Левосторонний склероз

Директор цирка предложил мне помимо работы над номером мамы, заняться прыгунами с подкидной доской. Я сразу согласился, сказав, что надо только подумать.

Нужно только подумать. Не насиловать себя, но держать постоянно в голове и что-то обязательно должно прийти. Ничего невозможного нет и я, в принципе мог бы работать с номерами любого жанра. И чем сложнее задача, тем любопытнее, что получиться. Я хожу и действую в отрыве от своего творческого я, с интересом ожидая какого то решения. Главное не насиловать себя, но думать постоянно, думать и приглядываться к окружающему применительно к заданному. Можно быстро быстро пролистать страницы памяти и мысленно подчеркнуть то, что может пригодиться.  Впрочем это всплывает само собой.

-        Просто выпустить номер прыгунов - это полезное дело, - говорил директор - но это будет еще один номер прыгунов. Хотелось бы вложить в него мысль.
-        Я постараюсь - сказал я.
-        Только учти, денег у них нет ни копеечки. Музыка есть, костюмы есть, доска и тумба, а вот денег на что либо еще, нет.
-        А какие у них костюмы? - спросил я.
-        Не знаю, не видел.
-        А музыка?
-        Не слышал.
-        Сколько их?
-        По смете восемь. Я могу тебя им представить.
-        Не к чему идти к людям с пустыми руками - ответил я и добавил тихо, скорее про себя - Фанерная работа идет полным ходом.
-        Что, что? - переспросил директор.
-        Как-то раз мне предложили ставить елку. За месяц до отъезда я отослал эскизы с просьбой изготовить по ним реквизит.  Когда я приехал, то на мой вопрос "Что с реквизитом?", директор ответил: "Фанерная работа идет полным ходом". Обрадованный таким известием, я побежал к плотнику. "Ну как?" спросил я у него. "Все хорошо, но только нет фанеры", ответил он.
-      Где это было? - спросил директор.
-      Почти везде - ответил я.

На маленьком листочке, который лежал у меня под рукой, были записаны вопросы, с которыми я собирался обратиться к директору. Вначале общественного значения, а в конце, личного.

-        Теперь в отношении праздничного парада - сказал я, приступая к следующему пункту.
-        У вас на скла­де лежат флаги братских республик, но их почему-то только двенадцать.
-        Этого никто не заметит - сказал директор.
-        У меня есть вариант парада без флагов, но тог­да будут нужны живые цветы.
-        Нет денег. Можно нарвать веток в городском парке.
-        А штраф кто будет платить?

Директор рассмеялся... О своих личных вопросах лучше всего говорить как бы случайно о них вспомнив. Уже у двери я сказал:

-    Да, вот еще, можно сделать так, чтобы ко мне никого не подселяли?
-    Во всяком случае могу обещать, что если это и случится, то только в крайнем случае - ответил дирек­тор и сразу снял трубку, чтобы позвонить в гостиницу администратору. Мне нравится, когда директор, не откладывая, сразу решает и приводит свои решения в исполнение.

Я вышел в приемную.  Секретарша, неопределенного возраста и цвета волос, посмотрела в мою сторону.  Секре­тарша - это своего рода флюгер, или лакмусовая бумажка, по которой можно определить свое место,  отведенное директором.  Чтобы привлечь внимание к тому, что вы хотите спросить, не нужно спешить спрашивать. Можно подойти близко, близко, вот как я сейчас, и тихо спросить:

 

-        Пальцы, наверное,  здорово устают от машинки?
-        Да ну ее к черту - ответит она и спросит - Вам что нибудь нужно?
-        Нужно, но если только Вас это не затруднит.

Можно сказать, вернее, произнести "Вас" с большой бук­вы. Это не трудно,  только больше пафоса.

-       Мне, наверное, скоро понадобиться отпечатать сценарий. Я бы мог и сам, но боюсь, пока я буду печатать свой сценарий, его уже поставят в другом месте, - сказал я. Если секретарша ценит юмор такого характера, то дело в шляпе, и она будет вам печатать круглые сутки, даже в постели. И такая маленькая просьба, как поставить печать на командировку, оставив чистыми места, где долж­ны стоять даты приезда и отъезда, покажутся сущим пустяком. С такой командировкой я могу уехать в этот же вечер и только через неделю подойти к поезду, чтобы не потерять деньги за проезд.

-      Огромное вам спасибо, - говорю я на прощание.
-      Пока еще не за что, - отвечает секретарша, сдер­жанно улыбаясь.

