Михаилу Румянцеву - 80 лет

КАРАНДАШУ исполнилось 80 лет. В день юбилея наш корреспондент зашел к нему, чтобы поздравить, задать несколько вопросов, но КАРАНДАШ всегда верен себе. Он не ждет, когда ему зададут вопросы, а сразу говорит сам. «Послушайте» — сказал он. И наш корреспондент слушал, слушал и не прерывал его. Кажется, это получился монолог клоуна, который всю жизнь отдал цирку.

Знакомая мелодия... Наверное, она должна изображать радость жизни и бодрость. Это заканчивают выступление воздушные гимнасты. Молодая пара. Я стою за занавесом и, приоткрыв щелочку, смотрю на арену. Сейчас мой выход. Арена почти не видна. Ее загораживают от меня спины униформистов, они держат концы тросов для спуска гимнастов. Но я смотрю не на арену. Я смотрю на зрителей. Все они сейчас сидят, задрав головы вверх, где происходят последние эффектные вращения. Я рассматриваю зрителей. Я должен к ним примериться, хочу прочесть по их лицам — как они меня примут. Знаю, что хорошо, что как только я выйду, напряжение сойдет с их лиц, они начнут улыбаться. Я это знаю, но все-таки волнуюсь...каждый раз. Мне кажется, что в зрительном зале спрятано что-то непредвиденное, и это непредвиденное может неожиданно выскочить, если я заранее не присмотрюсь. И еще надо выбрать тех в первом ряду, кто станет участниками моих реприз. Вот эта девушка на одиннадцатом месте, у нее выразительное лицо. Она будет просто замечательно смущаться, когда я сяду напротив нее на барьере и буду стараться понравиться ей. И вот этот дядя в очках, у него слишком серьезный вид, публике понравится, когда я вытащу его за руку на манеж...

Из группы униформистов отделяется фигура инспектора, делает два шага назад, и инспектор на секунду заглядывает за занавес.

— Здрасьте, Юрий Филиппович, — говорю я.
— Добрый вечер, — говорит он.

Лицо его смутно видно в полутьме. И я вдруг понимаю, что это не Юрий Филиппович. Да, наверное, не он. Но просто я привык за много лет, что инспектор — это Юрий Филиппович. Вот он уже повернулся к арене и теперь идет раскинув руки, как хлебосольный хозяин, навстречу гимнастам, которые раскланиваются после номера.

Откуда-то сзади возникает ассистентка и сует мне в руки три воздушных шара. Я пробую всмотреться в нее. Это не Тамара...Эту оформили недавно, кажется, неделю назад, и я не помню, как ее зовут...

Занавес распахивается, впуская за кулисы воздушных гимнастов, лица их мгновенно тускнеют, а на арене уже кричат мои партнеры Саша и Юра: «Карандаш!», «Ты не видел, где Карандаш?» Занавес раскрывают снова, и с криком — О-о-о, это я! — выхожу. Гул зрительного зала,смех, свет, слишком яркий свет. Я зажмуриваюсь и иду с прикрытыми глазами...

А когда открываю их — я дома, в своем кабинете, в кресле. А напротив, с книжного шкафа, смотрит мой портрет с улыбкой умиротворенного патриарха. Значит, арены не было? И я только что не стоял за занавесом? И ощущение потери почти зримое... В комнате очень тихо. Сейчас я снова увижу занавес, неузнанное мной лицо инспектора и себя с шарами в руках. Бесконечное повторение с небольшими вариациями. Я вижу все это так же ясно, как то, что существует сегодня. А что сегодня?! Ну, конечно: вот это пробуждение с мыслью, что не надо идти в цирк, — это и есть навязчивый сон, вернее, даже не сон, а страх, воплотившийся в таком сюжете. Но который час? Ну да, пора...Через полчаса придут мои ребята — Саша Логвинов и Юра Савельев, и по пути, давая им преувеличенно бодрые и строгие наставления (я знаю, они смогут стать хорошими клоунами), я еду в цирк.

Днем много суеты. Но в свободные минуты я как бы заново просматриваю свои репризы, самые разные, разных лет. Что это — воспоминания или обостренное беспокойство, что еще надо, непременно надо что-то придумать? Я вижу арену и себя на ней, но как-то совершенно со стороны, глазами зрителя.

