Неугомонный

8 часть из книги Леонида Бабушкина. Цирк в объективе.

Снова дорога. Чуть-чуть раскачивает и немного подбрасывает вагон. Стучат колеса: тук... тук... тук... Догоняя колесный стук, как молот, ударяют слова: «Привези мне галстук... стук... стук... стук...» Нахожусь под впечатлением неприятного разговора накануне моего отъезда. Узнав, что командирован в Одессу, один мой знакомый примчался ко мне. Едва отдышавшись, он просит меня привезти модные в то время полуботинки на толстой подошве и, главное, галстук с изображением конской или собачьей головы, тоже очень модный в то время. Свою просьбу он сопровождает словами: «Город портовый, там на толкучке все найдешь!» Его просьба мне неприятна.

Как я буду покупать обувь на чужую ногу? А если не подойдет? Он не унимается. Как особо талантливому и очень одаренному, объясняю ему еще раз: «Еду работать, времени свободного не будет!» — «Ну, попроси, чтоб достали. Циркачи, они-то все могут!»

Сказал, что специально заниматься поисками и приобретениями для него я не буду, но если представится случай, то просьбу выполню.

Скоро Одесса. У меня еще свежи впечатления о моем прошлом пребывании в ней. Удивительный город. Особая нация — одесситы.

Надолго, если не навсегда, запомнился первый диалог в этом городе. Спрашиваю у первой встреченной женщины на улице:

— Простите! Не подскажете, как пройти к цирку?

— А сам-то что, не знаешь?

-— Не знаю, потому и спрашиваю. Только что приехал.

— Откуда же ты такой «незнайка»?

— Из Москвы.

— Докажи!

— Вот билет.

— И правда, купейный! А я думала: познакомиться хочешь, вот и выдумал свой цирк! А я не из таких! Меня зовут Оксана. Может, пригласишь в цирк? А?

Одновременные непосредственность и недоверчивость горожан оставили в моей памяти нестираемый след...

Съемка в цирке шла интенсивно. Во время антракта, когда я перезаряжал фотокамеру, ко мне подошел коренастый, достаточно упитанный человек небольшого роста в клоунском костюме и сказал: «Одесский цирк и его лучший представитель Роман Ширман приветствуют вас! Какие трудности? В чем проблема?» Отвечаю: «Трудностей нет, проблем тоже. Но имею одно невыполненное поручение из Москвы». Услышав о сути поручения, мой собеседник буквально засиял: «Тебе крупно повезло! Ты просто не знаешь, что мы, Ширманы, одесситы. Нас тут каждая собака знает! Завтра часиков в одиннадцать мы пойдем к моему корешу Мише — нет, нет, не Япончику. Он шикарный КОМОК (комиссионный магазин — на одесском жаргоне) держит. Ну, значит, директор магазина. Он тебе все сделает в лучшем виде и без волокиты».

«Шикарный КОМОК» представлял чуть расширенную собачью конуру площадью не более четырех квадратных метров. Перешагнув порог, мы сразу оказались у прилавка, за которым стоял человек, рост которого, по выражению одесситов, был «метр с кепкой на коньках».

«Миша! Родной ты мой! — восклицает Роман Ширман.— Ты видишь, кого я тебе привел? Нет! Ты не видишь! Я привел нашего товарища, москвича и настоящего покупателя. Ему, как никому другому, надо помочь!» Он изложил суть дела.

Миша — директор и продавец в одном лице, выдержал значительную паузу и в повышенных тонах, почти крича, заголосил:

«Кого ты мне привел? Ты что? Не видишь, кого ты мне привел? Что я ему могу предложить? Нет у меня товара для настоящего покупателя! Нет! Ты не того привел!»

Так у самого синего Черного моря, в Одессе, состоялось мое знакомство, которое длится многие, многие годы, с неувядающей и неунывающей, вечно молодой «Ромашкой» — Романом Семеновичем Ширманом, невероятным жизнелюбом, богатым друзьями. Ему, неустанному и бескорыстному труженику арены, посвящается эта глава.

