Воспоминания об Анатолие Дурове

Б. ОСТРОВСКИЙ

Борис Генрихович Островский — географ и литератор. Смолоду любит цирк. С Анатолием Леонидовичем Дуровым познакомился в период его наибольшей популярности. Воспоминания Б. Г. Островского о его встречах и беседах с А. Дуровым для любителей цирка представляют несомненный интерес.

А. Л. ДУРОВ.
фото автора (публикуется впервые)

Мое знакомство с Анатолием Леонидовичем произошло при довольно странных обстоятельствах. Было это зимой 1906 года, во время гастролей Дурова в Кронштадте, в цирке Энрико Труцци. Мне с одним из товарищей-гимназистов удалось купить билеты в цирк. Я говорю «удалось» потому, что билеты на представление с участием Дурова продавались за десять дней и купить их было не так-то легко.

И вот мы в цирке. Все трибуны заполнены празднично оживленной толпой. Представление началось...

Дуров вышел приветливым, веселым, в изящном классическом костюме клоуна, сверкавшем блестками и камнями-самоцветами. Ассортимент его аксессуаров был не велик, видимо, он избегал в работе внешних эффектов, сосредоточивая внимание на содержании своих выступлений, тщательно продуманных и подготовленных.

Во время представления какой-то пьяный, перевесившись через барьер галерки, громко и неприлично выругался. Наступило неловкое молчание. Дуров мог бы «не заметить» хулигана, но это было, очевидно, не в его правилах. Молниеносно он толкает чурбан, на котором сидит дрессированная свинья, и та опрометью бежит в сторону нарушителя общественного порядка. Дуров загораживает ей путь и говорит строго: «А тебе, матушка, нечего спешить. Видно, хочешь прислушаться к речам твоего почтенного братца? Ничему хорошему от него ты не научишься. Ступай-ка лучше к своему корыту». И при общем смехе погнал свинью с арены. Неловкость была устранена. В зале стало снова оживленно и весело.

Как из рога изобилия сыпались шутки Дурова, меткие сравнения и колючие политические остроты.

Артист использовал в своем выступлении птиц и животных. Но их значение было «вспомогательным». Главное место в этих выступлениях занимал его любимый «Пеликаша» — крупный, важно расхаживавший по арене пеликан. После каждого номера он получал свежую рыбку, глотал ее и тотчас клянчил другую.

—Прожорлив, как интендант, — замечал Анатолий Леонидович.

Позднее я узнал, что дрессурой Дуров себя особенно не обременял. Из десятков животных он выбирал «самого талантливого», как он говорил, с которым и занимался. Но эффект такой дрессировки, в сочетании с острым словом артиста, был изумительным. Часто, когда цирк гудел от рукоплесканий, вызванных остроумной шуткой, Дуров резко переключал внимание на более серьезное и начинал декламировать с подкупающими лирическими нотками в голосе вовсе не такое уж веселое. Некоторые эстрадные декламаторы тогда немало заимствовали у Анатолия Дурова.

В этот вечер после первой части программы наступила небольшая пауза, занятая коверным, а затем на арену снова вышел Дуров. Его сопровождала красивая женщина средних лет, в бархатном открытом платье с бриллиантами. Это была жена Дурова — Елена Робертовна, неизменная помощница и ассистентка артиста в его опытах гипнотизма и чтении мыслей (Елена Робертовна Дурова проживает в настоящее время а Воронеже). Дуров сохранял непринужденность и спокойствие, но чувствовалось, что он внутренне напряжен.

Начался сеанс «чтения мыслей». Анатолий Леонидович ходил по рядам и предлагал всем желающим написать или «просто шепнуть» ему любое имя, название или цифру. На середине арены стояла Елена Робертовна, серьезная и сосредоточенная. Получив задание, Дуров, не сходя с места, предлагал ей ответить, что было ему передано. После некоторого колебания, а иногда и сразу, Елена Робертовна давала точный ответ.

Чтобы читатель мог лучше понять настроение зрителей в этот вечер, я должен рассказать о том, какие ходили тогда разговоры о Дурове в Кронштадте. Вокруг его имени создался своеобразный ореол славы мага-волшебника, способного чуть ли не общаться с душами умерших. В то время опыты гипноза и «чтения мыслей» были достаточно известны, но, исполняемые публично, они производили особенно большое впечатление. На сеансах Дурова присутствовали местные врачи, педагоги, офицеры и другие представители кронштадтской интеллигенции. Иногда они обсуждали вопрос: действительно ли возможны «чтение мыслей» и гипнотизм, или все это — обман, искусство ловких людей. Особенно упорным скептиком в этом отношении был пристав, в ведении которого находился цирк. Он утверждал, что «все дуровские махинации — жульничество» и что Дуров пользуется «подставными лицами», играет «нечисто».

