Суровая и строгая политра Павла Шальнова

Политехнический, Маяковский... Это словосочетание сегодня должно было бы наталкивать лишь на филологические размышления o бур­ном «литературном быте» прошлого. Но по инициативе актера Павла Шальнова мы снова оказываемся участника­ми одного из литературных диспутов легендарных двад­цатых годов, гремевших тогда именно здесь, в зале московского Политехнического музея...

Собственно, спектакля в привычном смысле нет. Взяты лишь два драматических узла из пьесы Александра Липовского (он же режиссер) «Дорогой Владим Влади­мыч!», где Маяковский ведет ожeсточенную борьбу за свое понимание новой поэзии.

Автор даже в сокращенной композиции пьесы стре­мится дать свою версию драмы Маяковского, сложных противоречий его судьбы. Он полемизирует с некоторыми литературоведами и биографами Владимира Маяковского, утверждающими, будто бы под влиянием обстоятельств он загубил в себе лирического поэта...

С самого начала спектакля-диспута набирает силу тема, вынесенная на его афишу,  - «О сущности любви». Любовь Владимира Маяковского к Татьяне Яковлевой. Состоялась сценическая публикация долго остававшихся неизвестными документов, сведений, сделана попытка их художественного осмысления. Здесь, выходя из образа, актер как быв сухих комментариях историка стремится к единственному - к истине.

Важная тема всего монопредставления — единство политических и лирических мотивов, органически сплав­ляющихся в творчестве Маяковского. Актеру оказывают­ся доступными сочетания строгости классового подхода и юмора, широты и мощи чувства пролетарского поэта. B данном сценическом рассказе o Маяковском сатири­ческое и психологическое успешно сосуществуют.

Разнообразие красок моноспектакля похвально. Одноплановый, чисто плакатный подход лишал 6ы изобра­жение судьбы Маяковского жизненной правды. Необычайно актуально, по-сегодняшнему пропагандистски, широко агитационно звучат, впечатываясь еще раз в память, слова о партии миллионов, o силе и славе класса!

Многие наслышаны, что на эстраду шальное пришел из драматического театра, но начинал Павел Александро­вич все-таки как чтец. Пятнадцатилетним рабочим пареньком одного из московских предприятий во время войны включился в концертную бригаду по пропаганде произве­дений Маяковского при Литературном музее. Студен­том театрального вуза стал позже. B Театре имени M. Н. Ермоловой, действительно, семнадцать сезонов проработал. В известном фильме «Дом, в котором я жи­ву» снялся тогда же, а в ленте «Своя земля» — сравни­тельно недавно.

Но чтецкому искусству никогда не изменял. B 1953-м – лауреат конкурса молодых исполнителей стихов В.В. Маяковского. Дальше достиг победы на соревновании в Горьком.

Критика, газеты, журналы никогда не были скупы на внимание к артисту. То поощряют его умение перевопло­щаться в различные характеры, то хвалят за уход от декламации, отсутствие какого-либо реквизита, a глав­ное — за энергию, неустрашимость в поисках литератур­ного материала для чтецкого исполнения. покоряет углубленное в него проникновение, радует задушевность интонации, артистичность, лаконизм игрового штриха, вы явление типической сущности персонажей. Прочно определилась тематическая общность программ актера - раздумья о жизни, труде, счастье, поэзии...

B жизни артист никогда не отделяет общественное от творческого. Потому его, коммуниста c юношеских лет, товарищи по творческой мастерской Москонцерта неизменно избирают своим партийным руководителем. И ищeт он для репертуара новые произведения не для того лишь, чтобы усовершенствовать, скажем, пластиче­ский рисунок или поработать над национальной характер­ностью, a для утверждения своего взгляда нa сегодняшние явления — как было c избранием для постановки к 60-летию СССР пьесы o Владимире Маяковском. K празднику была приурочена и работа над романом Чингиза Айтматова «Буранный полустанок», где представлялась возможность новых путей в поиске образа совре­менника.

