На Цветном бульваре, 13

4 часть из книги Леонида Бабушкина. Цирк в объективе.

Вот уже целое столетие юные москвичи знали этот адрес лучше, чем адрес собственного дома. Впрочем, подобное замечание относится и к сегодняшним малышам. Возвращаясь из детских садов, они могут запросто заблудиться и не попасть в родной дом, но сюда, на Цветной бульвар 13, любой из них вас приведет безошибочно, полагаясь только на свою зрительную память.

Вам будет семьдесят, вам будет восемьдесят. Вы поведете сюда своих внуков и правнуков, а может быть, наоборот: они поведут сюда вас, бережно поддерживая под руку. Но и тогда вы безошибочно, с волнением и трепетом выйдете к зданию напротив бульвара, втиснутому между Садовым кольцом и Трубной площадью.

Именно здесь много-много десятилетий назад восприимчивая и впечатлительная психика маленького человечка была ошеломлена, пленена и очарована незабываемым, волшебным миром арены, не идущим в сравнение ни с чем из до того увиденного. Вот почему ребенок безошибочно приведет вас к дому, где живет цирк, где живут таинства и чудеса.

...Немного истории.

В 1851 году на территории между Трубной площадью и тогдашней Самотекой возник цветочный базар. С той поры место стало называться Цветным бульваром. В 1880 году тут и был возведен первый каменный цирк Москвы, хозяином которого стал Альберт Саламонский, сам неплохой цирковой артист, выступавший с дрессированными лошадьми.

Старый тот цирк свято соблюдал табели о рангах.

Партер и ложи занимало дворянство и именитое купечество.

Бельэтаж и вторые места были предоставлены мелким чиновникам и мещанам.

Галерка отдавалась рабочим, ремесленному люду, солдатам и прислуге.

Так было до 30 мая 1918 года, когда все строения цирка были переданы в ведение Моссовета, переданы народу. Год спустя образовалась дирекция Московских цирков, и возглавил ее Вильям Труцци — представитель известнейшей семьи цирковых артистов.

Очевидно, для многих памятна юбилейная программа 1980 года, которой Московский цирк на Цветном бульваре отметил свое 100-летие.

В этой главе, названной «На Цветном бульваре, 13», мне хочется хотя бы вкратце рассказать о некоторых интересных людях, теснейшим образом связанных с цирком, с Цветным бульваром, 13. Их имена не значились в афишах и ничего не говорят зрителю, они никогда не появлялись на манеже, но они работали в цирке и для цирка, во многом определяли его лицо. Многие из них обладали своеобразными и противоречивыми характерами, где оригинальность граничила с чудачеством, что в какой-то мере сказывалось на артистах и приводило к неожиданным последствиям.

Смею заверить читателя, что здесь ни в чем не было злого умысла. Каждый из этих людей был самозабвенно влюблен в цирк, жил цирком и был ему беззаветно предан. Каждый считал, что только он, и именно он, лучше всех разбирается в цирковом искусстве, при этом, конечно, и не подозревая, что личные особенности и своеобразие его характера могут послужить порой причиной возникновения некоторых негативных явлений.

Об этих интересных и по-своему запоминающихся людях нельзя рассказывать в отрыве от артистов цирка, от их жизни и работы на арене. Заранее прошу извинить меня за некоторую многоплановость этой главы, вернее, за многочисленные отступления и ответвления в рассказе. Они не являются авторским недосмотром. На мой взгляд, они просто необходимы.

С 1945 по 1958 год директором Московского цирка был Николай Семенович Байкалов. Участник гражданской войны, коммунист, он в свое время работал в области художественной самодеятельности, а с конца 30-х годов перешел в систему Главного управления цирков.

Грузный, несколько сутулый, склонив крупную, стриженную под бобрик голову, он неторопливо, переваливаясь с боку на бок, эдакой утиной походочкой ходил по цирку, заглядывая в самые укромные места его лабиринтов.

Мясистые губы Байкалова были всегда чуть приоткрыты, глаза под мохнатыми, клочкастыми бровями казались сонными. Но они видели все, и ни одна мелочь не могла ускользнуть от них.