Мне кажется, что человек нигде и никогда не бывает таким искренним, как в поезде. Там он открывает тайники своей души буквально первому встречному. Я не был в роли первого встречного, поскольку знакомы мы более четверти века, а вот поговорить нам по душам никак не удавалось. Но день этот наступил, когда мы ехали в Калининский цирк на чествование народного артиста СССР Юрия Никулина. Естественно, говорили о юбиляре, о цирке. Невольно Роман Семенович погрузился в воспоминания и о своем житье-бытье. Вот суть его рассказа с небольшими сокращениями.

— Ты бывал в Одессе, и ты знаешь переулок, где расположен служебный вход в оперный театр. Неподалеку жили мы. В те далекие годы, когда мне было восемь лет, я был крепко скроен, эдакий шустрячок с курчавой головой, но очень маленького роста. К нам на гастроли в оперный театр приехала Лидия Яковлевна Любковская. Это было в восемнадцатом году. Мне запомнилось, что она ходила в сопровождении целой свиты и сказала какому-то человеку из своего окружения: «Он должен быть хорош». С этих четырех слов актрисы началась моя трудовая деятельность.

Я исполнял роль ребенка мадам Баттерфляй в опере «Чио-Чио-сан». А в балете «Лебединое озеро» уже принимали участие и мои братья Александр и Михаил. Мы играли (если это можно назвать игрой) лебедей. На наших спинах устанавливали бутафорских лебедей. От наших движений они шевелились, и у публики создавалось впечатление, что они живые.

Постепенно мой «актерский» репертуар расширялся и укрупнялся. В «Сорочинской ярмарке» я сидел внутри великолепно сделанного бутафорского быка. Увертюра. Открывается занавес. На сцене стоит бык. Я внутри его. Мне скучно. От нечего делать дрыгаю ногой, будто отгоняю муху. Потом отмахиваюсь хвостом от той же назойливой мухи. Моя затея-забава была замечена и одобрена выдающимся оперным режиссером Боголюбовым. По окончании спектакля он наградил меня сладостями, а поведение назвал инициативным.

В тринадцать лет я играл в спектакле Конька-горбунка, на котором восседал Павел Павлович Вирский, имя его теперь носит танцевальный ансамбль. В поставленном им балете «Корсар» было много каскадов, трюков, шумовых и световых эффектов. Мне и еще тринадцати мальчикам пришлось изображать море. Мы опускали и поднимали расписанное под морские просторы полотно. Раскаты грома, сверкающие молнии — полная иллюзия шторма. Я счастлив. Ни на чьих-нибудь, а на моих собственных плечах сидит сам Павел Павлович, и я его подбрасываю. Судя по аплодисментам, эффект потрясающий.

Мы, мальчишки, проводили на сцене минут пять, зато около часа не могли откашляться, высморкаться, очиститься от пыли и грязи. Но мы были горды тем, что часть сценического успеха принадлежит нам.

Следующая моя роль была в опере «Паяцы», где я играл клоуна. Образ решил по-цирковому: у меня зажигался нос, струйками из глаз лились слезы, поднимались волосы парика.

С раннего детства и я, и мои братья очень любили цирк, но, естественно, у нас не было денег на билеты, и мы «протыривались» в зал, получая подзатыльники и оплеухи от контролеров. Но постепенно нас признали, давали мелкие поручения и разрешали посмотреть представление.

В 1925 году театральная Одесса впала в траур. Сгорел оперный театр. Восстанавливали его около года. После восстановления полгода работал оперный состав, полгода гастролеры: театры Мейерхольда, Таирова, Вахтангова, МХАТ, Малый. Тогда я впервые увидел таких замечательных актеров, как Пров Садовский, Степан Кузнецов, Михаил Чехов. Упиваясь их игрой, я решил, что искусство — это и мое призвание.

Ветер странствий сорвал меня с насиженного места, и я отправился в Москву искать свое актерское счастье.

Прибыл рано утром, но только в полдень дошел пешком до циркового училища. Первым человеком, которого я увидел в училище, была его директор — супруга Анатолия Васильевича Луначарского.