Говорят, что Анатолий Леонидович решил «проучить» пристава. «Я покажу ему, как Дуров пользуется «подставным» лицами». Подставлю под его широкий зад такое сиденье, что он не возрадуется!». Сначала не понимали, на что намекает Дуров, но все разъяснилось в тот вечер, о котором я начал рассказывать.

Конечно, Дуров обладал талантом гипнотизера, но, по-видимому, сам недооценивал в себе этой редкостной способности и не придавал ей большого значения. Опыты гипноза Анатолий Леонидович осуществлял, в основном, следующим образом. Выбрав кого-либо из зрителей, сидящих в первом ряду, близко подходил к нему, пристально смотря в глаза, властным голосом произносил:

— Вы не встанете с этого стула, пока я не прикажу.

Вслед за этим возникала иногда трагикомическая картина: загипнотизированный прилагал все усилия, чтобы подняться с места, двигал корпусом, беспомощно махал руками и ногами, но все его усилия подняться были тщетны, пока его не «освобождали» от гипноза.

И вот во время спектакля, на котором мы присутствовали,
представился случай наблюдать исполнение угрозы Дурова в
отношении кронштадтского пристава, фамилию которого теперь я не помню. Дуров решительно подошел к важно восседавшему в первом ряду стражу порядка и произнес роковое приказание. Тучный, побагровевший от смущения и гнева пристав оказался «в плену» гипноза, причем каждое его движение при попытке подняться с места, сопровождалось гомерическим хохотом зала. Веселое настроение зрителей еще более усилилось, когда на помощь приставу подбежал стоящий у входа на манеж городовой. Поддерживая болтавшуюся сбоку «селедку», растерянный и испуганный, он вился вокруг пристава, не зная, что предпринять. Появление «спасителя» было явно не по душе приставу, и, когда городовой, наконец, решился приподнять его «высокоблагородие», пристав не выдержал и заревел: «Пошел вон!» Городовой пробормотал: «Слушаюсь», — козырнул и ретировался.

А тем временем Дуров спокойно стоял на арене и «любовался» происходящим. Без преувеличения могу сказать, что описанная сцена была одной из самых веселых и забавных, которые мне довелось когда-либо наблюдать в цирке.

В дальнейшем Дурову было запрещено проводить подобные сеансы гипноза, но в тот вечер он был «в ударе» и решил провести шуточный сеанс «массового гипноза».

Именно этот сеанс и познакомил меня с Дуровым.

Он обещал «загипнотизировать всех присутствующих в цирке». Публика заволновалась. Некоторые из опасения каких-либо неприятностей стали покидать зал. Никто не предполагал, что это шутка, но лицо Дурова было серьезным. Он попросил себе из публики помощника-ассистента. Желающих не находилось.

Мы с товарищем сидели близко от арены, и, ткнув меня в бок, он произнес: «Борис, выходи, ведь здесь психология, наука, дело серьезное, по тебе...» Я заколебался, было как-то неловко стать предметом лицезрения сотен глаз. Второй, более сильный толчок в бок заставил меня решиться, и я стал спускаться по ступенькам.

Перелезая через барьер на арену, зацепился сапогом о ковер и, сделав в воздухе руками антраша, чуть не упал. Вокруг раздался смех, но Дуров был уже здесь. Видя мое смущение, он стал упрекать смеющихся:

—И как вам, господа, не стыдно смеяться над молодым
человеком. Вместо того чтобы помочь ему физически и поддержать морально, вы гогочете. Нехорошо, право, нехорошо, стыдно!

Дуров бережно взял меня под локоть, хотел было вывести на середину арены, но его реплика мне пришлась не по душе. «Издевается надо мной», — подумал я и, освободив локоть от его руки, хотел было бежать с арены.

—Нет, нет, ни в коем случае, — заявил Дуров, крепко схватив мою руку. — Вы, как жрец науки, должны послужить ей, а не бежать с поля битвы. Всякая наука требует жертв, а потому...

Он еще что-то говорил, не выпуская моей руки, но я уже не слышал... «Не драться же мне с ним, — подумал я и, мысленно махнув на все рукой, вышел на середину арены. — Будь что будет!»

—Вот это хорошо, давно бы так! — весело проговорил Дуров и стал готовиться к сеансу «массового гипноза», подозрительно поглядывая в мою сторону: не удрал ли?