Байкалов обладал будьдожьей, глухой хваткой, за что бы он ни брался. Интересная черта: Байкалова невозможно было в чем-то убедить или переубедить, ибо он слепо и непреклонно верил лишь своей интуиции и собственному авторитету. Перечить и возражать ему, а тем более спорить и не соглашаться с ним было гиблым делом.

Он не имел детей и буквально дневал и ночевал в цирке. Не без оснований многие артисты, да и не только артисты, побаивались Байкалова.

Его заместитель, тихая и добрая Галина Алексеевна Шевелева, фактически занималась лишь ремонтно-строительными вопросами, а кипучий, взрывной главный администратор Петр Алексеевич Пиндюрин — чисто административными делами.

С режиссером Арнольдом Григорьевичем Арнольдом, с постановщиком Марком Соломоновичем Местечкиным и режиссером Александром Борисовичем Ароновым Байкалов выдерживал отношения мирного сосуществования.

Единственным человеком, кого побаивался Байкалов, был Карандаш. Зная характер Михаила Николаевича, Байкалов понимал, во что может вылиться конфронтация с ним. Он чувствовал, что здесь найдет коса на камень, и поэтому поддерживал с Карандашом очень ровные отношения невмешательства.

Если во время репетиции или спектакля Байкалов замечал упавшую у жонглера булаву, нечисто выполненный пируэт у акробата, он после окончания номера спешил к провинившемуся.

Боже избавь, увидеть ему покрасневшие после бессонной ночи глаза или уловить малейший аромат спиртного! В ста случаях из ста на следующий же день фамилия артиста на афише заклеивалась, а сам провинившийся уже трясся на чемоданах гастролировать в другой город.

Сам Байкалов не пил и не курил.

Приведу несколько эпизодов из наших с ним взаимоотношений.

Приношу пачку свежих, только что отпечатанных снимков. Он долго и сосредоточенно просматривает их, посапывая и отдуваясь. При этом языком водит за щеками так, что создается впечатление, будто бы у него во рту перекатывается здоровенный леденец.

Наконец Николай Семенович делит снимки надвое: в одну пачку, на мой взгляд, лучшие снимки, в другую — худшие. Протягивает мне пачку с худшими. И тенорком-фальцетом, не вяжущимся с его комплекцией, безразлично так произносит:

— Молодец! Здорово! Вот эти и печатайте.

Бывало и так. Просмотрит 200—300 фотографий, потом устремит на меня по-детски невинный взгляд своих полусонных глазенок и тихонько вопрошает:

— А где же снимки-то? Снимков-то и не вижу!..

Однажды он и такое отмочил. Дотошно и кропотливо просмотрел все фотографии, разделил их на совершенно равные части, упаковал в пакеты, протянул их мне — в каждой руке по пакету — и меланхолично бросил:

— Вот это печатайте...

— Что это? Какие именно?

— Ну вот, вот,— ткнул мне в грудь обоими пакетами.

Тут я не выдержал:

— Николай Семенович, хотите анекдот?

Кустистые его лохматые брови поползли кверху, а сонливость в глазах на секунду исчезла.

—Так вот, архитектор на художественный совет представил проект здания в двух вариантах, но на одном подрамнике. Подпись совет должен был поставить под утвержденным вариантом. Совет поставил подпись посредине...

— И?

— И здание построили в двух вариантах.

Байкалов хмыкнул, покатал за щекой леденец:

— Ишь ты...

Сунул мне в руки пакеты со снимками, крутнул головой и, по-утиному переваливаясь с боку на бок, выплыл из кабинета.

А я не знал, какой и где найти огнетушитель, чтобы погасить пламя негодования и обиду, бушевавшие во мне...

Сейчас, по прошествии многих лет, я вижу и то, что не смог рассмотреть в те годы в странной и своеобразной натуре Николая Семеновича. Безусловно, Байкалов искал новые имена, экспериментировал, иногда шел на риск. Но... единоначально.