Впечатлений множество. Познакомился с будущим артистом Мишей Румянцевым, потом ставшим знаменитым Карандашом, с Николаем Бауманом, ныне здравствующим и преподающим в этом самом училище. Посмотрели меня преподаватели, сказали, что могу работать в цирке, но в училище не возьмут, поскольку прием окончен. Общежития нет.

Тогда я отправился в Малый театр. Не пускают. Болтаюсь у подъезда. Дождался выходящего из здания Степана Леонидовича Кузнецова. Вернулся он со мной в театр и устроил меня рабочим сцены.

Никогда не забуду 21 сентября — закрытие сезона в Сокольниках. Первый скрипичный концерт давал Глазунов, он дирижировал. Играл Борис Фишман.

Впечатлений масса. Спать негде. Зарылся в кучу опавших листьев, заснул. Проснулся от снега, успевшего выпасть ночью и растаять. «Пора рвать когти», как говорят в Одессе...

И я вернулся в родной город.

...Работаю грузчиком в кондитерской Печерского, а по вечерам для души работаю униформистом в цирке. К тому времени в цирке начал гастролировать Алексей Бараненко с номером «Амос». Он «запустил» под куполом самолет. По тем временам это была настоящая сенсация. Рассказывали, что в Москве Байдуков, Беляков и Чкалов пришли в неописуемый восторг от номера, они аплодировали стоя, за ними поднялся весь зрительный зал.

Я безгранично счастлив. Я расту в собственных глазах. Я в номере «Амос» буду комиком. А пока меня учат падать. Часами простаиваю у зеркала, ищу свою клоунскую маску, свои движения.

Едем  в Москву работать в «Эрмитаже». В те годы «Эрмитаж» посещала расфранченная, особая публика. А программа на девяносто процентов была заполнена иностранными артистами. Нам приходилось перелезать через забор, чтобы пройти на сцену и не попадаться на глаза в наших более чем скромных нарядах. Но номер наш пользовался колоссальным успехом, и Александр Морисович Данкман, тогдашний руководитель Государственного объединения музыкальных, эстрадных и цирковых предприятий (ГОМЭЦ), говорил: «Я не люблю льстить, но вы — гордость советского цирка».

Время шло. Мои братья закончили цирковое училище в качестве жонглеров и настаивали, чтобы я работал вместе с ними. Так и произошло. В 1938 году мы создали музыкальный номер и начали работать коверными клоунами. Старались найти новые формы клоунад. Определились наши комические маски. Я был плутоватым, шумным пожарным Чижиковым. Брат Миша — флегматичным, хитроватым электриком Кнопенко, а брат Александр — резонером, инспектором манежа. Мы разработали разные буффонадные антре, групповой конферанс, эксцентрические музыкальные номера.

В цирке, как и в жизни, зачастую комическое ходит в обнимку с трагическим. Вот такой случай и произошел с нами в городе Ростове.

Нас командировали туда работать по настоянию Александра Буслаева.

Он демонстрировал аттракцион «Львы на лошадях». Думал он, думал и ничего лучшего не придумал, как ввести коверного, то есть меня, на роль повара — приготовителя обеда для львов.

Все всегда делается в последнюю минуту. Мне принесли поварской костюм за полтора часа до премьеры. Львы не успели принюхаться к новому запаху. Меня ввели в клетку. Несмотря на ободряющий возглас моего брата, обращенный ко мне: «Чижиков, ты не бойся, я здесь, за решеткой, и тоже не боюсь», я боялся. А лев явно не понял, что мне бояться нечего, раз мой брат по ту сторону решетки, и бросился ко мне... Очевидно, не дождавшись обеда, он явно решил перейти на самообслуживание.

Побледневший и потерявший присутствие духа Буслаев вторит моему брату, он тоже кричит мне: «Не бойся! Но ко мне не подходи!» А куда идти, если путь к дверце отрезали львы. Я что есть силы кричу: «Саша! Убери их! Мне пора домой!» Публика смеется, думает, что так и должно быть. Буслаев смеется нервным смешком, не зная, что делать. Зал умирает от хохота. Эта сцена продолжалась минуту, которая показалась мне вечностью. Львы как-то сами отошли от дверцы, и я выскочил за пределы клетки как ошпаренный... Аплодисменты длились несколько минут.