На арене Эмиль Теодорович Кио. Таинственный, ироничный, в безупречном фраке, в очках в тонкой золотой оправе, которые он носил как будто нарочно, чтобы прятать за ними свою снисходительную усмешку. И я, Карандаш, в бесформенном помятом костюмчике — как пародия на эту безупречность. Пока сижу на барьере и наблюдаю за тем, что делает Кио. А Кио делает фокус — «Дама в воздухе». Несколько пассов — и великолепная дама подчиняется его гипнотической власти. Он приказывает ей спать, и она ложится на кушетку и закрывает глаза. Еще несколько пассов — и дама спит, вытянувшись прямо, как палка, без единого вздоха и движения. Ее тело отделяется от кушетки, поднимается горизонтально в воздух и повисает. Потом так же медленно и плавно дама опускается. Фокусник приказывает ей проснуться.

...Старинный трюк, и раньше, очень давно, когда публика с восторгом слушала рассказы о гипнотизерах, о таинственных проявлениях магнетизма и прочем, в этом фокусе видели нечто особенное, как будто среди обычного циркового обмена появлялась частица неведомого и непонятного...

Карандаш решает вмешаться. Он не признает неведомого и не любит, когда ему морочат голову. И когда ассистентка «готовится ко сну», Карандаш встает, подходит и просит загипнотизировать его. Кио лукаво смотрит на него, соглашается, потом придирчиво оглядывает его костюм.

—    Только шапочку не надо! — говорит, он, словно от этого зависит успех опыта, двумя пальцами снимает с головы Карандаша его колпак и бросает на арену.
—    Ага, — соображает Карандаш, — весь фокус в этом...

И он немедленно поднимает шляпу, надевает и всем своим видом показывает, что без нее он не решится на эксперимент.

—    Нет, шапочку не надо, — повторяет Кио и снова бросает ее на арену. И начинает делать свои пассы.

Карандаш еще раз пробует поднять и надеть шляпу, но безуспешно. Но вот сила «гипноза» действует. Кио, медленно отступая назад, притягивает к себе Карандаша, притягивает... Карандаш двигается расслабленной походкой. Кажется, он уже заснул на ходу. Ассистенты укладывают его на кушетку. И вот он поднимается в воздух довольно высоко и висит в пустоте.

Кио усмехается, очерчивает в воздухе круги, показывая, что никаких подвохов нет, клоун висит в воздухе. И это производит впечатление. Ну да, ассистентку фокусник может сложить вдвое, завязать узлом и сунуть себе в карман — это в порядке вещей. Но Карандаш! А может, и в самом деле есть какой-то, ну хотя бы самый малюсенький гипноз в этом фокусе?

Резким движением Кио будит клоуна. Карандаш открывает глаза, смотрит на Кио. И, юркнув в сторону, молниеносно хватает шляпу и напяливает себе на голову.

...Я помню, как смеялись зрители. И Кио, всю жизнь ревниво оберегавший свои секреты, понял, что вмешательство клоуна и смех зрителей не испортят, а только усилят эффект его трюков. Эмиль Кио, мой друг... Я знаю, что его нет. И это самый неудачный фокус, который он выкинул.

Сейчас многие просят, чтобы я вспомнил какие-то подробности реприз, которые делались во время войны. Особенно спрашивают о моей репризе «Танк». Потому что прошло сорок лет после тех декабрьских дней под Москвой. Видимо, в нее удалось вложить что-то очень важное, если вспоминают до сих пор. Немецкий танк был сделан из старой бочки, на деревянных колесах. И я показывал, как фашисты на Москву наступали и как они отступали. Я надевал на лицо страшную маску, набрасывал на плечи мешковину, забирался в танк.

—    На Москву!

Танк проезжал до середины манежа. Потом раздавался взрыв, и танк разлетался на кусочки. Когда рассеивался дым, из-под обломков вылезала жалкая фигура.в лохмотьях и на костылях убегала за кулисы.

Как я придумал эту репризу — не знаю. Она появилась сама собой, молниеносно. Почему репризы получаются сразу или вообще не получаются — это почти необъяснимый процесс, понять который всегда стараются другие. А объяснения самого клоуна часто очень наивны.

