Некомплектный Демон

Мне приснился сон, не подтвержденный никакими документами. Будто приехал я по командировке в какой-то довольно большой город. И мне предлагают спеть сегодня вечером в оперном театре партию Демона.

Я сразу, не думая (это со мной и наяву бывает) — сразу, не думая, согласился. Раз надо, значит надо. Тем более — люди просят. А затем стал сам с собой рассуждать, обдумывать некоторые предстоящие труд­ности. Если выйти на сцену в очках — это как-то нехорошо и неправильно. Печальный демон, дух изгнанья — в очках. Будет ли в та­ком духе вся правда жизни?

А если выйти без очков — не увижу ди­рижерскую палочку. Да что там палочку? Не увижу самого дирижера. Вообще ничего не увижу! Как же я узнаю, когда моя оче­редь вступать? Нельзя же опаздывать! Осо­бенно в такой торжественный момент, когда демон принимает на себя повышенное обязательство: «Я опущусь на, дно морское, я полечу за облака»? И куда идти, куда по­ворачивать? Где дно и где облака?

Кроме зрения у меня еще и со слухом немного не того. Кто чего говорит, я, в об­щем, улавливаю, но если говорят  громко, отчетливо и на близком расстоянии. А суф­леры подают текст вполголоса. Откуда же взять слова? Из всей оперы помню подряд только четыре строчки:

«И будешь ты царицей мира,
Подруга вечная моя».

Это вторые две строчки. А с чего они начинаются? Знал, да забыл. А вот: «Тебя я, вольный сын эфира, возьму в та-ти-та-та края». «Возьму в ка­кие-то  края». В  надзвездные,  вот оно  как! Может, четырех строчек вполне хватит? Что если всю дорогу петь одно и то же? Можно с вариантами. «Подруга третяя моя»... «Подруга пятая моя»... По принципу «Один верблюд идет...» Нет, так не пойдет.

Если же суфлер начнет подсказывать по­громче, тогда его подачу вместе со мной и вся публика услышит. Представляете? Стою на сцене, подхожу к Тамаре, поправ­ляю галстук. Вдруг из-под земли на весь зал—монотонно диктующий голос: «Я тот, которому внимала ты в полуночной тиши­не». Жуть. Мистика! И последняя трудность. В зале будет темно. С ярко освещенной сцены сначала покажется, что в зале пусто, там никого нет. Где-то я слыхал: актеры первое время, пока не привыкнут, очень пугаются этой мнимой пустоты. Значит, сразу, как выйду на сцену, надо себе напомнить, что я не один, в зале полно народа и бояться тут нечего.

Вот и весь сон. Что приснилось, то при­снилось. А чего не приснилось, того, стало быть, не приснилось. Тут следует подчеркнуть: размышляя по поводу предстоящих трудностей, я все про­думал, все учел, все предусмотрел. Об одном пустяке забыл начисто: совершенно не умею петь и вообще никогда в жизни не появлялся на сцене. То есть, простите, появлялся. Участво­вал в студенческом капустнике. В роли уми­рающего лебедя.

Почему именно в этой роли? Потому что она без слов. Дело в том, что по части дик­ции у меня тоже не все в порядке. Дик­ция моя — она очень похожа на стеногра­фическую запись. От каждого слова про­изношу только один опорный слог, осталь­ные проглатываю, В результате получаются какие-то закорючки.

Так вот, все эти подробности насчет го­лоса, слуха и дикции — все это ни капельки меня не смущало. Я охотно взялся за дело, которое мне совершенно не по зубам. А теперь давайте разберемся, что сей сон значит?

Человек без голоса поет первые партии... Что ж, бывает. И чаще наяву, чем во сне. Однажды очутился я на концерте за ку­лисами. Довольно молодой певец, лет так на 35, требовал, чтоб ведущий объявил его вне очереди.

— Я не могу ждать... У меня сегодня еще два выступления... Внизу стоит маши­на...
— Ваша  машина — с бородой.  Освежай­те репертуар!