На улице дул сильный ветер. Казалось достаточно расстегнуть плащ и можно улететь на остров Врангеля, или в Москву. Наверное только трудно будет ориентироваться, и спросить не у кого. Еще может ветер стихнуть и подуть в другую сторону. У газетного киоска в урне с мусором что-то горело. Наверное, Кривин подметил бы такое явление и написал: "И в этот момент Урне казалось, что она олимпийская чаша".

Я купил сигарет и "Литературку". На последней стра­нице, в рогах, был нарисован черненький квадратик, а под ним надпись "намочите палец и потрите - увидите, что получиться". Придя домой,  вернее,  в номер цирковой гостиницы, я положил газету на стол, потом прошел в ванну и намочил палец. Когда я потер по  квадратику, появилась дырка. А если артисту завязать глаза? Он случайно попадает на край доски и его отбивают вверх. Беспомощно барахтаясь в воздухе, он
плюхается на мат.  Еще немного подумав, я отбросил эту мысль
вместе с газетой.

Я взял чистый лист бумаги и нарисовал подкидную доску. По форме она напоминала весы, или скамейку. Ска­мейка уже была.  Весы. Не хватает только стрелки шкалы для определения веса. Артисты - это гири.  На каждом из них стоит цифра и к.г. Например 15 или 2. На самом круп­ном артисте написано  2000 грамм. Забавно до идиотизма. А в том, что бы одному завязать глаза, что-то есть. Похоже на жмурки.  Он ищет, а остальные убегают. Надо приберечь для детского варианта. Кажется, именно в это время зазвонил телефон.

-      Будете разговаривать с … - сказала телефо­нистка. 

Потом что-то щелкнуло, пикнуло и затем ее голос.

-      Это ты?
-      Да, я - ответил я.
-      А это я - сказала она.
-      Так значит это ты.
-      Я.
-      А это я. Ты да я, да мы с тобой.
-      Ты соскучился?
-      Ужасно.
-      Я тоже.
-      Как ты доехала?
-     Прекрасно.
-     Студенческий не спросили?
-     Нет, пронесло.
-     Значит ты сэкономила еще на один приезд.
-     А ты этого хочешь?
-     Очень.
-     Я тоже очень.

Мы немного помолчали.

-      Как поживает твой Вьетнамец?  - спросил я.
-      Представляешь, у него, оказывается, нашлись родители в Ханое.
-      Вот повезло.
-      Я думаю, он все таки уедет, - сказала она неуверен­но.
-      А ты откуда звонишь так смело?
-      От мамы.
-      Вы еще не развелись?
-      Нет. Мальчишка так на него похож. Он меня уже два раза ударил. Еще он прописан.

Мы опять немного помолчали.

-      Я сегодня вылетаю - выпалила она.
-      Куда? - спросил я.
-      К тебе.
-      Ты с ума сошла.
-      Я ведь сэкономила. И у меня уже билет.
-      А какой сегодня день?
-      Пятница.

Пятница, пятница - соображал я.

-    А сколько сейчас времени?
-   12 часов. Самолет в шесть вечера.
-    Я тебя целую - сказал я.
-    Что? - спросила она.
-    Целую.
-   Я тебя тоже.

Я повесил трубку.  У отца в репризе с телефоном на финал лилось пиво.

Лежа на постели, я смотрел на макет циркового ма­нежа.  Он стоит в углу. Сквозь опущенные ресницы я увидел два телефонных аппарата, стоящих в разных концах манежа. Потом вышел первый клоун.  Он снял трубку и набрал номер. Из другого аппарата раздаются гудки.  Выходит второй кло­ун и поднимает трубку.  - Я слушаю - говорит он. Первый клоун закуривает и выпускает облако дыма в трубку. Из другого аппарата этот дым выходит.  Второй клоун каш­ляет.  Тогда первый,  вернее второй клоун, достает пузырек
с хлороформом и, смочив носовой платок, прикладывает к трубке. Первый клоун медленно оседает, но все-таки успе­вает достать пистолет и выстрелить в трубку.  Второй кло­ун выплевывает пулю. Нет.  Пулю уже выплевывал Енгибаров, а потом многие другие. Пуля разрывает трубку, или просто выпадает. А может клоун успевает передать трубку кому нибудь другому? Нет, нет. Не надо себя насиловать. Придет, случайно. Клоуны, прихватив телефонные аппараты, поспешно покидают манеж через боковые проходы. А из главного   уже выходит еще один клоун.  Он курит. Там было с телефоном, а здесь...  Выходит инспектор манежа. Клоун вдыхает дым,
а изо рта инспектора он выходит. Это хорошо на финал.