Подготовка к гипнозу состояла в том, что он обошел несколько раз вокруг арены и, производя «пассы», то есть делая отрывистые движения растопыренными пальцами обеих рук в публику, таинственным голосом приговаривал: «Внушаю, внушаю, всем, всем внушаю...» При этом он пояснил, что во время пассов из пальцев его рук, на всех присутствующих в зале зрителей «истекают магнитные токи». Повторив эту процедуру несколько раз, Дуров быстро подошел ко мне и, взяв за плечо, прошептал: «Назовите одно из чисел, не больше десяти», — и близко поднес ухо к моему рту. Я назвал «три». Не снимая руки с моего плеча он обратился к публике: «А ну скажите, какую цифру назвал мой ассистент?» И тотчас со всех сторон понеслось: «три», «три», «три»... «Правильно. Пусть это подтвердит ассистент», — обратился он ко мне. Я со всей искренностью подтвердил. Дуров еще несколько раз повторял опыт. Цирк безошибочно и с трогательным единодушием, как-то особенно весело выкрикивал задуманную мною цифру. «Что за чертовщина?» — подумал я, теряясь в догадках. Поблагодарив и пожав мне руку, Дуров отпустил меня, а затем объявил: «Сеанс массового гипноза окончен». Услышав это, в публике почему-то засмеялись.

Полный волнующих впечатлений, с сознанием выполненного долга, я подходил к барьеру. Но вдруг, к удивлению своему, заметил, что сидящие в партере смотрят мне в глаза и смеются. «В чем же дело?» — подумал я и смутно почувствовал что-то недоброе. «Однако ловко околпачил тебя волшебник Дуров», — иронически заметил товарищ, когда я занял свое место» «А что такое?» — «А то, что Дуров, стоя за твоей спиной, указывал пальцами публике названную тобой цифру».

Я был возмущен. Проделка Дурова мне казалась издевательством. Мое самолюбие было настолько задето, что я решил пойти объясниться с Дуровым. «Брось, не стоит! Все это завтра же забудется, — говорил мой товарищ. — К тому же Дуров с тобой и разговаривать серьезно не станет. Ведь он шутник и смешить публику — его профессия. Ты пойдешь к нему с объяснением, а он тебе такое влепит, что не найдешься, что и ответить», — убеждал меня приятель. Но я твердо решил объясниться с «обидчиком».

На другой день перед выходом Дурова я постучал к нему в уборную:

—Войдите! — услышал я не совсем приветливый голос. Дуров сидел перед зеркалом и поправлял на шее жабо. Я объявил ему цель прихода, изложил свои претензии.

—Ну и что ж? — быстро произнес Дуров, сверкнув на меня слегка выпуклыми глазами. — Вот вам и наука, как не следует принимать за чистую монету все наши шутки.

—Но ведь вы, Анатолий Леонидович, показывали серьезные научные эксперименты, я так и понял ваше приглашение, я полагал...

Дуров оборвал меня: — На арене, как и в жизни, — проговорил он, — серьезное перемешано со смешным самым причудливым образом. Но если вы не согласны со мной и вам пришло желание объясниться, а быть может, и вызвать на дуэль, то прошу пожаловать ко мне в номер вместе с секундантами завтра до двенадцати часов дня. А пока — честь имею!

Не солоно хлебавши, я вышел. И, конечно, решил больше не ходить к нему. Впрочем, и весь конфликт показался мне совершенно вздорным. Но о Дурове все больше говорили в городе. Меня так заинтересовал этот человек, что я решил воспользоваться его приглашением и поговорить с ним. Но о чем? Этого я твердо не знал. «Видно будет на месте», — решил я и в первое же воскресенье, поутру, отправился в гостиницу. Дуров сразу же узнал меня, встретил приветливо. Он как будто не помнил, как подшутил надо мной в цирке. Я также не упоминал об этом. Небольшой номер гостиницы, похожей скорее на заезжий двор (хороших гостиниц в Кронштадте не было), поразил меня тем, что представлял собой настоящую художественную мастерскую. Сам хозяин, облаченный в легкий халат серого цвета, сидел за небольшим складным мольбертом и писал морской пейзаж на стекле, весьма странным, неизвестным мне дотоле способом, накладывая масляные краски с противоположной стороны стекла. Писал он быстро, уверенно. Часто пускался в ход и палец для сглаживания тонов красок. Я невольно залюбовался возникавшим у меня на глазах бурным морским прибоем.