Как-то во время декады узбекских артистов в Москве, просматривая один из номеров Константина Бермана, Байкалов наклонился ко мне и не проговорил, а пробормотал: «Надо двинуть эту штуку. Да с музыкой!»

Через два дня приношу фотоплакат по номеру Бермана.

Посмотрел. Помолчал. Вызвал экспедитора.

Спустя неделю отпечатанный плакат был уже расклеен по столице, а номер Константина Бермана получил признание.

Интересна история с Пуршем.

Готовилась водяная феерия «Юность празднует». Было решено выпустить тигра на манеж, заполненный водой. Без сетки...

Такого смелого эксперимента еще не знали в цирке. Многие называли его «сомнительной затеей».

Приведу отрывок из воспоминаний Марка Соломоновича Местечкина об этом эпизоде:

«Вся подготовительная работа была проведена в Калинине, на специально отгороженном участке речного берега. И вот, наконец, первая репетиция на манеже, залитом водой. Все, кто был в это время в Московском цирке, пришли в зал и расселись по местам. Тихо переговариваясь, люди опасливо поглядывали на невысокий наклонный барьер, через который тигр при желании сможет легко перескочить.

При полной тишине в зале Назарова и ее любимец Пурш вошли в бассейн. Поначалу все было хорошо и спокойно — тигру  понравилось купание в подогретой воде, он резвился, весело играл с дрессировщицей. Но потом, разыгравшись, Пурш вдруг случайно прыгнул по направлению к барьеру. Эффект был поразительным: кресла в первых пяти рядах мгновенно опустели — всех как ветром сдуло. Не знаю, какая сила удержала меня и директора цирка Байкалова на местах, хотя душа у нас, как говорится, ушла в пятки. Мы очень боялись, что наш эксперимент не будет разрешен и потому, видимо, оказались такими немыслимыми «храбрецами».

К счастью, все обошлось благополучно — и на репетиции и на последующих представлениях умница Пурш вел себя образцово».

Очень уважительно относился Николай Семенович к прессе. Особенно к ее именитым представителям. Он рассылал приглашения и лично сам звонил в редакции, зазывая журналистов и газетчиков на спектакли и репетиции, на премьеры и просто на полюбившийся ему номер. Делал это Николай Семенович неуклюже-корректно. При разговоре обязательно давал понять, что предлагает посмотреть нечто необычное, не забывая ввернуть, что это «необычное», по его многолетнему опыту, выльется со временем в небывалый успех.

Благодаря такому отношению Байкалова к прессе и к ее представителям, я смог познакомиться с замечательным человеком — Виктором Константиновичем Эрмансом.

Все между собой звали его «Папа моя», ибо так он обращался абсолютно ко всем, невзирая на пол, чин и возраст.

Я хорошо запомнил год его рождения: он оканчивался на три восьмерки.

Свою трудовую деятельность Эрманс начинал с продавца газет. Потом стал писать сам. Короткие информации, заметки, хронику. Постепенно нашел себя в очерках и рецензиях по цирку и эстраде. Когда мы познакомились, Виктор Константинович руководил отделом информации в газете «Советская культура».

В потертом костюме, с гладко выбритой головой, с полуприкрытыми глазами, он неизменно появлялся в цирке с женой — пожилой, очень скромно и неприхотливо одетой, незаметной женщиной — и занимал два директорских кресла возле центрального прохода. Я располагался рядом.

Виктор Константинович пользовался моими снимками, но всегда говорил:

— «Папа моя», слушай меня! Ты, того, много не щелкай: пленка-то государственная. Сам  скажу, что меня интересует.

Хорошо зная искусство эстрады и цирка, Эрманс не только чувствовал тот или иной номер, но поистине обладал даром провидца и заранее безошибочно определял, во что этот номер выльется, предсказывал его дальнейшую судьбу.

Помню, как, сидя на просмотре перед отъездом наших молодых артистов цирка на Всемирный фестиваль молодежи в Варшаву и глядя на работу тогда еще никому не известного Олега Попова, Эрманс задумчиво произнес:

— Явление... Олег будет пользоваться успехом. Это артист с большим и ярким будущим.