Инспектор не разрешает ему курить.  Клоун вдыхает дым и, заметив инспектора, незаметно выпускает его из-под отор­ванной подошвы, потом из кармана. Можно откуда угодно, даже из задницы, но на финал обязательно изо рта инспек­тора, который вначале в недоумении, а затем в гневе бе­жит за клоуном. Но вот они снова в манеже, инспектор не разрешает клоуну курить. А у того на груди табличка с над­писью "Место для курения". Где, стало быть, он,  там и место для курения. На финал клоун гасит окурок в ладони у инс­пектора. Нет. Это уже патология. Неприятно. У зрителей будут гореть руки и они не смогут аплодировать. Хотя у Чаплина этот гек неплохо получился. У Битструпа курильщик нюхает табак и так чихает, что от конвульсивных дерганий у него спадают штаны.  Выходит кло­ун…   

В этом месте я уснул, так что клоун не успел дойти и до середины манежа, но зато возник другой чело­век и действие потекло помимо моей воли. Мне снилось, будто я зарезал человека. Зарезал маленьким перочинным ножиком. Я еще боялся, что у меня ничего не получится, до того он был маленький. А потом, когда этот мужчина упал, я испугался. Испугался, что меня найдут и посадят в тюрьму.  Вот и все, подумал я, конец. Тяжело дыша, я вбежал в мамину комнату и стал ей обо всем рассказывать. На балконе, ко мне спиной, сто­ял какой-то мужчина.  Когда он обернулся, это оказался именно тот, кого я зарезал.  Он вошел в комнату, сел в кресло и, положив ногу на ногу, стал на меня смотреть и загадочно улыбаться. Будто он знал, что я его зарезал, а потом испугался. Но только под конец этого кошмарного сна, я совершенно случайно, узнал его. Узнал по звуку, который сопровождал каждый его шаг.

Уже пробудившись, я продолжал думать и размышлять по этому поводу. Жарких вообще очень редко улыбался. Только тогда, когда был сильно пьян. Эдакой дурашливой, на первый взгляд, даже глупой улыбкой.  Он будто хотел сказать…      Нет, ничего он не хотел сказать. Скорее всего, в него вселялся маленький бесенок и щекотал пятки большого беса, которым был он сам. Глаза у него белесые, волосы жидкие и русые, бородка рыженькая, маленькая. По своему обличью он напоминал Христа.   Высокого роста и крепкого сложения. В свои сабо, в каблуки, он засыпал морские камушки и, когда шел по комнате, было слышно, как эти камушки, пере­сыпаясь, ударяются друг о друга. Наверное, точно также, как тот маленький бесенок, я тешил его самолюбие, выска­зываясь о его картинах.

Мои мысли прервал стук, в дверь.

-      Войдите! - крикнул я.

Она подошла к кровати и села у моих ног. Из сумки, которую она держала в руке, появилась бутылка дешевого портвейна.

-       Ты чего? - спросил я, увидя ее заплаканные глаза.
-       Да ну его к черту! Надоел, сил нет.
-       Как же так? - спросил я.

Я вспомнил, как мы его ждали. Целых три дня.  То была погода не летная и самолет не выпускали, то не при­нимали. Наконец он решил выехать поездом, но с билетами было туго. А до этого, как решиться приехать, он три ме­сяца думал.

-   Замучил, гад.  - продолжала она, сквозь слезы. - то,  ему подавай, это. Приготовлю жратву, говорит "за­чем готовишь?". Не приготовлю - "почему не приготовила?" А потом начинает придираться.  "Клеенка грязная. Вот там, у нее, говорит, "было не так". "Вот она", сука, "готовила по другому". Ну и убирайся тогда к чертовой матери, если там было лучше.  Он, скотина, даже не поинтересовался в какой больнице я аборт делала. Тут она окончательно разревелась. Я открыл бутылку. "Бутылка, тарелка. Бутылка, тарелка" послышался голос Карандаша.

А что если поставить клоуна на катушку в виде молоч­ной бутылки? Другой клоун, в то время, как первый расклани­вается, незаметно заменяет ее на бутылку из-под водки. Здорово!  Клоун на молочной  стоял, а на водочной все время падает. Главное, пить не надо, и так все понятно. Бутылками жонглируют, балансируют, стоят стойку, воткнув в горлышко палец, на бутылках играют, ими клоуны бьют друг друга по голове, из бутылки фокусник достает ленты и выстреливает серпантин и пр. пр.,  всего не пере­числишь. У Маранди тоже полно бутылок, а мы, придя на его выставку, только что отстояв скучную очередь у приема стеклотары, здесь восхищаемся ими. А у Кривина его бутыл­ки ведут горячие споры, выясняя, какая из них невинная. "Тарелка, бутылка. Бутылка, тарелка". Мы стояли около окна и она целовала меня, прижавшись упругой грудью.

