Об Олеге Попове
 Сын присел у письменного стола. Ему скучно, хочется, чтобы я поиграл с ним, но, зная, что работаю, «заходит» издалека, изображая заинтересованность:
— О ком ты пишешь?
— Об Олеге Попове.
— А откуда ты его знаешь? — делает круглые глаза сын. — Разве ты уже тогда жил?
— Когда тогда? — в свою очередь удивляюсь я.
— Ну, когда он выступал.
Для моего сына, для миллионов его ровесников Олег Попов давно уже перестал быть конкретным клоуном. Он — как бы символ клоунады, а то и вообще цирка. Таким же символом — вечным и непреходящим — был для меня, для моего поколения Карандаш, маленькой статуэткой на мамином трюмо чуть ли ни с рождения вошедший в мой детский мир.
Я вспомнил еще раз о словах сына, когда мой приятель, позвонив по телефону, сообщил: «Читал в «Комсомолке» статью о Попове?». — «Нет, а что там?». — «Обязательно почитай, — обрадовался приятель. — О том, как Попов нашел свою клетчатую кепку. Тебе пригодится». Я усмехнулся про себя, но не стал разочаровывать приятеля, что впервые прочитал об этой находке клоуна, когда мне было лет десять. О Попове вообще написано так много, что порой кажется, само упоминание его имени — уже штамп. Впрочем, повтора я не боялся, поскольку интересовало меня не только то, кем он стал, но и то, как становился.
Критики и цирковеды по-разному объясняют фантастическую популярность во всем мире Олега Попова. Здесь и «русская открытость», и «солнечная улыбка», и уход от традиционного грима, и полная раскрепощенность на манеже, свидетельствующая о «национальных корнях» коверного... Наверное, все это так. С одной лишь оговоркой: герой Попова по сути своей чуть-чуть фантазер и чуть-чуть романтик, в то же самое время очень приземлен и очень конкретен. В большинстве реприз и клоунад он ставит перед собой совершенно точные цели, как правило, зная наперед, что сможет их достигнуть. Это ни хорошо и ни плохо. Это — его. И когда в самом начале своей триумфальной карьеры Олег Попов выходил на манеж — молодой, улыбчивый, красивый и чертовски уверенный в себе, — он не мог не радовать, не мог не вселять надежду. В него верили. Он и вправду был вроде солнечного лучика.
Кризис наступил позже. Повзрослевший (скажем так) клоун продолжал изображать на манеже удачливого юношу, беспечно, радостно, самоуверенно идущего к успеху. Хотя юноши уже не было и чувствовался груз прожитых лет.
И ему переставали верить.
Но, главное, Попов и сам не очень-то верил в эту годами наработанную маску. Однако вовремя перестроиться не смог.
Федерико Феллини писал: «Единственное обоснованное свидетельство, на которое имеет право человек, это свидетельство о себе самом. «Настоящим реалистом может быть только фантазер» — кто это сказал? Ведь фантазер свидетельствует о событиях, являющихся его реальной действительностью, то есть самым реальным из всего, что есть на свете».
Олег Попов, оставаясь чуть-чуть фантазером и чуть-чуть романтиком, перестал в то же время быть тем, кем был в первые годы своего творчества. Повзрослев, он, точно не замечая этого, свидетельствовал зрителям не о себе самом, ставшем взрослым, серьезным, именитым, а все о том же простом и веселом русском пареньке, каким впервые вышел в пятидесятых годах на манеж.
Не знаю, ощущал ли сам Попов эти ножницы, ведь инерция славы сильна. Одно дело пересуды в цирковых кулуарах и совсем другое — огромные очереди «на Олега Попова», хвалебные рецензии, звания, места в президиумах и призы самых престижных международных конкурсов. Имя работало на него. И за него.
Наверное, нужно Слишком долго следить за творчеством коверного, принимать его целиком и точно так же, целиком, отрицать, влюбляться и разочаровываться, чтобы сказать то, что считаю должным сказать. У Попова было два выхода: или вовремя уйти с манежа Вли ломать себя. Я не верил, что клоун найдет в Себе силы отказаться от образа «добра молодца», спрячется в грим, в яркий парик, использует буффонные приемы. Ведь это означало изменить себе: за что же, как не за простоту, отказ от клоунского грима ценили его легионы критиков и искусствоведов?
Но он решился на это. Да, осталась клетчатая кепка, и имя осталось, и походка, костюм... И все-таки появился другой Попов. Нет, не шарж на того, к которому мы привыкли, а как бы продолжение в развитии.
Впрочем, лучше послушать самого клоуна. Я сознательно почти ничего не изменял в записанном с ним интервью. И не потому, конечно, что считаю его полностью завершенным. Может быть, как раз наоборот. Просто Попов, тот Попов, с которым встречался в ноябре 1986-го, уже немолодой, седоватый, точно озаренный этим неожиданным даже для себя поиском обновления, интересен и необычен. И хотя все равно мастер, все равно мэтр и немножко (что уж скрывать!) ментор, но ощущение такое: говорит и сам себя проверяет, не потерял ли, верно ли чувствую? Он так и сказал тогда: «А ведь мне эта беседа, кажется, не меньше нужна, чем вам. Вот ведь какая странная штука».