Казалось, что такой урок запомнится на всю жизнь. Однако...

В 1952 году мы приехали работать в Кишинев. По тем временам город небольшой, с населением 200 тысяч человек. По плану мы должны проработать в нем 40 дней.

Александр Федотов работает со смешанной группой хищников.

Несмотря на хороший аттракцион, к концу месяца сборы резко падают. Собирается производственное совещание. Выступает Александр Федотов и говорит: «Чтобы поднять сборы, необходимы два условия: первое — братья Ширман устраивают вечера смеха; второе — Роман должен войти ко мне в клетку». Все выжидательно смотрят на меня, тихо переговариваются. Говорю: «Если это общее мнение собравшихся, то я согласен...»

Представление...

Открываю дверцу, вхожу в клетку и спрашиваю: «Что за организация?» Одна из пантер зарычала, другая бросилась на меня. Я молниеносно отпрянул назад и выскочил из клетки. Тут я как-то сразу осмелел и кричу: «Дайте мне ее! Я сделаю из нее отбивную». Оскорбленная пантера как будто поняла смысл моих слов и бросилась на клетку в мою сторону.

Я делаю каскад (стремительное падение—Л. Б.), брат, стоявший неподалеку от меня, падает на зрительские места, разыгрывая и без того немалый испуг. Гром аплодисментов. Все в восторге. Но когда я зашел за кулисы, моя жена, бледная как полотно, осевшим голосом сказала: «Или ты никогда больше не войдешь к зверям в клетку, или мы расстанемся».

Вообще-то у меня многое связано с Кишиневом,— продолжает Ширман.— Из этих мест моя жена, здесь за шесть лет до рассказанных событий я познакомился с выдающимся русским борцом, экс-чемпионом мира Иваном Михайловичем Заикиным.

Встреча произошла на базаре, недалеко от цирка. Как сейчас помню: мое внимание привлек тучный, атлетического сложения старик с поседевшей рыжеватой бородой, которая скрадывала шрам на щеке. Но особенно мне бросились в глаза его перекрученные и перемятые уши. Перед ним стоял недопитый стакан вина и лежал кусок колбасы домашнего приготовления.

Окинув меня пристальным взглядом, он спросил: «Ты, маленький и крепенький! Кто будешь-то, братец? Штангист?» Услышав, что я из цирка, тут же стал расспрашивать об артистах, особенно о Владимире Леонидовиче, о Владимире Григорьевиче, о Юрии Владимировиче Дуровых. В конце беседы пригласил меня к себе домой.

Занимал он одноэтажный домик, где проживал со своей женой Анной Фоминичной и невесткой. Одна из комнат была превращена в музей. Иван Михайлович прохаживался по комнате своей тяжелой, «цирковой» походкой, останавливался возле какого-нибудь экспоната и говорил: «Это Испания, это Англия, это Франция».

 «Времена тогда были труднейшие,— рассказывал дальше Заикин,— а сейчас я их без улыбки вспомнить не могу.

Произошел этот забавный случай в 1928 году. С бродячей цирковой труппой кочевал я по Англии, потом по Франции. Боролся мало. Больше демонстрировал свою силу: гнул рельсы, носил на спине оркестр в составе двенадцати человек, пропускал через свою грудь целую кавалькаду автомашин. Кстати, шрам у меня на лице тоже от автомашины, но случилось это значительно позже, в Румынии. Через меня переезжала пожарная машина, и колесо задело лицо. С тех пор покинул цирковую арену.

А тогда мы давали представления на площадях, базарах и даже во дворах. Зарабатывали сущие гроши.

Во время одного из таких кочевьев попали мы в Париж. Я сразу вспомнил о моем старом друге Куприне...

Дружили мы с ним более четверти века, несколько раз в Одессе поднимал я его в воздух на своем аэроплане. А какой любитель цирка! И французской борьбы!