-   Еще молоко не перегорело - сказала она, усмехнувшись.

Что-то у Мопасана есть по поводу молока в груди.

-  Ты меня любишь? - спрашивала она.
-  Да.  - Отвечал я.
-  Очень? -
-   Очень.
-  Хочешь, я приду к тебе ночью?
-  Хочу
-  Ну, я пошла. Надо успеть приготовить ему винегрет.

Когда она ушла, я продолжал стоять у окна. Батарея нестерпимо жгла колени. Батарея. Ее можно использовать как аккордеон. Кремина в репризе "Силач", разрывает ее на части и опять сжимает. На ней тоже, наверное, можно иг­рать палочками, как на клавесине. Чемодан в виде батареи. Батарея - змея. Змея. Лаокоон. Лессинг - "О границах живописи и поэзии".  Лаокоон с детьми используют змею как прыгалки. Это хорошо на финал. Дети раскручивают, а он прыгает. Главное в репризе - это конечно финал. Как в анекдоте. Факир, забыв чалму в манеже, уходит. Тогда чалма оживает и разворачивается. Мы видим, что это змея, которая уползает вслед за клоуном. У Никулина со змеей совершенно потрясающе сделано.

Что бы мог значить этот сон? Я вышел из комнаты и поднялся наверх, к маме.  Она мыла посуду после вчерашнего дня рождения. Сколько же ей исполнилось? Она родила меня в 16 лет.  Мне сейчас 30. Значит,  если к тридцати прибавить шестнадцать, получается 46.  От 78-ми отнять 46 - получается 32.  Она родилась в 32 году. Мама немного располнела, но в манеже все равно выглядит прекрасно. Удивительно. Я ее режиссер, а она моя артистка. Хорошо, что она мне напомнила про день рож­дения, а то бы я точно забыл. Прежде чем рвануть за цвета­ми, я зашел в ванну и заглянул в записную книжку. В графе, кого с чем поздравить, так оно и случилось.

-      Женя, сходи, сдай бутылки,  - сказала мама, склады­вая тарелки в шкаф.

Опять послышался писклявый голос Карандаша - "Бутылка, тарелка…".

-      Хорошо, - ответил я.
-      Только их очень много и я сложила в твой чемодан.
-      Хорошо, - сказал я.
-      Да, мама - вспомнилось мне - я видел сегодня сон, что будто зарезал одного типа, а потом оказалось, что он живой.

Мама немного подумала, а потом сказала, что этот сон означает ложную тревогу. По телевизору шла спортивная передача - "Москва готовится к олимпиаде". Диктор объявил конкурс на лучшую эмблему. Это будет медведь, подумал я и взялся за ручку чемодана. В это время начался волейбольный матч. Судья сидел над сеткой и казалось, что вместо мяча подкинули его. После этого видения, я весь задрожал и сел на чемо­дан.  "Спокойно, спокойно" - успокаивал я себя - "Главное не торопиться. Все по порядку".

Посередине манежа натянута сетка. Не такая, а декоративная, с каким нибудь рисунком. С двух сторон выходят артисты.  Всего их шесть человек. По трое в каждой команде. Они начинают игру в волейбол. Вдруг появляется девушка и, улучив момент, прячет мяч. Тогда один из игроков, увлекая девушку на площадку, бросает ее с фуса через сетку. Артистка, сделав над сеткой сальто-мортале, попадает в руки одного из игроков другой команды. Может быть и вторая девушка. Тогда подаются одновременно с разных сторон две девушки. Здесь возможны различные пассажи, комические варианты. Судья - конечно же клоун. Уа! Есть сценарий. Но это вольтиж. Я так и подпрыгнул. Подо мной что-то зазвенело. Мама в испуге посмотрела на меня и сказала -

-    Что с тобой? Иди.

Я встал и,  взяв чемодан,  вышел в коридор.  Вспомнив, что забыл поцеловать маму, я вернулся. Подставляя щеку, она смотрела на меня с испугом и нежностью. Я спустился в лифте и вышел на улицу. Меня все вре­мя преследовала мысль о волейболе. Это конечно вольтиж. В номере должны использоваться технические приемы, характерные для игры в волейбол:  "стенка", после которой двое артистов принимают девушку на руки и бросают обратно через сетку. А вылет девушек с фуса очень похож на подачу мяча в волейболе. Артисты делают перемещения, аналогичные пе­реходу игроков на площадке. Судья - конечно клоун. Он будет периодически падать со своего высокого стула и гло­тать свисток, который будет продолжать свистеть у него в животе. Нет, это уже у многих было. Он будет вытаскивать его за веревочку обратно. Немного неприятно. Некоторых с похмелья может вырвать.