Основная трудность для сценической реализации ро­мана — мерно повествовательное изложение дум главно­го героя, Едигея. Перевод произведения на язык эстрад­ного театра осуществлен режиссером B. Коровиным, (он же — автор композиции) и исполнителем небез­болезненно, но без значительных потерь. Из прошлого путевого обходчика выхвачены лишь эпизоды обострен­ных конфликтов — c мещaнски-шкурной бесчеловеч­ностью, c тупым формализмом, эпизоды, стоящие перед глазами героя и по сей день, кровоточащие в его душе, взрывающие Едигея... Что ж, монтажи, вообще всякое инсценирование обедняют прозу в чем-то неизбежно, но тут сознательно сохранена и вторая линия романа - фантастико-политическая — тема судеб народов мира, всего населения планеты, c которой Чингиз Айтматов увязывает судьбу единичную. Ее глобальность при некото­рой утопичности способствует масштабному пониманию конкретного человека. Не исключено, что актеру легче так затевать жесткий пересчет «едыгеевских» дел и лет... (исполнитель произносит имя героя c упором на «ы»: Едыгей, что в русской транскрипции звучит достовернее.)
Словно абсолютно уверенный, что завоюет внимание зрителей значительностью будней, из которых составлялось бытие железнодорожного рабочего-казаха, Шальнов не торопится взвинтить темпоритм, смакует мизерность забот, событий: полустанок - меньше малого, земли — бесплодные, сами судьбы людские — куцые.

Эпизoды послевоенного лихолетья выпукло вырисовываются в повествовании Едигея и нашем сознании. Лишь идущий в шутливо-эпическом ключе сказ o самце-верблюде по прозвищу буранный несколько скрашивает невеселые в своей сумме воспоминания...

Исполнитель ничего тут не подсаливает и не подсла­щивает. История сурова. Такова и художническая палитра Павла Шальнова. Ни нарочитого сгущения обстоятельств, ни спeкулятивных ассоциаций. Потому веришь: одолеет Едигей всё, выдюжит, как положено мужчине...

Строг в драматическом пересказе артиста этот человек и к caмомy себе, когда из-за неудержимо вспыхнув­шего в нем чувства к вдове Куттыбаева его собственная Жена, забрав сынишку, накидает дом... B параллель, вро­де бы безотносительно — нелепая, дескать, история!--но не без хитроватой улыбки чтеца проходит комическая новелла o бесящемcя от избытка сил верблюде, пере­6аламутившем всю округу.

У Айтматова есть и другой эпизод, c которым Тоже трудно справляться инсценировщикам,— легенда о ман­куртах, рабах, жестоко лишенных памяти, и об одном из них, убившем родную мать. Не ставя мнфологический план романа в прямолинейную связь c фабулой o Едигее, Шальнов читает текст свободно, приподнято — в духе высокой поэзии знаменитых фольклорных позм казахов «Енлик — Кебек» и «Козы Корпеш — баян слу». Он адресуется к широкой подготовленности аудитории, к ее культуре.

Театру Павла Шальнова чужда погоня за внешней интригой, развлекательностью c непременной занима­тельностью, он, скорее, анти6еллетристичен и по-совре­менному проблемен. По линии исполнительской он привержен эмоциональной традиции русской сцены. Его моноспектакль тяготеет больше к документальной доказа­тельноcти, нежели к метафоричности.

Павлу Шальнову сродни непримиримость его героев, их задор, веселость в лучшие минуты. Свободное владе­ние литературным материалом естественно. Влечет за собой прямое подчас общение со зрителями в зале. Актер может позволить себе выйти из образа романа или же — во время моноспектакля «Дорогой Владим Владимыч!» — неожиданно перекинуться со слушателями словом-другим о свойствах и трудностях своего ремесла. Такая демократичность допускается оттого, что органи­чески присуща н его персонажам, и ему самому, и вообще соответствует создаваемому им общему настрою. Да, здесь могут промелькнуть теоретико-литературная гипо­теза, изыскательская новинка, возражение заинтересованного  биографа... Но самое ценное, что в этом монотеатре происходит знакомство c людьми, прекрасными своей честностью, натурами цельными, в кoторых олицетворя­ется совесть целых поколений.
 

РОCТИСЛАВ АФАНАСЬЕВ

Журнал Советская эстрада и цирк. Октябрь 1986 г.

оставить комментарий