И на этот раз Виктор Константинович не ошибся. Олег Попов возвратился из Варшавы в звании лауреата фестиваля, его же дальнейший творческий путь солнечного клоуна известен теперь каждому, как, впрочем, и многие из его уникальных номеров.

Байкалов любил вызывать артистов к себе в кабинет. Нередко становился основой для розыгрыша. Особенно удавались они Юрию Владимировичу Никулину.

Как ни в чем не бывало подходил он к тому, кого вызывал директор.

— Погода-то, а? Разогнуться не дает. Вот зараза, радикулит этот...— Хлопал ладонями по карманам.— У тебя закурить нет?

Покурив и обсудив еще несколько пустячных тем, он вдруг спохватывался и, испуганно округляя глаза, говорил:

— Да, старик, тебя Байкалов вызывает.— Но при этом делал такое лицо, словно подавлял внутри распиравший его смех.

Естественно, его собеседник смотрел недоверчиво:

— Серьезно? Не, Юра, не купишь, не надо...

— Дело твое, я тебе сказал... Кстати, ты такой анекдот знаешь? Слушай, вот хохма...

Оба хохочут над анекдотом. В это время появляется багровый от гнева Байкалов:

— Тебе что, письменное приглашение присылать?

— Я думал, Николай Семенович...

— Не думать надо, а бежать, когда зовут!

Сделав втык, Байкалов вперевалку возвращался к себе.

Никулин строит соболезнующую мину и разводит руками:

— Я же предупреждал, старик, а ты... С Байкаловым шутить не надо. Он тебе припомнит...

Попавшийся на крючок шел в кабинет директора, кляня в душе и вызывавшего, и разыгравшего, и себя самого, поддавшегося на знакомую и нехитрую уловку, так беззаботно исполненную Никулиным.

Юрий Владимирович подходил к тем, кто был свидетелем розыгрыша, и по-никулински улыбался:

— Во, еще один клюнул! Как я его, а?

Многие из вас восхищались замечательным номером «Русская тройка», поставленным народным артистом РСФСР Николаем Леонидовичем Ольховиковым. Об этом конно-акробатическом аттракционе написано и рассказано уже немало.

Незабываем также и номер Ольховикова, в котором он жонглирует горящими факелами, стоя на крупе мчащейся по арене лошади. Сейчас с таким номером выступает Сарват Бегбуди.

Но с Николаем Леонидовичем Ольховиковым мне довелось познакомиться еще задолго до того, как я пришел работать в цирк. И знакомство произошло в не совсем обычной обстановке.

Когда я об этом напомнил, при случае, Николаю Леонидовичу, то он долго морщил лоб, потирал руки, а потом воскликнул:

— Было такое, было! Эх, молодость...

Существует справедливая поговорка: «Каждый по-своему с ума сходит». Мой приятель Генка Варламов был без ума от бильярда. Самым счастливым днем в его жизни, по-моему, стал тот день, когда он наконец-то приобрел наклейку для кия из настоящей гиппопотамовой кожи. Считалось, что эта крошечная нашлепка, вырезанная из кожи экзотического животного и наклеенная на конец кия, гарантирует игрока от кикса, то есть от соскальзывания кия с шара при ударе.

Естественно, что Генка и меня затаскивал в бильярдные. Особенно часто ходил он играть в бильярдную гостиницы «Метрополь».

Находилась она в глубоком подвальном помещении, куда не долетали грохот трамваев и гудки автомобилей.

В полутьме ярко высвечивались зеленые прямоугольники бильярдных столов, обтянутые старинным сукном. Над столами стелились слоистые облака табачного дыма. Слышалось сухое клацанье шаров и короткие реплики игроков:

«Два борта, в угол направо».

«Отлично положил, с хлопстосом!»

«Эх, картошку бы тебе катать...»

За первым столом постоянно играли «лучшие кии» Москвы Бузулуцкий и Бейлис. Тогда еще разыгрывались чемпионаты страны по бильярду, и оба не раз становились их призерами. Играли они всегда в окружении безмолвных зрителей и болельщиков.