Тут до меня донесся голос мужчины в сером пиджаке:

-       Молодой человек, пройдемте со мной!
-       Куда? - спросил я.
-       В эту машину - сказал он, показывая на маленький омнибус с открытой дверцей. За рулем сидел водитель с усиками.  Он чему-то из под них улыбался.
-       А почему я должен сесть в эту машину? - спросил я.
-      Вот сядем, и узнаете,  - ответил мужчина в сером пиджаке. Мне было неприятно, что он держит меня за локоть, и хотелось убежать, но улыбка водителя действовала успока­ивающе.
-     А почему собственно? - опять спросил я.
-     У вас документы есть? - спросил он.
-     Нет.
-     Вот видите, сначала вы дорогу переходите в не­положенном месте, а потом у вас оказывается и документов нет - говорил мужчина с показным, как мне казалось, воз­мущением. - Вот сядем в машину и я вам расскажу как надо переходить улицу.

Все это казалось очень несерьезным, но я повиновался и сел, оставив чемодан около открытой дверцы, чтобы води­тель не смог ее закрыть и увезти меня куда ему вздумается.

-   Я вообще-то Москвич - почему-то сказал я.
-   Ну и что? - спросил он.
-   Там подземные переходы.
-   А таких, значит, нету? - опять спросил мужчина, показав на пешеходную дорожку.
-   Я пользуюсь только подземными, - ответил я.

И тут мне вспомнился Смоктуновский в "Берегись автомобиля". Мой голос стал настолько мягким, что мог растрогать кого угодно.

-      Простите меня пожалуйста, я больше не буду - сказал я. Это почти всегда действует безотказно.
-      А ты куда, так торопишься? - спросил водитель.
-      В аэропорт.
-      За три рубля нам по пути  - сказал он и рассмеялся.
-      А я квитанцию выпишу.  И того четыре - сказал дру­гой,  в пиджаке.
-      Поехали  - согласился я и, затащив чемодан в маши­ну, захлопнул дверцу.
-      Куда летишь? - спросил у меня водитель.
-      В Москву - ответил я.
-      А время?
-      Что время? - переспросил я.
-      В каком часу вылет? - пояснил водитель.
-      Пока не знаю,  - ответил я.

Разговаривать с людьми для меня вообще пытка. По дороге я рассказал им несколько анекдотов:  про корову, про жирафа и еще про попугая.  Они смеялись, но деньги все равно взяли. Чемодан оттягивал руку. Вот всегда так. Командировка только месяц, а я набираю барахла на все случаи жизни - а вдруг дождь, а вдруг снег или нестерпимая жара. Книгу для транспорта, книгу на ночь в постели, кни­гу по специальности, для туалета. Бывало, что я одновременно читал до шести или семи книг.

Интересно, что горело в той урне, которая решила, что она олимпийская чаша? Вообще то, наверное, можно пове­сить высоко над манежем чашу, а в форганге эмблему из пяти колец. Эту эмблему при надобности можно будет под­нимать, или опускать.  Сквозь кольца можно прыгать. Подойдя к кассам, я сразу понял, что если буду стоять в очереди, не улечу. Я прошел дальше и увидел кассу у которой не было ни души. Над окошком висела табличка с надписью "Касса для военнослужащих". Я подошел к ней. За окошком сидела девушка.

-    Вы как продаете билеты? - спросил я у нее.
-    Молча - ответила она.
-    Продайте, пожалуйста, молча один билет до Москвы - сказал я, сомневаясь в успехе.
-    А вы военный? - спросила она.

Ну все, решил я, не продаст, но на всякий случай сказал - Меня не взяли. Левосторонний склероз.

-    А что это такое? - спросила девушка, заинтересовав­шись.
-    Это такая болезнь памяти. С правой стороны - я по­ казал рукой на правую сторону головы - все помню, а вот с левой - я показал на левую сторону - ничего не помню. Девушка рассмеялась и подняла трубку телефона.
-    Запоминайте своей правой стороной - сказала она, протягивая мне билет - Ваш рейс №13. Посадка через 30 минут.

У Христа было 13 апостолов, а мне 30 лет, промелькнуло у меня в голове.