Но это было потом. А вначале мы говорили об успехе. И о том, как его достигнуть. С кем еще говорить об успехе, если не с Поповым, баловнем славы?
— У популярности рецептов нет. Часто это какой-то счастливый случай, везение, а,в общем-то, зависит от желания, терпения и работы.
Мне в свое время очень много дало то, что пришлось почти со всеми сильными послевоенными клоунами работать. В одной или в двух репризах, но я работал и с Карандашом, и с Берманом, и с Вяткиным, и с Гениным, и со Стукалкиным, и с Шатировым, и с Суворовым, и с Карантонисом и с очень многими-многими клоунами. И у каждого клоуна я волей-неволей подмечал все хорошее и в себя впитывал. У одних я трюковую часть смотрел, как они репетируют, у других — актерскую часть, у третьих — культуре учился.
Но как бы там ни было, слепо не подражал никому. Все-таки хороший мастер должен выйти на свою дорогу. У каждого это по-разному бывает. Но я считаю — большая творческая победа, если твою маску знают с затылка. Вот попробуйте всех клоунов поставить спиной и сказать пофамильно: это такой, это такой, это такой. Карандаша можно было по затылку узнать! Можно. Никулина можно! Можно. Ну и меня, наверное, по кепке с затылка тоже можно узнать! А многих других с затылка не узнаешь. Потому что они все яркие, пестрые, но одинаковые.
Клоунада — это такое ремесло, где ты не принадлежишь себе, ты — раб своего искусства. А некоторые молодые хотят, чтобы больше для себя ущипнуть, меньше отдать.
Знаете, мне очень нравится надпись, которую нам перевели на могиле Джона Кеннеди. Там написано: «Ты не спрашивай у Америки, что она тебе дала, ты спроси у себя, что ты дал Америке». Вот так каждого надо спросить, что ты дал искусству, а потом уже требуй помощи, тарификации и все, все, все. А многие, извините, ни черта еще не дав, начинают требовать. Вот что плохо...
— Помнится, вчера вы высказали одну любопытную, на мой взгляд, мысль, что говорить, фантазировать можете где угодно и как угодно, но что-то новое находите только в репетиции. Надо понимать, что трюк, движение— вот та первопричина, из которой рождается позже идея будущей репризы, клоунады?
— Нет-нет, совсем не обязательно. Ведь какую-то идею нужно придумать сначала. А как ее воплотить в трюки или в движения, или как этот трюк сделать, конечно все — в репетиции. Это обязательно. Нередко в репетиции находятся вещи, которые за столом никогда в жизни не придумать, потому что порой сам реквизит подсказывает. Сам ход репетиции, споры, общение с другими людьми. Да мало ли!
Почему я с Юрием Туркиным работаю! Я задумал сделать спектакль «Солнце над ареной». Наверное, я мог бы и сам его поставить, но одному очень трудно: ни с кем не поспоришь, никто тебе не посоветует. Одни не могут, другие стесняются: что, мол, советовать народному артисту. А народный он или не народный, ошибается так же, как и все. Поэтому мне хотелось бы иметь помощником молодого парня, незаштампованного, ищущего, с которым можно было бы поспорить по-человечески. Он свою будет точку отстаивать, я — свою, и где-то мы найдем середину. Я считаю, мне и здесь повезло: я встретился с таким мастером, очень хорошим человеком и режиссером, думающим, фантазирующим — Юрием Туркиным. Работать мне с ним очень легко. Мы не навязываем друг другу ничего, только мыслим вслух и советуемся друг с другом. Не случайно говорят: в споре рождается истина. Мы спорим, и что-то получается.
А, к сожалению, в главке у нас не с кем спорить. В свое время был художественный руководитель Евгений Михайлович Кузнецов, вот с ним можно было поспорить, он мог тебе сказать что-то. А сейчас часто приходят люди с какими-то предложениями, а работники главка не могут в ответ контрпредложения сделать или посоветовать что-то, просто говорят: это плохо. А почему — неизвестно.
— Любопытно, что одна из лучших ваших работ, которой, кстати, вы и сами не без основания гордитесь, — реприза «Луч» — практически не трюковая. Более того, в ней была попытка философски взглянуть на своего героя. Дружба человека и солнечного луча — это здорово и по-настоящему глубоко. Ну а дальше? Не было желания продолжать эту линию?
— Наверное, это приходит с годами. Мне кажется, когда в цирке клоун молодой, он все делает на физических упражнениях: каскады, на руках стоит, на перш лезет — это правильно и нужно. Но с годами, если человек умный, понимает, что всю жизнь на одной руке стоять или сальто крутить не будешь, и вот начинает задумываться о своем творчестве, прикидывает, как сделать, чтобы заменить силовые репризы, репризы, построенные на физических упражнениях, вот этими умными вещами. Конечно, требуется много времени и фантазии, чтобы их придумать. Очень здорово сказал знаменитый итальянский жонглер Энрико Растепли: «Копировка — это не достижение». Вот найти такие репризы, чтобы они легли на твой образ и были умные и физически не сложные, то есть, чтобы ты своим умом заменил свой физический труд...