—Это незабвенный Иван Константинович Айвазовский вдохновил меня заняться живописью, — сказал Дуров, довольный, что его работа мне понравилась. Оказалось, что Дуров лично хорошо знал гениального художника, очень его ценил.

—Мечтаю у себя в Воронеже открыть со временем собственную картинную галерею, музей, куда помещу все интересное, что удалось приобрести во время своих гастрольных турне на родине и за границей. Уже много собрал... Есть у меня и мумии, вывезенные из Египта, и чучела разных животных, и фарфор с хрусталем, и одежда различных народов и эпох, скульптура, немало у меня и книг. Все это ведь не только дорого для меня, но представляет интерес и для других. Здесь же в гостинице на деревянной подставке было размещено множество вылепленных им из пластмассы человеческих фигурок. Одна из них плясала, другие дрались, третьи ели из общей миски, некоторые спали, распростершись на земле. А поодаль, под тенью развесистых деревьев, стоял домик с надписью: «Трактир». Из этого домика выталкивали взашей пьяного. Получалось что-то вроде оживленной ярмарочной картины.

—Всю эту компанию, — сказал мне Анатолий Леонидович, — я называю «Святая Русь».

—И когда только вы успеваете все это делать? — спросил я.

—Да вот больше по утрам и в прочие часы, когда возможно.

Вскоре в номер принесли большой, специально заказанный для экспозиции ящик, и Дуров стал укладывать в него свои произведения.

—Вы это с собой возите? — спросил я.

—Зачем же, — ответил Дуров. — Отправлю в Воронеж.

Меня поразила одаренность этого человека, его любовь к живописи, к творчеству.

—А скажите, — обратился он ко мне, — есть ли у вас в Кронштадте что-нибудь достойное обозрения и покупки для моего музея?

—Ничего достойного, пожалуй, не найдется. Музеев и галерей тоже нет. Разве вот только памятник Петру Первому сможет привлечь ваше
внимание, да рядом с ним старинное здание морского Арсенала. Строится еще на Якорной площади морской собор в византийском стиле...

—Так пойдемте в следующее воскресенье смотреть памятник, погуляем по городу, — предложил мне Дуров.

Я с удовольствием принял это предложение.

...Воскресный день выдался ясный. Дуров надел свою роскошную шубу, котиковую шапку, и мы отправились пешком в Петровский парк, где стоял памятник Петру. Проходя мимо плоских домов казарменного типа, встретили группу матросов, шагающих в строю.

Дуров заметил:

—Какая, однако, казенщина ваш милый Кронштадт! По-видимому, прескучный городок.

—Одно слово, крепость, — отвечал я. — Но летом, во время навигации, здесь оживленно.

—Да, крепость, крепость... — рассеянно пробормотал Дуров. Потом, подумав немного, произнес:

—«Крепость русская, казенная,

—Петром Великим возведенная,

—Грозная и сильная.

Скукою обильная».

—Быстро это у вас получается, Анатолий Леонидович, — удивленно заметил я. — Мгновение — и четверостишие готово.

—Это не быстро, а главное, плохо. Правда, можно исправить, времени хватает. А вот на арене, когда в твоем распоряжении буквально секунды, а сказать что-то нужно, тогда бывает труднее...

Я вспомнил выкрик пьяного хулигана в цирке в день нашего посещения представления, и стало ясно, какого труда, напряжения мысли, воли стоили Дурову его остроты, исполнявшиеся иногда экспромтом.

Меня очень интересовало душевное состояние артистов перед выходом на арену и во время работы, и, воспользовавшись случаем, я спросил:

—А как вы чувствуете себя на арене, не волнуетесь ли перед выходом?

—И очень даже волнуюсь, — ответил Дуров. — И вообще должен сказать, мой дорогой, что человек, вовсе не волнующийся перед выходом, не артист, а дубина, ремесленник. Но, разумеется, артисты в этом случае волнуются по-разному. Лично в моем волнении нет чувства подавленности, уныния, а тем более страха, нет и того, что парализовало бы волю и мысль. Наоборот, я испытываю скорее радостное волнение. Я чувствую перед выходом большой прилив энергии, мысль как-то обостряется, просветляется, и я готов тогда парировать, как мне кажется, любое нападение. Но откровенно сознаюсь, работать трудно... Вот минет полсотни, займусь другим делом: живописью, поэзией, буду читать лекции о своем искусстве и писать воспоминания (В 1912 году Анатолий Дуров осуществил свое намерение читать лекции. С большим успехом он прочел цикл лекций «О смехе и жрецах смеха» и «О цирковом искусстве» сначала в Москве, а потом и в других городах). Старик на сцене, а тем паче на арене — пренеприятный сюжет для лицезрения. И подвижность у него не та, и голос глуховат, и мысль спотыкается. Из уважения к заслугам зритель его терпит до времени, многое прощает ему, многое старается не замечать, но в глубине души он ему жалок. Сцена — не богадельня, сцена — это пятьдесят лет и много пятьдесят пять. К сожалению, не все понимают, что им пора уходить, и долго еще трясут себя на арене, пока не развалятся. В сущности, они эгоисты, думающие о себе, а не о зрителе... Ну а вообще старикам плохо у нас. Приходится питаться объедками, крохами жизни. Но это уже из другой оперы, и вести с вами разговор на эту тему нам не стоит.