-    Запомню - сказал я девушке и пошел к перонну.

За чемодан пришлось доплатить.

-    Вы что там везете? - спросила у меня девушка, при­вязывая ярлычок к ручке чемодана.
-    Пустые бутылки - пошутил я довольно неостроумно.

Она так и сказала - Не остроумно. Самолет набирал высоту. Рядом со мной сидела девушка. Женщины вообще преследуют меня. В кассе, у чемодана, теперь вот здесь и все они пристают с дурацкими вопросами.

-    Вы тоже до Москвы? - спросила моя соседка. Я ответил, что "выйду раньше" и достал из кармана непромокае­мый пакетик.
-    Давайте пристегнемся? - предложила она мне.
-    Давайте - согласился я, и мы пристегнулись.

Эта идиотка была явно расположена поболтать. Она рассказала как когда то куда-то летела и ее, вы только представьте, по­кормили. Обязательно напишу про нее репризу. Еще не знаю какую, но напишу. Я откинул кресло, в надежде подремать. Но эта кретинка, как ошалелая муха поздней осенью, не давала мне покоя.

-       Вы наверное очень много путешествуете? – спросила она.
-       Да   - ответил я - как та лягушка.
-       Лягушка? - переспросила она.

Я нажал кнопку на подлокотнике и кресло выпрямилось.

-       Вы разве не читали сказку про лягушку-путешествен­ницу? - спросил я у нее.
-       Как интересно! -     воскликнула она и попросила рассказать.

Я решил рассказать, потому как все равно не отвя­жется,   и я повел два монолога - один внешний, для нее, а другой   внутренний, для себя. Для этого нужно только достаточно хорошо знать первый. Вот, например, я ей говорю - Жила была на белом свете лягушка ...  - а про себя - Ну и дура же ты.

-        И захотелось лягушке попутешествовать, посмотреть на мир ... А про себя - На манеж выходит клоун. Нет, сразу два клоуна.  Или лучше три.  Они подходят к микрофонам и начинают имитировать птиц. Репризу можно так и назвать - "Имитаторы".  В конце один из клоунов настолько увлекся, что даже взлетел. Партнеры в недоумении. Напрасны их просьбы чтобы он вернулся обратно.  Вообщем по всем видимым признакам он стал птицей. Тогда один из клоунов достает рогатку, но другой останавливает его. Затем они крошат хлеб и ловят его с помощью петли из веревки.  Вместо верев­ки может быть шнур от микрофона.

Смех соседки мешал мне сосредоточиться на основной мысли. Мой рассказ про лягушку лился сам по себе и я уже дошел до того момента, когда лягушка раскрыла рот, чтобы похвастаться и упала на землю, выпустив прутик.

Объявили посадку. Мы пристегнулись.

-      А дальше, что было дальше? - спросила девушка.
-      А дальше его записали в красную книгу, окольцевали и понесли на птичий рынок  - закончил я, но сообразив, что это финал из моей репризы, добавил - Лягушка оказалась самцом.

Самолет, подпрыгнув несколько раз, плавно побежал по полосе, выруливая к аэропорту Внуково. Моя соседка смотрела в иллюминатор. Повернув ко мне голову, она положила свою руку на мою и таинственно произ­несла - Представляешь, никто, совершенно никто не знает, что я прилетела.  Они обалдеют. Это точно, подумал я и сказал - Значит ты,  - Я сделал ударение на ты,  - могла-бы прилететь и завтра?

Она прыснула и прошептала, склоняясь к моему уху - И послезавтра. В здании аэропорта я отдал ей свой талончик на багаж и пошел звонить в город, откуда мы только что приле­тели. Дав адрес, который она записала на бумажке от паке­та, я попросил Сергея выслать телеграмму от ее имени на Москву. Ее встретят здесь во Внуково послезавтра. Изрядно порывшись в карманах в поисках талончика на багаж, я все же прошел к багажной стойке. Девушка уже ждала меня, оседлав мой чемодан. У Никулина с лошадью здорово сделано. Интересно, можно заменить лошадку на чемодан?

-      Ну и чемоданчик у тебя - сказала она, поглажи­вая его бок - тяжелый, и в нем что-то звенит.
-      Это сервиз на тринадцать персон - ответил я и, взяв чемодан и ее сумку, пошел к выходу.

