Память сердца

Предвечерний час. В музее тихо...

К портрету, заметно выделяющемуся среди реликвий и документов под стеклом, подходит стройная женщина в черном платье. С посеребренной годами головой, она выглядит моложе своих лет. В ее руке пучок алых гвоздик. Видимо, вот-вот освеженные водой, они сверкают, будто покрытые росой. Минута — и, расправленные, они уже лежат на столике, источая приятный аромат.

Темные ресницы незнакомки вздрагивают, грустью блестят ее выразительные, задумчивые глаза. Вероятно, слишком сильны переживания, если она заговаривает со мной.

—Нет, не родной он мне, — смотрит она на портрет. — Мы встретились однажды и никогда потом ничего не знали друг о друге. Лишь по прошествии многих лет я узнала историю этого человека... Да, он мне куда ближе, чем иным родной...

И я слушаю...

* * *

Хмурое утро... Выпуклая, скользкая брусчатка отдает раскисшей землей. Трамваи с заплаканными стеклами раздраженно перезваниваются, их дуги с треском брызжут сердитыми искрами. Тощие клячи, запряженные в обшарпанные дрожки, понуры, как их хозяева, прикорнувшие на козлах в безнадежном ожидании. Цокая подковами башмаков, вразброд бредут усталые патрули в голубых шинелях. Это солдаты Антанты, французы. С угла на угол перебегают крикливые мальчуганы с кипами газет, повторяют одно и то же:

—Ожесточенные бои на улицах Киева! Петлюра в Белой Церкви... Новые дредноуты на одесском рейде... Последние новости!

В это утро особенно оживленно на перекрестке Успенской и Преображенской улиц. Еще бы, над уже давно закрытой лавкой церковной утвари на огромной вывеске намалевана пышногрудая красавица с чешуйчатым рыбьим хвостом. Вся розовая, как сахаристый ломоть спелого арбуза, она возлегает на чередующихся белых и синеватых полумесяцах, являющих собой, по замыслу отчаянного живописца, буйные волны. На них же уместились буквы: «Живая русалка».

На пороге лавки маячит худощавый зазывала с испитым лицом. Старожилы узнают в нем пресловутого содержателя сомнительных аттракционов и передвижных зверинцев.

Бодрящие перегуды охрипшей шарманки подстегивают зазывалу. Он изощряется:

—Уважаемые, заходите! Только у нас единственная жизнеспособная русалка. Я не солгу, если открою семейную тайну. Русалка безропотно перенесла сто один шторм в коварной Атлантике. Отвечает на все
наболевшие вопросы. Имеется переводчик, он же шкипер легендарного парусника. Этот моряк сумел заманить безобидное дитя океана в человеческие сети. Имеются отзывы, в том числе шаха персидского. Знающие язык могут убедиться. Спешите видеть! Небывалый номер в Одессе!

* * *

Лавка, пропитанная росным ладаном, погружена в полумрак, нарочито созданный зеленой лампой, подвешенной к потолку. В посудине из двух вместе спаянных оцинкованных ванн полулежит девица с потупленным взором. Ее талию плотно облегает резиновый мешок... Нет, это скорее пасть какого-то безглазого чудовища, пытающегося поглотить свою жертву. Поблескивают чешуйки, плещется растопыренный хвост. Натуральные, на редкость пышные и длинные волосы волнистыми прядями ниспадают на плечи девицы, прикрывают обнаженные плечи, грудь...

Шарманка не унимается, тянет визгливую мелодию за мелодией из тоскливого попурри. И, пританцовывая, так называемый шкипер обращается к зрителям:

—Перед вами комбинированный бассейн. Феноменальное явление современной природы: обитательница океана. Медицинские светила назначают ей максимально двадцатилетний возраст. Скажите, — поворачивается он к девице, — ву компренэ... вас намен зи... ваше настоящее имя?

—Та-ма-ррр-а.

—Я спрашиваю: чем вы питаетесь?

—Чиколада... Мармелада… Зельтерський вода.

—Поскольку вопросов не имеется — сеанс окончен.

Лавка пустеет. Только молодой матрос в бушлате и картузе без значков неподвижно и пристально смотрит в глаза «русалки» — задумчивые, как море перед заходом солнца. Она явно смущается и в замешательстве как бы пробуждается от кошмара. Она вдруг осознает всю несуразность своей роли. Пытается поплотнее прикрыться распущенными волосами.

—Как тебя звать, «русалка» Тамара? — с нескрываемой иронией спрашивает незнакомый матрос. Густая чуприна неприветно наползает на его крутой лоб.

—Елизавета я, — робко отвечает она. Ее сухие от волнения губы заметно дрожат.

—Одевайся, рыбонька, — слышится уже мягче, — раздумывать нам некогда. Я жду на улице, у трамвайной остановки.

Дверь гулко хлопает за ним. По-прежнему стонет шарманка.

Елизавета неуклюже выплескивается из посудины и торопится за перегородку. Мокрый след растекается по полу живыми шариками, прыгающими по пыли.

Выскользнув из резинового мешка, она радуется ничуть не меньше раскованного узника. У нее за плечами будто крылья! Могучие, готовые вознести ее вольной птицей. Да, она полетит, полетит! Впрочем, впереди все туманно. Но будь что будет, лишь бы поскорее собраться и выскочить на улицу, к трамвайной остановке, чтобы увидеть строгого незнакомца, опять услышать его суровый и вместе с тем обнадеживающий, добрый голос...

* * *

В скромном пальтишке «реглан» и бархатном берете, куда наспех убраны непослушные волосы, Елизавета подбегает. И сразу краснеет. Не слишком ли она ретива, и потом... эти ластиковые туфли... Первый признак наступающей нищеты. Она быстро овладевает собой, кокетливо кутаясь в шерстяной шарф изумрудной окраски. Он неповторим, этот шарф, по своей яркости. Она гордится новинкой, не понимая, что ядовитая зелень бледнит и без того ее истомленное лицо.