Александр Иванович! Неповторимый!»

Заикин  закрыл глаза, тяжело вздохнул:

«Непостижимый человек был! Сфинкс! Так и остался для меня загадкой. С большим трудом нашел я его в одной из улочек, примыкающих к площади Пигаль. Жил он в полуподвале со своей семьей. Страшно нуждался. Занимался чем угодно: давал уроки русского языка, переплетал книги,— только не писал. Великий писатель переплетал чужие книги! Ужасно жалел, что бросил Родину и мыкает горе в "негорюющем" Париже. «Дернул же меня черт стать эмигрантом!» — говорил он. Сидим, вспоминаем былое. Александр Иванович и говорит:

— Знаешь, Ваня, у меня родилась идея. Мы с тобой можем заработать по несколько сот франков. Хочешь?

— Конечно,— отвечаю,— хочу.— А сам думаю: «Хоть и старше он на десяток лет, а в житейских делах куда наивнее и беспомощнее меня».— Излагай, Александр Иванович! — говорю.

— В Марселе проходит чемпионат мира по вольной борьбе. Из Европы и Америки съехались сильнейшие борцы... Победа будет присуждена тому, кто без единого поражения добьется наибольшего количества побед. Пока лидируют двое.  Англичанин Томсон и русский Лютов».

Заикин продолжал:

«Со Степаном Лютовым я встречался на ковре несколько раз. Бывший одесский водолаз, низкорослый, с железными руками, бычьей шеей. Боролся очень грубо, почти зверски, особенно в вольной борьбе, где тогда царил один закон: делай с противником что хочешь, как хочешь, но «прилепи» его к ковру.

— Решающая схватка через несколько дней,— говорит Куприн.— А сразу после этой схватки надо вызвать победителя. Борец, вызывающий победителя, выступает инкогнито, в маске.

Приз — тысяча франков. Ну, как, согласен?

— Конечно, согласен, терять-то нечего.

— Значит, едем в Марсель?

— Едем!

Так и договорились. Посредником между мной и жюри чемпионата будет Куприн. В случае победы заработанную тысячу франков поделим поровну.

Прибыли в Марсель в день решающей схватки. Ни одного билета — все продано давно. Куприн отправился к директору и уговорил его поставить нам пару стульев, потому что с ним якобы прибыл феноменальный силач, который вызовет победителя и непременно одержит верх. Директор сразу сообразил, что дело пахнет сенсацией.

Вошел я в ложу в маске. После парада-алле, в котором участвовали все тридцать шесть борцов, вступила в единоборство пара — Лютов и Томсон. С Томсоном я никогда не встречался на ковре, но видел его в схватке с Иваном Поддубным и негром Гартнером. Томсон — борец высокого класса, с отличной техникой, спокойный, ловкий. Боролись они с Лютовым долго, почти полтора часа. Под конец Томсон стал сдавать, делать ошибки, тяжело дышать. На восемьдесят восьмой минуте Лютов прижал его к ковру. Зрители устроили победителю овацию, бросали цветы, выкрикивали его имя.

Председатель жюри обратился к публике с традиционным вопросом, нет ли желающих вызвать победителя? Тогда поднялся Александр Иванович. Председатель объявил, что победителя вызывает на единоборство присутствующий в цирке господин в черной маске. Распорядитель пригласил меня на арену. Я вышел, поклонился и стал ждать решения жюри. На меня были устремлены четыре тысячи глаз. Наконец объявили: «Завтра в 10 часов вечера состоится схватка победителя с неизвестным в черной маске».

На следующий день в назначенное время начался поединок с Лютовым. Он узнал меня сразу, хотя делал вид, что видит меня впервые (мы с ним встречались пять раз, и я всегда клал его на обе лопатки).

Улучив момент, он заговорил шепотом:

— Не порти мне... Тебе-то все равно, а свою тысчонку от меня получишь. Христом-богом клянусь! Отдам! Объявим борьбу безрезультатной!