Когда   мы ехали в такси, я пытался вспомнить ее имя. Она вообще-то ничего, если бы ни эти дурацкие вопросы и усмешки. Попросив у шефа разрешение, я закурил.  Все мол­чали. Машина неслась под 100 км. Недалеко от кольца мы чуть не задавили женщину. Она до того перепугалась, что не могла вымолвить ни слова. Думая,  что ее переехали,  она неподвижно лежала у передних колес.  От резкого и внезапного тормоза я чуть не врезался лбом в переднее стекло,  таксист выскочил из машины и стал орать на женщину. Он ей говорил, что это машина, а не мужик, и нечего под ней валяться. Я тоже вышел и стал помогать женщине подняться. Через несколько минут мы продолжали свой путь. Пострадавшая сидела рядом с моей подругой. Чтобы разрядить обстановку я спросил у шефа: - Сколько, в среднем, таксист давит людей за смену и есть ли установ­ленные нормы?

Кажется, у меня получилось.  Таксист дико заржал, пострадавшая мелодично засмеялась, а моя подруга гляде­ла на нас недоумевающими глазами.  У первого метро мы высадили пострадавшую и минут через двадцать подъехали к моему дому. Когда мы вошли ко мне, я с радостью расстался с че­моданом и ее сумкой.

-  Можно я сполоснусь с дороги?  - сразу спросила Инна.
-  Пожалуйста - сказал я, открывая дверь ванны. Через минуту там заурчали краны.

В это время я набрал номер телефона и, усевшись в кресло, стал ждать.        Первый клоун, держа  телефонную трубку, курит. Другой достает спринцовку и льет из нее в свою трубку. Сигарета первого клоуна гаснет. Тогда первый клоун… Послышался женский голос, очень знакомый голос, ко­торый сразу согрел меня, обворожил. Казалось, я даже ощутил ее теплое дыхание:

-    Ты в чем? - спросил я.
-    В халатике - ответила она.
-    В том?
-    В том.
-    А почему ты так тихо говоришь?
-    Он спит.
-    Кто он?
-    Твой сын.

Не найдя ничего путного, я только сказал, что он молодец.

-    Ты где? - спросила она.
-    Дома - ответил я.
-    Я сейчас приеду.
-    Хорошо, жду.

Я положил трубку и набрал другой номер, заглянув в записную книжку. Послышался голос Стаса:

-    Я слушаю.
-    Я тоже - ответил я.
-    И я.
-    И я.
-    А я внимательней.
-    А я старательней...

Из ванны донесся голос. Положив трубку на столик, я пошел туда.

-    Тебе чего? - спросил я.
-    Потри спинку  - попросила Инна, протягивая мне мочалку и мыло.

"А за простынь кто будет платить?" - вспомнилось мне. Инна села на корточки, подставив свою красную спину. Я намылил мочалку и стал тереть.

-    Послушай - сказал я удивленно - у тебя очень странная спина.

Она обернулась ко мне и, по-видимому, испугавшись, спросила - Какая?

-    Везде целая, а вот здесь - я провел мочалкой по ее заду - раздваивается.

Инна притянула меня к себе и прошептала таинствен­но на ухо - Это уже не спина. И в этот момент, как пишут в пошлых романах, наши губы встретились в страстном поцелуе. Выйдя из ванны, я сел в кресло, снова закурил и взял трубку телефона.

-      Все еще слушаешь?
-      Слушаю  - ответил Стас.
-      Мне нужен Жарких  - сказал я.
-      Он в мастерской - ответил Стас.
-      Я сейчас к вам подъеду. Ты предупреди, чтобы он ждал.
-      Хорошо - сказал Стас и дал отбой. Услышав преры­вистые гудки, я тоже повесил трубку. И тут я осознал, что мне на самом деле очень нужен Жарких.  Во первых, по пово­ду сценария, к которому он взялся делать эскизы и еще
мне хотелось рассказать про тот сон, где я его зарезал.

Я открыл чемодан и увидел, что он полон пустых бу­тылок.   Кроме них там ничего не было. Что за бред?

-    Принеси полотенце  - послышалось из ванны. Доставая из шкафа полотенце, мне попалась старая, но чис­тая рубашка.

Было около десяти вечера, когда я вышел из дома. Ветер неприятно задувал под плащ. Пройдя метров двести, я зашел в ресторан, чтобы немного выпить водки и взять бутылки четыре с собой. Потом пятнадцать минут на такси, минуты две на лифте и мой палец нажал кнопку звонка мастерской Жарких. Как я и  ожидал, у него сидела целая компания и мои бутылки оказались весьма кстати. Большинство из присутствующих мне было знакомо. Отойдя в сторонку, за ширму, мы с Жарких стали об­суждать сценарий.  Один за другим он показывал мне эскизы. Один из них мне особенно понравился. На нем был изобра­жен ковер с лубочным рисунком и надписями. На речке, ко­торая пересекала манеж, было написано "Речка". На правом берегу тоже надпись "Правый берег", а на левом - соответст­венно "Левый".

