Высыпайся и чтобы завтра как штык на репетиции был! Хватит от людей прятаться, слышишь!

— Спокойной ночи. Слышу. Буду.

...То, чего так опасался Осинский, не свершилось. На репетиции артисты искренне обрадовались его появлению, и ни один человек не подошел со словами соболезнования, жалости. «Шуркина работа», — подумал Осинский. И когда в зале неожиданно появился художественный руководитель Управления госцирками Кузнецов, он тут же догадался, что это тоже «работа» Дадеша.

— С приездом, Левушка, — приветливо сказал   Кузнецов. — Обязательно вечером прошу пожаловать в гости. Вы ведь бывали у меня?
— Бывал,  спасибо.

Его встретили очень радушно. За чаем Кузнецов спросил:

— Чем заниматься думаете!
— Не знаю, Евгений Михайлович, а что бы вы посоветовали!
— Я   разговаривал о вас с  начальником Главка. Он думает о Строгановском училище, ведь вы неплохо  рисуете. Но мне  кажется, что ваше место в цирке. Как вы сами полагаете?
— Конечно, в цирке было бы лучше. Только что же я смогу делать! Может быть, что-нибудь типа «Лягушек»?
— Вот именно. И я так полагаю. Вы подумайте  еще, спешить не надо.    Как что-либо решите, — заходите. Хотите в кабинет, хотите домой. А по вечерам,  как  скучно станет, приходите запросто, не стесняйтесь. В чем вы нуждаетесь? Говорите прямо.
— Ни в чем. Вот только протез хорошо бы заказать...
— Конечно, конечно... Я  тоже  думал об этом.   Мы   составим  письмо в Институт восстановительной хирургии. Я завтра созвонюсь с ними. Это близко — в Теплом переулке.
— Спасибо  вам за  все,   Евгений Михайлович.
— Что вы, что вы, не стоит благодарности.

Всего  хорошего. Узнав об этом разговоре,  Дадеш тут же сказал:

— Сегодня после представления назначается первая репетиция. Хочешь на манеже, хочешь на конюшне, хочешь даже на  бульваре под дождем! Хочешь я буду тебя пассировать, хочешь — лучшего  акробата-стоечника  пригласим.   Хочешь — сам, без пассировки.   И   учти  —  спорить бесполезно!
— Лучше вдвоем — ты да я. У меня в комнатке. Конюх  на   несколько дней  в  деревню уехал.
— В комнатке так в комнатке, мне все равно. Уверен, что получится. Главное — вспомнить, поймать нужный темп! Как отработаю, зайду к тебе,  начнем репетировать. Раз в комнатке, так и  конца  представления ждать нечего!

Осинский не стал дожидаться Дадеша. Он вошел в комнату, зажег свет и, чтобы не мешала одежда, сбросил с себя все, кроме трусов. Отодвинув в центр комнаты койку, застыл около нее, не решаясь встать на руку. При первой же попытке у него сильно закололо сердце, задрожали пальцы. Пришлось сесть на  койку, отдышаться.

— Совсем психом стал, — сказал он вслух. — Главное — поймать темп, вспомнить темп! Ну. Левка, давай! И спокойнее, спокойнее! Это же пустячный трюк! Да! Надо запереться: вдруг  войдет кто-нибудь!

Он поднялся, закрыл дверь на крючок, снова подошел к койке, встал на корточки, поставил  руку на пол,  оперся обрубком о край койки.

— Ну,  что же ты, Левка!  Не медли, делай рывок!

Он оттолкнулся от пола ногами, задрыгал ими в воздухе, быстро опустил вниз, чуть не упал.

— Сбился… потерял баланс… —  сказал он, холодея от ужаса, до боли покусывая кончики пальцев. – Что же делать? Что делать?.. Потерял… Потерял чувство… Совсем потерял…

Он стоял у стены белый, как сама стена, рука его дрожала. Стучало в висках, в обрубке, во всем теле.

— Ну, упокойся, успокойся, не навсегда же потерял чувство, не навсегда же? Жми? Это от волнения не получается, от волнения!..

Вторая, третья, пятая, шестая попытки тоже не удались. Он снова покрылся холодным потом, жадно пил воду из носика чайника.

— Ну, давай еще!  Еще пробуй! Смелей!

Трюк удался  только  на двадцать  третий раз, после нескольких  падений.

— Ай да Пушкин! Ай да молодец! — радостно воскликнул он, стоя на руке вверх ногами.

И долго еще стоял так, не желая опускать ног, словно боясь, что не сможет снова повторить трюк.

— Теперь без опоры, — сказал он, вставая на ноги, — на манеже койки не будет, опираться не на что!

Трюк удался с  пятого раза.

— Ну, хватит, можешь и отдохнуть, заслужил, — сказал  он, опустил ноги и, замирая от счастья, уселся на  койку.

В дверь постучали, дернули за ручку.

— Минуточку,   Шурка! — крикнул Осинский и, желая обрадовать и удивить Дадеша,  на цыпочках подошел к двери, бесшумно снял крючок, подбежал к койке и после третьей попытки повторил стойку.
— Входи!