Ведущий ушел на сцену. Певец побегал из угла в угол и внезапно закричал:

— Мама, пожар!
— Зачем вы это: «Мама, пожар»? — спросил я.
— Мне  необходимо распеться.  А  здесь негде. Все слышно в зале.
— Зачем же вы кричите, асли все слыш­но в зале? Зачем так волноааться?
— Я не волнуюсь. Я не кричу. Я ставлю голос. Вы понимаете, что значит пустить звук в маску? Возьмите себя пальцами за нос и   ощущайте. При правильном звуке нос должен дребезжать,
— Публика не знает,  что у вас дребез­жание носа. Она слышит «пожар» и начи­нает  искать номерки от раздевалки.
— Пусть расходятся. Пусть все уйдут. По крайней мере будут знать, что меня нельзя ставить в общую очередь. Тут у нас такая   обстановка: хочешь пробиться — выкомаривайся. Не будешь выламываться, так и  останешься  на побегушках.

Снова появился ведущий.

— Эй, вы, «мама-пожар», готовьтесь на выход.

Певец пошел отрабатывать норму — три песенки. Две первые подряд, третья — после ложного ухода — якобы  на «бис».

Тем временем ведущий меня спросил:

— Вы слышите, куда у него поставлен звук?
— В  маску!  — радостно ответил я. (Я всегда очень радуюсь, когда есть возмож­ность блеснуть эрудицией.)
— Вот именно, в маску. Настоящие пев­цы, у которых есть голос, ставят звук в ди­афрагму. А безголосые — те дребезжат в маску. Таких сейчас много, но  этот — всем бездарностям бездарность. Выраже­ние лица тупое, фразировка тупая, тембр голоса — и тот тупой.
— Как же он попал  на эстраду?
— Был на побегушках у одного композитора-песенника. Бегал в киоск за спич­ками и папиросами. Тот пробил его в уча­стники конкурса. Прозал полнейший, но суть не в том. «Участник всемирного кон­курса» — это звучит. На завадующих клу­бами действует неотразимо.

...Я слушал и думал: везет же людям... Почему у меня нет совсем никакого голоса, даже тупого, козлиного и дребезжащего?

Вся беда в том, что в раннем детстве я был тихий, спокойный ребенок. Даже оставаясь один, никогда не кончал.

Теперь-то я знаю: «мама-пожар» отча­сти прав. Прав, прав «мама-пожар»! Лишь из тех выходят хорошие певцы, кто много и громко кричит. Но только в детстве, и только в раннем детстве. А если ты опоз­дал, сколько ни старайся, нигде, — ни в дет­ском саду, ни за кулисами — уже ничего не наверстаешь. Ни горлом, ни носом в боль­шие артисты не пробьешься. Клянусь я пер­вым днем творенья, клянусь его послед­ним...

Стоп, не будем спешить, поскольку нет правил без исключений. Когда «маму-пожар» прослушали на заседании квалифи­кационной комиссии, обсуждение прошло на низком идейном и профессиональном уровне. Композитор-песенник подговорил приятелей и протащил своего пристяжного певца в вокалисты первой категории.

Против голосовал невесть откуда взяв­шийся музыкальный критик, который оце­нил вокальные данные Побегушкина одной фразой: «Не плачь, дитя, не плачь напрас­но!»

Критика затюкали, Упрекали в недобро­желательстве, мол, он — тот, кого никто не любит и все живущее клянет. Повесили на него всех чертей и, еще того хуже, обвинили чуть ли не в групповщине.

Сцены   групповщины   в   «Демоне»   нет. Почему ее там нет — об   этом мы можем только  догадываться.  На этот  вопрос отча­сти ответил сам М. Ю. Лермонтов в поэме «Демон»,  часть первая, строфа первая:

«И много, много... и всего
Припомнить не имел он силы!»
На чем мы остановились? Мы говорили о «Демоне», о групповщине и приятельской поддержке.
Почему бы мне на самом деле не спеть «Демона»?
Чому ж я не Демон, чому ж не лiтаю?
Мама! Пожар!
 

АЛЕКСАНДР ЛАЦИС

Журнал Советский цирк. Август 1966 г.

оставить комментарий