- Для тех, кто будет смотреть с другой стороны, мы сделаем сноску. Например, на левом берегу мы припишем, "Если вы смотрите с этой стороны, то берег правый" - сказал Жарких, предупреждая мой вопрос. На занавесе форганга тоже была надпись "Дремучий лес". Посередине манежа, над речкой мост из одной доски, на которой написано, "Маша + Саша = Любовь". Слово "Саша" перечеркнуто и над ним приписано "Медведь". Сценарий  номера с мишками так и будет называться, "Я люблю тебя, мой медведь!" Немного поговорив, мы вернулись к гостям. Среди них была девушка, с которой я уже кажется где то когда то спал, и еще одна, с которой я, кажется, собирался но, неизвестно почему, не успел. Я подсел к ней. Уже открыли мою третью бутылку. Лепин взял гитару и за­пел "Казачку". Остальные в месте "Ей, ей…" подпевали.

-    Вы художник? - спросил я у девушки.
-    Я скульптор - ответила она.
-    Так это ваша скульптура "Рабочий и колхоз­ница?" - спросил я.
-    К сожалению, нет, я больше по цирку - ответила она.

Может это я с ней спал, а с той, с которой я думал, что спал, я только собирался, подумал я.

-    А где ваша мастерская?
-    Через дверь.
-    Покажите.
-      Хорошо - ответила она и рассмеялась. Мы встали и вышли. Через одну дверь она вошла в мастерскую, увле­кая меня за собой.

Когда я огляделся, то сразу все вспом­нил. Мне уже приходилось здесь бывать. Эти картины я уже видел.  И этот автопортрет, и этот зимним пейза­ж и ту, с зонтиком.

-      Я сейчас сварю кофе, - сказала она, целуя меня в губы.
-      Мне нужно сказать пару слов Жарких, - сказал я и вышел.
-      Быстрее, - бросила она мне вслед.

Две минуты на лифте, только теперь уже вниз, и я снова в такси.

-  Тебе куда? - спросил шеф.

Я назвал адрес. Этот таксист оказался из разряда ничего не знающих, из тех, которые притворяются, что во­обще впервые в этом городе.  В итоге два рубля сверху. Я вошел в серое здание и поднялся на шестой этаж. Немного отдышавшись, я нажал кнопку звонка.

-      Кто там? - услышал я заспанный детский голос.
-      Это я  - ответил я.

После, довольно долгой возни с замком, дверь отк­рылась.

-     Папа, это ты… - сказал мой сын и бросился мне на­ шею. Он уже свободно без на цыпочек мог обнять меня за шею.

Мы прошли в комнату.

-    Где мама? - спросил я.
-    Она уехала. Примерно час, как уехала – ответил мой сын.
-    А это кто? - спросил я, кивнув в сторону двухс­пальной кровати.
-    Новый папа - ответил сын.
-    И давно?
-    С первой четверти.

Я сел на стул.

-     Ну, как вы тут? - спросил я.
-     Нормально. Сегодня была эстафета - сказал сын и, немного помолчав, добавил - с палочкой.

С палочкой… Это мог бы быть и факел. Артисты по ходу номера передают его друг другу, а в финале собирают колонну из четырех человек, чтобы зажечь олимпийскую чашу, висящую под куполом цирка.  Эстафета… Стоп… приехали. Я снял плащ и попросил у сына бумагу и ручку. Писалось легко и быст­ро. Мой сын, сидя за столом, уснул, склонив голову на руки. Я поднял его все еще хрупкое и легкое тело и уло­жил в постель. Потом я снова сел за стол.

Что то около двух ночи, я закончил. Подумав еще немного и, решив, что прибавить больше нечего, я поста­вил точку. Потом выкурил сигарету и еще раз прочитал сценарий. Получилось как будто неплохо. Здесь все связалось. И олимпийские кольца с прыгающими сквозь них акробатами вначале, и та пылающая урна, ставшая в финале чашей, и, через все, цепочка трюков в эстафете с факелом. Вот тебе и палочка. Я посмотрел на спящего сына. Надо утром позвонить Жарких. А музыка… А костюмы… А… Я встал, прошелся немного по комнате, потом придви­нул стул к короткой кровати сына и, не раздеваясь, лег на одеяло рядом с ним.

Раздался телефонный звонок. Но его никто не слышал.
 

Е. Чернов

оставить комментарий