В комнату, скрипя протезом и пыхтя, вошел конюх с мешком картошин, нагруженный свертками, застыл у порога, выронил свертки. Они  разлетались  в  разные  стороны.

— Ай  да  черт  неугомонный!  —  воскликнул конюх. — Вернулся! С приездом!

От радости они даже расцеловались, бросились поднимать свертки, складывать их на койку.

— Вот  сколько  гостинцев  из  деревни привез! — сказал  конюх.
— Жаль только яйца из-за тебя разбил!  Ничего, яичницу зажарим.  На сале. В дверь постучали.
— Ты, Шурка?
— Я.
— Минуточку  подожди,  мы тут мебель переставляем, не войдешь, — он подбежал к койке и  быстро встал на руку.
— Теперь можно,  входи!

Дадеш сделал  вид, что вовсе не удивлен.

— Стоишь!
— Стою, Шурка, стою,милый!
— Ну и стой, кто тебе мешает! Разве я против!

Осинский подбежал к другу, обнял так, что затрещали  кости.

— С  ума сошел, даю честный слово! Поломаешь, медведь!   Ну что, уверовал в себя!
— Уверовал.  Но  будто  заново  ходить учусь, будто младенец!
— И ума, как у младенца, не больше!  Точно! Гляди, сколько ссадин, сколько синяков понасажал! И из культи кровь проступила, гляди-ка!  Совсем  ишак,  даю  честный  слово!
— Ничего. Это от напряжения. Сейчас пройдет!
— Знаешь, ты кто!   На  ДУ начинается, на РАК  кончается. Вот кто! Понятно, да!
— Ну  ладно,  хватит ругаться!
— Тебя бить и то мало!
— Ну, хватит, хватит.  Получилось, а это самое  главное!
— Получилось... А  я что тебе говорил!  Я знал,  что получится, только не знал, что ты такой законченный  ишак!

Он долго еще отчитывал Осинского, а в заключение сказал с улыбкой:

— А   сейчас,  ребята,  ко мне! Заранее шашлык  приготовил  по   этому  поводу!   Конечно, что за шашлык не из вырезки, что за шашлык  не  на  мангале,  не на шампурах, а на примитивной сковородке, на плитке, срам один! Пародия,  даю честный слово!   Невымоченный  в  уксусе! Позор на мою голову!   Но, все-таки шашлык! Считай, что шашлык репетиционный.   Пасле войны   настоящим угощу!
— А у меня к шашлыку тоже  кое-что  найдется.  Спирту  есть  немного. В  госпитале  хирург  подарил  на   дорогу.
— И у меня яичница  найдется, — сказал со вздохом  конюх. 
—  Глазунья.  В три десятка.  Обожремся.
— Еще гостей позовем!  Пир будет горой! — сказан Дадеш.
— Ну, одевайся быстрее!  В трусах, что  ли, пойдешь!

На другой день Дадеш и Осинскнй пришли к  Кузнецову.

— Пожалуй, смогу, Евгений  Михайлович! — сказал   Осинский,
— Давайте тогда  запросим Волжанского.

Он в Ереване. Втроем составили телеграмму:

«ОСИНСКИЙ ВЕРНУЛСЯ ИНВАЛИДОМ точка ТЕЛЕГРАФИРУЙТЕ ВОЗМОЖНОСТЬ ВОЗВРАЩЕНИЯ ВАШ НОМЕР запятая СООБЩИТЕ ИСПЫТАТЕЛЬНЫЙ  СРОК точка КУЗНЕЦОВ»

Ответ из Еревана пришел в тот же день через пять часов:

«В ЛЮБОМ СОСТОЯНИИ двоеточие БЕЗ РУК запятая БЕЗ НОГ запятая БЕЗО ВСЯКОГО ИСПЫТАТЕЛЬНОГО СРОКА СОГЛАСЕН ВОЗВРАЩЕНИИ ОСИНСКОГО НА ПРЕЖНИХ УСЛОВИЯХ ВОСЕМЬСОТ ПЯТЬДЕСЯТ В МЕСЯЦ точка ВОЛЖАНСКИЙ».

— Ну вот, Левушка, все в порядке, — со слезами на  глазах, дрогнувшим  голосом  сказал Кузнецов. — Будем оформлять!
— А  я  что говорил! — воскликнул Дадеш каким-то низким, незнакомым голосом. — Иначе и быть не могло!  Все правильно!  А он не  верил! Ишак Идиотович  Дураков! Простите, Евгений  Михайлович, ругнулся! И сейчас, поглядите на  него,  Евгений  Михайлович, — ревет как белуга! Есть хоть платок-то! Возьми у меня в кармане!  Чудак, даю честный слово!  Плачет!

— А  вы сами почему  плачете, а, Сандро?

Почему отвернулись Вам самому, по-моему, платок нужен! Что отворачиваетесь!

— Это я  не плачу, Евгений Михайлович. Просто вчера шашлык  жарил — много луку резал...


Журнал Советский цирк. Сентябрь 1965 г.

оставить комментарий