— Возраст, как видно, дает какую-то мудрость...
— Ну, если сам по себе не дурак человек.
— ...и меняется отношение не только к людям, но и к предметам...
— И репризы меняются, а как же, обязательно меняются, потому что много нюансов появляется. Я замечаю, что одну н ту же репризу с годами исполняю абсолютно по-другому. Если в молодости мы все как-то быстро делали, в темпе что-то сказал, что-то просмотрел, то теперь, наоборот, на какой-то момент заострил внимание, где-то изнутри уже видишь и чувствуешь эту репризу, какое-то мастерство пришло. И исполняешь по-другому, и усиливаешь по-другому. Конечно, годы дают многое, что там говорить...
Раньше я носил свои длинные волосы, теперь немного пооблысел, парик надел, и здорово получилось — эта накладка, этот парик и все это в цвете... Я для себя придерживаюсь такого мнения: чем старше, тем ярче. И мне кажется, вот этой своей клоунской яркостью ты как-то затушевываешь свои года.
На этом закончим беседу. Хотя, должен признаться, продолжалась она еще долго: в доме нашего общего приятеля, на улице, потом — в цирке на Ленинских горах, на премьере китайского циркового коллектива. В антракте мы шли по стеклянному аквариуму фойе, Попов ел пломбир и рассуждал о достоинствах и недостатках китайской программы. Я слушал, иногда кивал головой, иногда с чем-то не соглашался и тогда спорил.
Но суть-то, надо сказать, не в этом. По многолюдному цирковому фойе шел Олег Попов, один из популярнейших людей планеты, клоун, чье имя, как бы кто ни относился к его творчеству, вошло в золотой фонд мирового цирка. Кстати, подтвердила это еще раз недавно вышедшая в Польше книга «Мир цирка». Среди названных в предисловии самых выдающихся деятелей цирка всех времен и народов — Астлей, Барнум, Ринглинг, Буфалло Билл, Блонден, Кодона, Грок... и Олег Попов. И это закономерно. Странным и каким-то неестественным (для меня, во всяком случае) было то, что его никто не узнавал. Ни один из многочисленной толпы.
А он сам как будто и не замечал этого поразившего меня неузнавания. Или привык? А если так, главное — какой ты на манеже.
Я еще раз (в какой уже раз!) незаметно глянул на его большие, с въевшимся в поры мазутом руки. Руки слесаря. Вот, подумалось, одень на нос нашлепку, на голову — рыжий парик и клетчатую кепку, подведи глаза и — как говорится, весь вечер на манеже. А руки как спрячешь? Они все равно выдадут. В них, грубых, крепких, все умеющих, — истинная суть Олега Попова. И когда он говорит, что чего-то не сможет, не кокетливо эстетствующий Актер Актерыч за этим, а мастеровой человек, рабочий манежа, все испытавший и все познавший, и больше рукам, опыту доверяющий, чем пусть умным и глубокомысленным, но неконкретным словам. Зато уж если берется за дело, значит, убежден — вытянет.
Впрочем, все это так и не так. Истинный, большой комик — не только умелец, не только трюкач и смехотворец. Он — дитя своего времени. И в его наивных капризах, шаржированном фиглярстве, даже в классических каскадах — всегда отображение сегодняшнего. Не отражение, не сходство, а отображение, отголосок, эхо, закамуфлированное то ли писклявым голоском Карандаша, то ли молчанием Енгибарова, то ли меланхоличной задумчивостью Никулина. И когда Попов говорит о яркости, буффонной броскости его нынешнего манежного персонажа, нет ли в этом попытки внешним подменить внутреннее?
Восьмидесятилетний Карандаш, выходя на манеж, был большим мастером. Но он так и остался там, в своих тридцатых-сороковых годах...
Сможет ли Попов отказаться от самого себя годов шестидесятых? Ведь здесь одного таланта мало. Он сказал: с возрастом приходит опыт, мастерство. Это так. Но и теряется многое. Например, способность рисковать имиджем. Вроде бы, как все просто: вот оно, нажитое десятилетиями богатство, храни, не теряй. А зритель, оказывается, другой пришел, для него это не драгоценности — бижутерия.
Понимает ли это Олег Попов? Я думаю, понимает. Но может ли признаться в этом сам себе?
Такого вопроса я ему не задал. Я спросил:
— Олег Константинович, у вас «проколы» бывали? Точнее, даже так: провалы, с треском?
— Не-е-ет, дорогой, — протянул он. — Я наверняка все делаю. Могу работать сильнее, слабее, но чтобы провал — не-е-ет, извините, такого быть не должно.
Александр РОСИН
оставить комментарий
|
RSS 