—Но ведь есть радости духовные, которые редко доступны молодым, — возразил я Дурову.

—Совершенно верно, есть. Но эти радости не все имеют. А кто имеет, они им часто не нужны.

Суждения о старости Анатолия Леонидовича, конечно, требовали поправок, но в них была глубина мысли, остроумие. Беседовать с этим талантливым человеком было очень приятно и поучительно.

И вот мы в заснеженном парке. Прекрасный памятник Петру, установленный на высоком постаменте. Дуров медленно обошел памятник, внимательно рассматривая каждую его деталь. Остановившись около меня, он с воодушевлением произнес:

—Вот гений, перед которым преклоняюсь. Феномен. Исключительное, неповторимое явление в истории.

Петровский парк раскинулся на берегу Военной гавани. Вдали, пришвартованные к гранитным стенкам гавани, стояли броненосцы и другие военные корабли. Дуров подробно расспрашивал о них — каковы их наименования, принимали ли они участие в русско-японской войне, где строились и т. д. Особый интерес в этом разговоре проявил он к бывшему «хозяину» Кронштадта — адмиралу Макарову, к которому, как видно, питал глубокое уважение.

На другой день по приглашению Дурова я вновь был в цирке.

—Устал сегодня что-то. Проводи меня, Боренька, домой, — обратился он ко мне, глядя на меня непривычно грустными глазами.

Он был бледен и весь как-то размяк. А в уборную то и дело приходили люди различных рангов и положений. Они прощались с Анатолием Леонидовичем, благодарили его, говорили напутственные слова и уходили. Некоторые из них приносили цветы и передавали письма. Их на столе оказалась целая стопка.

Мы вышли на улицу. Мне хотелось взять извозчика, но Дуров запротестовал:

—Не надо. Пойдем лучше пешком.

Была ясная, морозная ночь. Над головой горели мириады звезд. Дуров остановился, взял меня за руку и как-то восторженно произнес, глядя на небо:

—Вот он, непостижимый мир!

Мы разговорились о достижениях науки и техники, преобразующих жизнь, но Дуров вдруг заметил:

—Вряд ли они дадут человеку счастье, если он не освободится от исконных своих пороков: жадности, злобы и зависти.

—Пойдемте, Анатолий Леонидович, домой, — прервал я его. — Да и шубу застегнули бы, а то, неровен час, простудитесь.

Когда мы подошли к гостинице, я стал прощаться, но Дуров не отпустил меня.

—Завтра мы уезжаем, и я приготовил тебе кое-что на память.

Мы зашли к нему в номер. В этот вечер Анатолий Леонидович подарил мне большой портрет и одно из своих произведений на стекле с
надписью: «Боре Островскому на память о наших кронштадтских встречах. А. Дуров». Это была та работа Дурова, за которой я застал его при первом посещении. На фоне темно-свинцового неба, вспененная высоким гребнем, разбивалась о береговые скалы прибойная волна. Над волной кружились чайки. .

К великому моему огорчению, и этюд и портрет погибли во время блокады Ленинграда. Уцелел лишь сделанный мною в гостинице снимок Дурова в дезабилье. Здесь он изображен без всякой позы, в бытовой обстановке. Тем ценнее, по-моему, этот далеко не совершенный портрет.

С каким-то грустно-приятным чувством покидал я гостиницу. Курьезный случай столкнул меня, вступавшего только в жизнь юнца, с прославленным артистом, известным большинству только с внешней, показной стороны его цирковой профессии. Передо мной несколько приоткрылась другая, внутренняя сторона его глубоко гуманной натуры, его мысли, интересы, чаяния и надежды.

РИСУНКИ Л. ГРИТЧИНА
Журнал "Советский цирк" Октябрь 1962г.