В бильярдной «Метрополя» собирались в основном завсегдатаи. Приходили сюда известные писатели и поэты, художники и журналисты. Но вместе с настоящими любителями этой игры у столов подвизались и «жучки» — профессионалы, сделавшие кий средством наживы. Каждый вновь появлявшийся в залах бильярдной встречался настороженно и отчужденно. Здесь царил свой мирок со своими законами и порядками.

Однажды Генка замер с кием в руках, а по залам пробежал приглушенный гул. К столам неторопливо подошли два человека.

Один из них, широколицый брюнет с цыганистыми глазами, был одет в модный светлый пиджак, который не скрывал, а скорее подчеркивал мощный атлетический торс мужчины. Это был штангист Григорий Новак, только что выигравший чемпионат мира. Впоследствии он долгое время работал в цирке, выступая со своим силовым аттракционом.

Его спутник, худощавый, с интеллигентным лицом и мягким взглядом больших голубых глаз, одетый не так броско, но весьма элегантно, был известный бильярдист Аркаша-Пижон. Его хорошо знали в столичных бильярдных. Впрочем, знали его и на Петровке, 38...

В другой раз в бильярдной появился мужчина лет двадцати пяти — тридцати, плотного сложения, немного сутулый, с чуть одутловатым лицом. Я его видел впервые, но завсегдатаи, по-видимому, его хорошо знали, так как первыми здоровались с ним, причем не без некоторого подобострастия.

Медлительной, ленивой походкой он подошел к свободному столу, постоял около него, словно в раздумье, потом подхватил с сукна восемь шаров и стал подбрасывать их над головой. Шары взлетали поодиночке, парами, четверками, а потом образовывал в воздухе живой вращающийся эллипс.

И жонглировал мужчина какими-то ленивыми, скупыми, но исключительно точными движениями сильных рук.

«Какой?» — вдруг крикнул он, не глядя на взлетающие шары.

«Тройка!» — отозвался кто-то.

«Ап!»

Неуловимо мягким, кошачьим движением жонглер поймал один из шаров себе на шею и так же мягко скатил его на сукно стола.

На шаре стояла цифра «3».

Вокруг зааплодировали.

Мужчина же поймал остальные шары, сложил их на бильярд и, не сказав больше ни слова и не попрощавшись, вышел из зала.

«Это же Океанос!» — зашептал мне Генка.

Так я впервые увидел Николая Ольховикова, работавшего тогда прыгуном на подкидных досках в номере отца, выступавшего под артистическим псевдонимом Океанос.

Вот об этой встрече я и напомнил Ольховикову.

— Было такое, было! — смеялся Николай Леонидович.—Тридцать пять лет назад. А ведь кажется, что совсем недавно. Стареем, что ли? — И он задумчиво провел ладонью по седеющим вискам.

Почему я сейчас вспомнил и рассказал об Ольховикове?

Наверное, из-за Байкалова.

Дело в том, что у Николая Семеновича были «любимчики» и «пасынки». Вот Ольховиков-то и пользовался особой любовью и расположением Байкалова.

Сам будучи до мозга костей влюбленным в цирк, Байкалов прощал Ольховикову даже «измены» цирку. В свое время Ольховиков, кстати сказать, очень одаренная и богатая натура, оставил цирк и поступил в Московскую консерваторию. Обладая хорошими вокальными данными, Николай Леонидович всерьез подумывал о карьере оперного певца. Он уже исполнял на сцене партию Лыкова в «Царской невесте», ариозо Трике в «Евгении Онегине». Но цирк оказался сильнее, и после значительного перерыва Ольховиков вновь появился на манеже.

Надо добавить сюда и такую деталь. Если тому же Мстиславу Запашному, по его собственным словам, приходилось и приходится работать над каким-нибудь номером по двадцать пять часов в сутки, то Николаю Ольховикову, безусловно, талантливому и способному артисту, все давалось очень легко, так сказать, играючи. Многие называли его баловнем судьбы. Он и на репетициях иной раз позволял себе то, чего другому Байкалов никогда бы не простил.