Зато я точно знаю, что самым трудным для меня была сценка «Случай в парке». Она делалась годами. И даже до сих пор кажется, что что-то еще недоделано, что ее надо сделать как-то иначе. В том сне (назовем это так) она у меня не получается, я чувствую, что мне тяжело, я не могу довести сценку до конца — и тогда я сразу начинаю смотреть на портрет в книжном шкафу...Хотя музыка этой сценки все равно звучит в ушах. Вальс в исполнении духового оркестра. Сначала была другая музыка. Потом я решил, что лучше вальс и духовой оркестр, старинный вальс. Знаю, что в парках сейчас не играют старинные вальсы. Но в моем представлении о парке, каким я его запомнил с детства, там непременно сидел военный оркестр и играл этот старинный вальс. И это яркое впечатление детства где-то обязательно должно было появиться. Возникнуть на арене. И оно появилось в «Случае в парке»...

С годами я перестал любить реквизитные номера. После «Случая в парке» у меня появилось много реквизитных номеров. Тогда считали, что аттракцион непременно должен быть как-то обставлен. А я был «аттракцион», и соглашался, что нужна какая-то солидность. А, может быть, по каким-то другим причинам, но одна за другой появлялись репризы с большим количеством

реквизита: шкафы, прилавок магазина, какие-то манекены, оборудование химчистки. Все было очень достоверно и на злобу дня. Лишь спустя годы я понял, что клоун должен подниматься над этой бытовой конкретностью, должен переживать все бытовые ситуации более обобщенно, в свойственной только ему манере, ведь он — клоун, а не персонаж сатирического журнала.

В последнее время появилась та легкость, свобода, когда мой герой может обходиться без всякого реквизита и все равно сказать то, что он хочет. И потому, например, реприза с разбитой тарелкой гораздо лучше выражает суть мышления клоуна, чем некоторые длинные номера, которые я делал.

Так получилось, что все последние годы я выступал с буффонадной клоунадой «Вода», которую не раз ругали, что она не отвечает возросшим требованиям нашего зрителя. Возможно, это и справедливо. В ней один клоун просто объясняет другому, как поймать мяч в воронку, а два или три других в это время стараются в эту воронку налить воды, чтобы клоун, который держит воронку (чаще эту роль играет инспектор), был облит с ног до головы. Вот и все. Но почему так всегда смеются зрители? Я много думал об этом. И вот прошли годы, множество реприз из моего творческого запасника куда-то ушли, незаметно исчезли, постарели, стерлись, я чувствую, что они уже стали ненужными. А «Вода» осталась. Потому что под всей этой забавной беготней, опрокинутыми ведрами и корытами с водой, наполненным до краев стаканом, который я прячу от инспектора в карман брюк, лежит прочный слой красок, которыми нарисованы портреты вечных человеческих пороков — хитрости, жадности, приспособленчества, обмана...

С годами приходит мудрость, и теперь мне так ясно, что только тем клоунадам суждено долголетие, которые покоится на фундаменте человеческих достоинств или пороков, как бы легкомысленно и пестро ни выглядела вся постройка, возведенная на этом фундаменте. А сами клоуны? Как говорят, непреходящая слава клоунов и состоит в умении коснуться этих вечных человеческих качеств и еще раз посмеяться над ними.

Мой персонаж. Постарел ли он? Это видят зрители. Я только знаю — если его принимают хорошо, значит, он еще современен. Я понимаю, что лучше всего меня принимают те, с кем у меня была общая молодость. Наверное, им приятно, что я еще работаю. Это придает им бодрости и уверенности в себе. А молодые? Они заново дают мне оценку, и их надо заново завоевывать, а это так трудно. У них свое представление о смехе и о том, что смешно. Для них я — старый клоун. А старый клоун — это немного смеха, немного печали, немного недоумения.

А я?.. Я не чувствую себя старым клоуном. Я стою за занавесом и. в щелку смотрю на выступление воздушных гимнастов. Почти всегда программу начинают гимнасты. Я смотрю на лица зрителей и примериваюсь к ним. Какие они сегодня? И, кажется, я уже не все знаю о том, что их волнует сегодня. Это мое незнание спрятано где-то в зале. Занавес раздвигают передо мной, и я иду, привычно шаркая ногами.

Сейчас мой выход...

оставить комментарий