Лукавые туфельки и хищные чемоданы

Под занавес летнего гаст­рольного сезона москвичи были немало удивлены не­обычайной афишей: «Гос­концерт. Гастроли в Советском Сою­зе. Черный театр. Прага».

«Почему «черный», — возможно, спросит иной читатель, — а не розо­вый или, скажем, оранжевый?» Меж­ду тем все очень просто: театр на­зывается так потому, что использует в качестве основного выразительного средства оптический эффект черного бархата. Давно уже было замечено, что на фоне черного бархата пред­меты, обернутые таким же материа­лом, становятся невидимыми. Пользуясь этим, театральные постановщи­ки добиваются самых неожиданных сценических превращений или ис­чезновений. Черный бархат помогает осуществлять и киночудеса. А что до фокусников и иллюзионистов, то для них он — сущий клад. Но представление Черного теат­ра — не фокусы. Это довольно сложная постановка, в которой сплавлены многие виды искусства. Впечатление, которое оставляют работы театра, весьма противоречиво. И в двух сло­вах его не выскажешь.

Гости познакомили нас со спек­таклями «Семь видений» и «Под морщинками». Но это не пьесы в нашем обычном понимании. Это — калейдо­скоп отдельных, не объединенных общим замыслом пантомимических миниатюр и новелл. В Черном театре умеют без слов красноречиво раз­говаривать не только актеры, но и вещи. Оживленные смелой фанта­зией, они увлекательно рассказывают нам маленькие истории, то мудрые, то поэтичные, то забавные. Улыбаю­щиеся чародеи из Праги неистощи­мы на выдумку. Математически раз­работанная партитура света, люми­несцентные краски, музыка, шумы во многом способствуют созданию феерического зрелища. Вот уже поистине в этом театре все возможно! Из скатерти и четы­рех пивных кружек находчивый бар­мен на наших глазах мастерит коня. И смотрите, как, резво цокая копы­тами-кружками, потешный конь под аплодисменты всего зала мчит героя сценки, пародирующей ковбойские фильмы! Мужские штиблеты, немно­го грубоватые и неуклюжие, флир­туют с парой женских туфелек. И этот изящный «обувной» роман развивается по всем правилам житейской логики: ухаживание, лукавое отталкивание, идиллическая концов­ка. Соединившиеся влюбленные опрокидывают гуляющий в небе ме­сяц, и на этой импровизированной лодочке плывут по волнам счастья.

Обретая сценическую жизнь, ве­щи по большей части раскрывают второй план безмолвных новелл, их басенно-аллегорический смысл. Та­кие сценки напоминают поэтические Сказки Андерсена или остроумные притчи о «вещих вещах» Феликса Кривина. Возьмите обычные портнов­ские ножницы. Какая уж тут поэзия? Но в этом театре им посвящена це­лая баллада. Сперва как в детской загадке: всего лишь «два кольца, два конца». Но посмотрите вниматель­ней — перед вами две стройные фи­гурки враждебных друг другу чело­вечков, составивших наконец гармо­ническое целое. Однако, сколь бы ни были при­влекательны эти милые историйки, они всего лишь, так сказать, страницы затейливого юмора в программе го­стей. А вот миниатюра «Чемоданы» — это уже всерьез. Оказывается, театру по плечу и глубокое раскрытие об­щественно значимых тем. Безобид­ный сначала рассказ о все увеличи­вающихся чемоданах в руках двух конкурентов заканчивается драма­тически: гигантский чемоданище, своеобразный символ «его препохабия Капитала», заглатывает хищной пастью жрецов обогащения. Публи­цистическим плакатом, по-кукрыниксовски хлестким, прозвучала и сцен­ка, в которой огромный противогаз со зловещим лязгом и рыком вторгается в мирный хоровод карнаваль­ных масок.

Своеобразие выразительных средств и богатство технических возможно­стей роднят Черный театр с искус­ством киномультипликации. «Да, я согласен с этим», — сказал Иржи Срнец. Но когда я затем предполо­жил вслух, что рано или поздно Ир­жи придет в кино как режиссер-мультипликатор, он сразу же реши­тельно возразил: «Никогда!» И доба­вил: «Я ни за что не изменю «живому» театру». Впервые с организатором и руко­водителем Черного театра Иржи Срнецом москвичи познакомились во время Чехословацкой выставки в пар­ке «Сокольники». Здесь, в небольшом павильоне, молодой театр давал представления. В одной из наших бе­сед Иржи Срнец сказал: «Цель, кото­рую я перед собой ставлю, — синте­тический театр больших мыслей. Че­рез мир одушевленных вещей — к философским обобщениям». Его убежденность внушала уважение и заставляла поверить в этого ищуще­го   художника. И вот новая встреча. Во многом она порадовала. Но кое о чем хо­телось бы и поспорить. В самом де­ле, что получается? Там, где театр берет общественно значимые темы и решает их емким языком конкрет­ных образов (как, скажем, в миниа­тюрах «Чемоданы» или «Маски»), где мысль предельно ясна и не может быть истолкована «и так и этак», — там успех, там театр способен при­ближаться к философским обобще­ниям, о которых когда-то говорил Срнец. Успех приходит к театру и когда он шутит, улыбается, пароди­рует. Там же, где театр пускается в голое туманное философствование, он полностью теряет свою силу эмо­ционального воздействия. Там — ску­ка, недоумение.

В таких миниатюрах, как «Арена жизни», «Слепцы», «Игра без пра­вил», вам навязывается мысль о тще­те человеческой борьбы с силами зла. Все привлечено для нагнетания атмосферы безысходности: приту­шенный свет, черный фон, скреже­щущие, булькающие звуки, надсад­ные хрипы, несущиеся из динамиков, точь-в-точь как в западных «фильмах ужасов». И в этой давящей, сумереч­ной атмосфере маленький человек обречен только барахтаться, отби­ваясь от враждебных стихий. Сцена заполнена кошмарными видениями — то какие-то таинственные двери, в ко­торые человека неудержимо влечет, но за которыми он находит свою погибель; то неумолимый сачок, жад­но собирающий мзду с игроков в кости, которые призваны как бы оли­цетворять собой человечество. Все эти витиеватые образы, по словам авторов, «символизируют что угодно: женщину, толпу, машины, деньги, затруднения, конкретные и абстрактные понятия». И создается впечатление, что в сценках подобного рода постановщики Черного театра, отдавая дань абстракционистским но­вациям, подражают крикливым об­разцам западных модернистов. И что важно: именно эти сценки — и по режиссуре и в актерском отноше­нии — наиболее слабы. Они страдают рыхлостью и расплывчатостью дейст­вия, утрачивают лаконизм, столь важ­ный в этом жанре. Трудно согласиться и с трактов­кой образа главного героя, перехо­дящего из миниатюры в миниатюру. Стремясь создать обобщенный об­раз простого человека, постановщи­ки, в соответствии с природой жанра, решают его приемом художествен­ной условности. Их герой лишен гри­ма, облачен в серый, неопределенно­го покроя костюм, надетый прямо на голое тело, и бос. Помогает ли все это созданию обобщенного пла­стического образа? Вряд ли.

А в заключение хочется сказать, что гастроли Черного театра расши­ряют наше представление о само­бытном и богатом искусстве Чехо­словакии, пребывающем в постоян­ном поиске новых форм, видов, жан­ров. И мы были рады встрече с еще одним талантливым и своеобразным художественным коллективом.
 

Р. СЛАВСКИЙ

Журнал Советский цирк. Ноябрь 1965 г.

оставить комментарий