Вот такой хотя бы случай. Шли ночные репетиции. Вел их режиссер Арнольд. Рядом с ним сидел Байкалов.

На манеж вышел Ольховиков. В пальто.

— Коля, здесь не вокзал,— громко произнес Арнольд.— Иди и надень костюм.

Через пять минут Ольховиков появился в костюме.

— Коля, а грим? Иди, загримируйся.

Напрасно артист уверял, что на простую репетицию не стоит гримироваться, Арнольд был неумолим.

Но когда Ольховиков вышел на арену теперь уже и в костюме, и в гриме, Арнольд Григорьевич хлопнул в ладоши:

— Все, товарищи, репетиция окончена! Спасибо, вы свободны.

Ольховиков покраснел от негодования.

А Арнольд, подхватив под руку не менее красного Байкалова и что-то ему рассказывая, увел его из зала. Он был доволен своей маленькой шпилечкой и «любимчику», и рикошетом «любящему»...

Я уже говорил, что Байкалов единовластно решал почти все вопросы, связанные с цирком, с программами, с номерами.

И вот какой произошел однажды случай. Байкалов не разрешил  выступать в Москве Сандро Дадешу.

Чтобы читателю было ясно, кто такой Сандро Дадеш, я приведу короткий отрывок из замечательной повести Александра Аронова «Пассажир без билета», опубликованной в 1967 году в журнале «Юность». Это повесть о цирковых артистах, и там рассказывается, в частности, о Дадеше:

«Придя за кулисы, Левка снял лягушачью маску и сел в углу на табурет, опустив голову. Ему было стыдно глядеть на партнеров,

— Не расстраивайся! — сказал Владимир.— Пошли Дадеша смотреть! Он сегодня приехал, второе отделение заканчивает!

— А кто это, Дадеш?

— Увидишь — ахнешь!

Войдя в гардеробную, Левка обомлел: за столом у зеркала сидел человек в майке и гримировался... ногами. Рук не было.

Совсем. На вешалке висела фрачная рубашка, в рукава которой были вставлены два протеза в белых перчатках.

— С приездом, Шурка! — крикнул Владимир.

Человек обернулся. Лицо у него было молодое, красивое, в правом ухе болталась крошечная золотая сережка. Подняв ногу, он сорвал с вешалки полотенце и вытер ноги так, как вытирают руки.

— Спасибо!

Он подошел к вешалке, снял рубашку с протезами, сел на ящик, надел ее ногами, нагнулся, застегнул на груди ремни от протезов, несколько раз повел плечами, прилаживая протезы поудобнее.

— Заправь рубашку сзади!

Владимир заправил рубашку в брюки.

— Спасибо. А это новый партнер? — спросил Дадеш, кивнув в сторону Левки.

— Да. Знакомься. Лева. А это наш товарищ, замечательный артист и художник Сандро Дадеш.

— Вернее, Дадешкелиани, Дадеш — псевдоним. И артист, и художник я далеко не замечательный, не верь.

Левка, скрывая смущение, пожал мягкую, как руку, ногу Дадеша. Обе ноги были сильно татуированы. Из-под обшлагов брюк виднелись изображения бабочек, кораблей, якорей. Рисунки были выполнены отлично.

— Дураком в детстве был, понятно, да? — с приятным грузинским акцентом сказал Дадеш,  кивнув на татуировку.— Как альбом себя разрисовал, ишак...

На его ногах уже были надеты перчатки без пальцев — митенки. Владимир подал ему фрак. Дадеш присел, ловко попал протезами в рукава, выпрямился, подсел к зеркалу, снял туфлю, дотянулся ногой до белого бантика-бабочки, поправил его, потрогал хризантему в петлице, надел цилиндр.

— Все в порядке! Набрось-ка накидку!

Левка  накинул на плечи Дадеша легкий шелковый плащ на белой подкладке.

— Меня смотреть пойдете? — спросил Дадеш.— Новый трюк делаю.

— Обязательно!