—Пойдем, Елизавета.

Хочется спросить: куда, зачем и почему? Кто он, что позволяет себе разговаривать с ней, как с девчонкой? А воли не хватает. И послушно идет.

—О чем задумалась, Елизавета?

—А просто так. Ни о чем. Мне с тобой не страшно. Вот шла бы так и шла. Ты, видать, путный.

Идут молча, а мимо тащатся битком набитые трамваи, грохочут пароконные биндюги, шмыгают мотоциклисты в стальных касках, с карабинами за плечами. И не унимаются мальчуганы, предлагая прохожим желтоватые газеты:

—Последние новости! Франция помогает генералу Деникину! Страшная находка на Слободке-Романовке: руки-ноги в чемодане! Скандал в английском парламенте... Забастовка на фабрике Вальтуха...

—Чему вы улыбаетесь? — неожиданно останавливает незнакомца Елизавета. — Я смешная... Послушалась, прибежала и теперь куда-то иду? Да?

—Я рад, что мне удалось вытянуть вас из болота. Они на Приморском бульваре. В глубине аллеи за бронзовым бюстом Пушкина над колоннадой Городской думы виднеется бело-сине-красный флаг. Под ним изваянием стынет безусый юнкер с ружьем на плече. Снуют котелки, цилиндры и папахи с кокардами, С моря дует. Моросит. На рейде дымят чужие корабли.

—Самый большой... вон тот, поближе к маяку, — дредноут «Мирабо». Слева тоже французский миноносец — «Протей». А то громадины — «Эрнест Ренан» и «Жюль Мишле»... Жерла направили на рабочую Пересыпь. А все равно не страшно, Елизавета.

—Ты... Вы большевик? Я просто так спросила. Не обижайтесь... Да?

—А по-вашему?

—Я в политике не разбираюсь. Я в цирке представляла.

—Знаю. Наездницей.

И он называет ее фамилию и псевдоним. Ведь еще так недавно ее объявляли на манеже и писали большими буквами в пестрых афишах... Потом... «р у с а л к а».

—А куда же мне было деться? На угол, под розовый фонарь становиться?.. Ведь меня рассчитали... Я отказалась от поездки в Турцию, куда мой хозяин угнал свою цирковую конюшню. Лучше быть «русалкой», чем бросить родную землю... Пусть я круглая сирота, но дом мой тут.

Ее щеки пылают. И снова дрожат губы. На этот раз от горячей обиды...

—Вы, Елизавета... Мне понятна ваша обида... Я, может, потому и пришел к вам. По поручению пришел...

—По поручению? По чьему поручению?

—Революции. Так. Жалко, конечно, дрессированных лошадок. Хуже получится, если буржуи угонят с ипподрома чистокровок. Непоправимое дело тогда. Страшный урон на коннозаводском фронте обозначится. Такое, Елизавета, предвидится. Точно. Буржуи примеряются втихоря племенной табун через Днестр к румынским боярам переправить. Надо спутать их карты. Задача хитрая. Но решить ее надо во что бы то ни стало. Таков приказ революции, Елизавета. И ты нам поможешь.

—Я?!

—Точно. В цирковых конюшнях — они ведь сейчас пустуют — упрячем лучших племенных рысаков. Фураж имеется. Да оно и не долго до ухода противника. Считанные денечки остаются... Вот вам, Елизавета, и предстоит с завтрашнего утра заняться с лошадками... ну, как это по вашему цирковому?

—Вольтижировкой.

—Точно! А еще жалуетесь, что в политике не разбираетесь!

Он улыбается, большущими руками гладит ее холодную руку.

Моросит... Дуют колючие ветры. Они пропитаны угольной гарью, в них горьковатость просмоленного джута, острота соленой рыбы...

Боже, как хорошо жить!

* * *

Годы меняются, яркие годы!

Имя заслуженной артистки не сходит с пестрых цирковых афиш. И как ни привычна Елизавета к аплодисментам, все равно всякий раз она жаждет их, чтобы снова и снова выбежать на манеж, обменяться с публикой комплиментами... Но никто не подозревает, почему она так медленно и так пристально обводит грустным взглядом переполненные трибуны...

Годы меняются, яркие годы... И совсем неожиданно, однажды очутившись с экскурсией в музее, Елизавета вдруг замирает на пороге. На нее с портрета смотрит тот, кто давным-давно взволновал ее девичье сердце и навсегда поселил в нем гордый призыв к свободе и свету, кто помог ей найти свое место в жизни.

Елизавета подходит к портрету. Нет, она подбегает и читает: «Матрос Железняк»... Боже, она столько раз слышала это имя! Вспоминаются слова и мотив: «...Лежит под курганом, Заросшим бурьяном, Матрос Железняк — партизан...»

Словно угадывая ее мысли, пожилой экскурсовод заученно-певуче повествует:

—Биография Анатолия Григорьевича Железнякова отлична от той, что создана легендой о Железняке. Он похоронен не в степи, а в Москве, на Ваганьковском кладбище, рядом с известными революционерами... На нашей земле немало могильных курганов. Там вечным сном спят неизвестные солдаты и матросы революции. Народ присвоил им героическое имя Железняка, присвоил, словно награду... И к этим могилам благодарные потомки приходят с песней о матросе Железняке, с красными, как знамя героя, живыми цветами...

* * *

Я смотрю на алые гвоздики. Я хорошо понимаю стройную женщину в черном платье с посеребренной годами головой.

В. Малаков
Журнал "Советский цирк" Ноябрь 1962г.