Я уж думал пойти ему навстречу, земляк все-таки, жалко. Но показал он свою лютую натуру. Пока перешептывались, улучил он момент, приемом «тур-де-бра», то есть захватом руки через плечо, сбил с ног и применил прием «железный ошейник». Пытается давить на сонные артерии, что правилами строжайше запрещено.

— Что ты делаешь, скотина? — шепчу я.

— Что хочу, то и делаю! Борьба есть борьба! — шепчет он в ответ.

Рванулся я вниз, повис всей тяжестью, освободился от проклятого «железного ошейника» и показал ему всю силу своих рук, припечатал его к ковру на пятьдесят шестой минуте. Объявили меня победителем. Получил конверт с тысячью франков. По просьбе жюри, я снял маску и громогласно назвал свое имя. С Александром Ивановичем мы эту тысчонку поделили честно, как было условлено...»

Ширман задумался, помолчал. Потом продолжал вспоминать.

— Грозовой военный год застал нас в городе Свердловске. На спектакль в цирк пришел Давид Федорович Ойстрах, которого я знал с юности, поскольку его мать работала в Одесском оперном театре, где работал и я. Пришел не один, с выдающимся педагогом, давшим миру целую плеяду замечательных скрипачей,— Столярским. В тот вечер мы с братьями работали музыкальный номер. Стоя на тумбе, держа  скрипку в руках, я насвистывал мелодию Штрауса. В финале номера брат стрелял в тумбу. Раздавался оглушительный взрыв. Тумба разлеталась на мелкие кусочки. Мой костюм превращался в лохмотья. Скрипка и смычок ломались. Я, страдая, бегал по манежу и в отчаянии убегал за кулисы. В антракте пришли Ойстрах и Столярский. Они поблагодарили нас за доставленное удовольствие и веселье. Столярский, как бы случайно положив мне руку на плечо, с улыбкой спросил: «Что же это получается, братья-разбойники, ломать скрипку, да еще на глазах у публики! По-моему, это настоящий бандитизм! Как вы считаете, землячки, а?»

«Граждане пассажиры,— вещает репродуктор,— станция Калинин. Поезд дальше не пойдет. Просьба освободить вагоны». Почему-то сразу все засуетились, заспешили, образовалась толчея, и толпа буквально вынесла нас с Ширманом на заснеженный перрон вокзала.

После чествования Юрия Никулина, взволнованные всем пережитым, долго не можем прийти в себя. Ни прогулка по уснувшему, закутанному в снежную пелену городу, ни слабый свет фонарей, на фоне которых особенно хорошо заметны падающие снежинки, ни безмолвие цирковой гостиницы не могут нас успокоить. Слишком мы возбуждены всем увиденным и услышанным. Декабрьская ночь и темна, и длинна. В соседней комнате похрапывает Шуйдин-младший; старший спит беззвучно, а может, и не спит?

Отзвучали официальные, полуофициальные и дружеские пожелания. Наконец, на трибуне юбиляр. Первые слова Юрия Владимировича  несколько удивили всех присутствующих: «Роман Ширман! Сережа Курепов! Иосиф Фридман! Встаньте! Вы — те, кто прошел по манежу более чем полувековой путь! Мы — следующее поколение — благодарны вам за все, что вы дали, показали, чему научили».

Конечно, в день юбилея народного артиста СССР было очень приятно услышать из его уст такие теплые, благодарные слова.

Роман Семенович взволнован, взбудоражен. Спать он не может, ходит по номеру, перекинув через плечо одеяло. Размахивая правой рукой и приложив левую к сердцу, заверяет меня:

— Даю тебе честное благородное слово, что более выдающегося человека, чем Леонид Осипович Утесов, я не встречал. Он необыкновенный актер! Музыкант! Режиссер! Поэт и мыслитель!