Левка и Владимир с партнерами отправились в зрительный зал, сели у форганга.

— Он из очень старинного рода,— сказал Владимир.— Родился в Сванетии. Горец. Ногами может делать все. Ты сам видел. Даже бриться может. Снайпер замечательный. Художник.

Мастер на все... ноги.

— И ест ногами?

— Конечно. А чем же? Он очень чистоплотный. И нож, и вилку, и ложку держит красиво, по всем правилам. Он и шить умеет. И вышивает отлично.

Раздался выходной марш из кинофильма «Цирк».

На манеже появился Дадеш. Он сбросил с ноги туфлю, снял цилиндр, подкинул его к самому куполу и ловко поймал ногой.

Сандро сел у ресторанного столика, взял ногами меню, полистал его, достал правой ногой из внутреннего кармана очки, подбросил их и  поймал переносицей.

К Дадешу подошла  официантка, приняла заказ. Она никак не могла вытащить из бутылки пробку.

Дадеш быстро ввинтил штопор, вырвал пробку, бросил ее вместе со штопором вверх, поймал пальцами на лету.

Потом достал портсигар, вынул из него папиросу, размял, отправил в рот, достал спички, вытащил одну, подбросил коробку вверх и на лету зажег об нее спичку.

В чале  дружно  захлопали. Дадеш подошел к мольберту и нарисовал угольком на бумаге портрет коверного клоуна. В конце номера выстрелом из ружья погасил свечку».

Вот так Александр Аронов описал номера, с которыми выступал Сандро Дадеш и которому Байкалов не разрешил гастроли в Москве.

Чем же он мотивировал свой отказ?

Во время просмотра номера Дадеша Байкалов, еще не дождавшись окончания, сказал сидящему рядом с ним Марку Соломоновичу Местечкину:

— Нельзя его показывать столичному зрителю. Патологично.

Сказал, как отрубил...

Мне довелось встретиться с Сандро Дадешем в Минске. Мы познакомились. Очень хлебосольный, общительный, интеллигентный Сандро пригласил меня к себе домой.

О том случае с Байкаловым он вспоминал с какой-то горькой и немного грустной улыбкой. Да, Сандро родился без обеих рук. Да, он все делал ногами, причем доведя это «делал» до дьявольского совершенства. Взять хотя бы его рисунки. Не знаю, писал ли он маслом или акварелью, но графика, рисунок были у него безукоризненны.

Когда Сандро Дадеш провожал меня, произошел такой эпизод.

Был уже поздний вечер. Мы стояли и курили у подъезда дома, где жил Сандро. К нам подошли два подвыпивших парня.

Рослый, здоровый малый остановился перед Дадешем.

— Дай прикурить!

Дадеш сдул пепел с сигареты, перекинул ее на середину рта и потянулся к парню.

— Ах ты, шляпа! Ты ручки-то из кармана выними!

— Отойди, отойди лучше,— выдавил из себя Сандро.

Парень размахнулся, но в тот же момент рухнул на асфальт от страшного удара. Оказался на тротуаре и бросившийся было на помощь его приятель.

Появилась милиция.

Выходя из отделения, Сандро, улыбаясь, сказал:

— Не сильно я их. Да и туфлю снял. Иначе убил бы. Рычаг-то какой получается страшный... А подонки пьяные... Но и их жалко же. Ведь так, а?

Я хорошо знал Байкалова, хорошо узнал Дадеша. Честное слово, даже теперь, по прошествии многих лет, когда нет в живых ни того, ни другого, я не могу сам для себя решить, как относиться к запрету Байкалова и к его словам о патологии номеров Дадеша. Нет, не могу я ни оправдать его, ни осудить...

И как последний штрих к портрету Николая Семеновича хочется привести запомнившуюся фразу, произнесенную Эмилем Теодоровичем Кио:

— Байкалов? Своеобразный  мужик. Но очень любит цирк и очень приличный человек. Очень. А Карандаша боится...

Да, я уже говорил вскользь о характере этого артиста. Более же подробно о нем расскажет следующая глава книги.