Увидел я Утесова впервые в 1923 году, когда он гастролировал в Одессе. Он выступал тогда в городском саду на Дерибасовской. Двое моих товарищей тоже рвались на представление. Городской сад окружала высокая и широкая каменная стена, засыпанная поверху битым стеклом, В углу мы увидели водосточную трубу, сквозь которую с большим трудом ребенок мог протиснуться. Не долго думая, мы полезли. Я лез вторым. Первый замешкался, он увидел милиционера и не решался вылезти из трубы. Я чуть не задохнулся. Обо всем этом я рассказал Утесову много позднее, когда мы с ним работали в одной программе ленинградского мюзик-холла. Он выслушал мой рассказ и заметил: «Искусство всегда требовало жертв, а ты настоящий одеколонщик». Оказывается, так называли себя в те годы на жаргоне жители нашего города — мол, член одесской колонии.

Он много рассказывал об Утесове, дружба с которым длилась полвека. В одной из двух комнат, занимаемых семьей Ширман, часть стены отведена под «Утесовский уголок». На стене висит фарфоровая тарелка с изображением Леонида Осиповича, подаренная им другу. Фотографии Утесова с «королем джаза» американцем Дюком Эллингтоном, выступление Леонида Осиповича с оркестром на площади Революции перед зданием гостиницы «Метрополь», где наиболее любопытные и отважные зрители, опершись на деревянный помост, стараются буквально заглянуть в рот артистам. Тут же висит портрет Эдит Леонидовны — дочери Л. О. Утесова, которая в свое время выступала вместе с отцом. Центральное место занимает большой портрет Утесова в бескозырке и матросском костюме. Он был сделан в то время, когда артист завоевал наибольшее количество слушательских и зрительских сердец исполнением песен «Раскинулось море широко» и «Ты — одессит, Мишка...». Что ж, дружба живет и будет жить памятью сердца.

...Через пять дней после юбилея Юрия Никулина отмечается семидесятилетие жизненного пути и шестидесятилетие трудовой деятельности Романа Семеновича Ширмана. В комнате на стенке — шеренга небольших скульптур-статуэток. Здесь «братья-разбойники», они же — братья Ширман, Виталий Лазаренко, Владимир Григорьевич Дуров с морским львом, Олег Попов в своей традиционной клетчатой кепке. А рядом за столом сидит тот же самый Олег Попов, но без кепки и другие друзья юбиляра. Много теплых и добрых слов было сказано в адрес радушного хозяина. То и дело раздаются возгласы: «А помнишь?», «А вот этот случай...».

Увлеченный общими воспоминаниями, я рассказываю, какое сильное впечатление произвела на меня сценка «Свидетель», когда я увидел ее впервые. Все в ней было прекрасно: и игра братьев, и режиссура, и литературный текст. К своему искреннему удивлению узнаю, что автор сценки сидит рядом со мной — поэт Юрий Николаевич Благов, с которым я неоднократно встречался в редакции журнала «Советский цирк и эстрада». То, что он автор репризы, было для меня настоящим откровением.

В тот вечер говорили об очень многом, о том, что в суровые военные годы братья Ширман выступили с инициативой организовать «День раненого бойца». Они приносили подарки раненым, за тяжелобольных писали письма, а в заключение посещения выступали с импровизированными концертами в коридоре госпиталя.

Комитет Государственной Обороны прислал им несколько благодарственных телеграмм.

Даже уйдя на пенсию, Роман Семенович продолжает работать. В 1974 году во Дворце спорта ЦСКА он поставил детский елочный спектакль и играл в нем роль Берендея. Год спустя принимал участие в пантомиме «Подвиг» в Киевском цирке по сценарию командира партизанского соединения на  Украине в годы Отечественной войны, дважды Героя Советского Союза А. Ф. Федорова. Выступал Ширман в трех ролях: продавца на рынке, официанта варьете и партизана.

В Ленинградском цирке, где была поставлена  миниатюра «Олимпийский сувенир», он сыграл Карабаса-Барабаса, а несколько позже там же — Фарлафа в инсценировке «Руслан и Людмила».

Но, даже находясь дома, он не сидит сложа руки, он лепит статуэтки мастеров арены, веселые, остроумные, дружеские шаржи, хорошо передающие своеобразие каждого артиста.

В свои семьдесят лет он юн, а юность неугомонна.