Подарок Владимира Григорьевича Дурова

Я уже не помню точно, в каком это было году, кажется, в 1934-м. Но точно помню, что это было зимой, в декабре месяце. Я был холост и жил в маленькой комнатке на Васильевском острове в Ленинграде.

Приближался день моего рождения. Об этом знали только мои друзья и среди них Владимир Григорьевич Дуров, который гастролировал в те дни в Ленинградском цирке.

Часто при встречах с ним я говорил о том, что мечтаю иметь обезьяну.

—    А что вы будете с ней делать? — спрашивал он.
—    Ну как — что? Буду ее воспитывать. Я мечтал об этом с детства. Конечно, этого никогда не будет, но почему не помечтать?

Я уже забыл об этом разговоре.

И вдруг 14 декабря около десяти утра — звонок. Я открываю дверь, в дверях стоит Владимир Григорьевич и держит в руках какой-то сверток из пледа.

—    Поздравляю с днем рождения, — говорит он. — Примите этот скромный подарок.

Я беру сверток в руки и чувствую, что он живой, в нем что-то движется. Еще секунда — и из него высовываются лапа и голова обезьяны. Как плюшевая, но живая, всамделишная обезьянка! Она выпрастывает из пледа вторую лапу и обнимает меня за шею.

Не верю своему счастью. От восторга я онемел и только смотрел еще не верящими глазами на вспрыгнувшую ко мне на шею обезьяну.

—    Ее зовут Маруся, — говорит Дуров. — Ей нужно теплое молочко не реже, чем три раза в день. Она любит морковь, но не очень; обожает орехи и конфеты. Не забудьте поставить блюдечко с водой. Но самое большое лакомство — яблоки, еще лучше бананы.
—    А где их взять?
—    А где взять обезьяну, если ее но дарит Дуров?
—    А если нет бананов, а есть яблоки? — волнуюсь я.
—    Переживет. Не открывайте при ней форточку — можете ее простудить или она выпрыгнет и полезет на крышу. Берегите ее, а я поехал на репетицию...

И он уехал, а я остался один на один со своим подарком.

В моей тринадцатиметровой комнате стояла у стенки тахте, на которой я спал, а у противоположной стенки — небольшой шкаф, в котором я хранил свое белье и костюмы. На этом шкафу я и решил поместить Марусю. Там я соорудил ей постельку из старого коврика, нескольких полотенец и моей старой рубашки. «Обезьянке будет тепло и уютно», — думал я.

И Марусе, видимо, понравилось на шкафу, потому что она быстро улеглась и заснула. А я отправился на кухню кипятить молоко.

Когда я вернулся, Маруся сидела на столе и жевала фотографию моей мамы. Я с трудом отнял у нее карточку и усадил возле тахты за тарелочку с молоком. Она вылакала всю тарелку.

Обуреваемый восторгом, я, конечно, решил обзвонить всех своих знакомых. Первым я позвонил Павлу Старицкому.

—    Кто ты думаешь сейчас у меня поселился? Держу пари, что никогда не догадаешься.
—    Она или он? — спросил Павел.
—    Она. Ну, как ты думаешь, кто?
—    Мэри Пикфорд, — сказал Павел. Он вообразил самое невероятное.
—    Нет, — сказал я.
—    Она хороша собой?
—    Она прекрасна.
—    Тогда Марлен Дитрих.
—    Ты никогда не угадаешь. Приезжай, я тебя познакомлю.

Павел был занят и не смог приехать. Тогда я позвонил своему приятелю Коле. Я уже не интриговал его, а просто сказал: «Немедленно приезжай!»

Коля разволновался и сразу приехал. Он вошел в комнату, позабыв снять шляпу, но Маруся вскочила к нему на плечо и лапой смахнула с него головной убор. Коля был в восторге, а я сиял от счастья.

У моей подруги Киры Маруся выхватила из рук сумочку, раскрыла ее и, вытащив зеркальце, стала в него смотреться. Кира была очарована.

Приятели посмеялись, кое-кто мне позавидовал, и все разошлись по своим делам. А я вспомнил об орехах и фруктах и отправился за покупками.

Когда я вернулся с грецкими орехе-ми, морковью, яблоками и конфетами, я не узнал своей комнаты. На полу валялась куча осколков от висевших на стене застекленных фотографий, тахте была разорвана в трех местах, на шкафу лежала моя пижама, на подоконнике валялась половина моей вечной ручки «Паркер», а весь пол был в чернильных подтеках. Маруси не было вообще.

Оглядев все, что до этого дня называлось комнатой, я обнаружил Марусю сидящей на голландской печке. Я тотчас же снял се оттуда и начал кормить яблоками и орехами. Аппетит у нее был хороший. Через десять минут весь пол был засыпан скорлупой и обрывками конфетных оберток. Я вспомнил, что надо опять греть молоко, и кинулся на кухню. Из кухни я услышал не то хохот, не то крик ребенка и бросился обратно в комнату. Оказалось, Маруся открыла письменный стол, потом закрыла его и защемила себе хвост. Я освободил ее из плена и побежал за молоком, которое, конечно за это время выкипело. Пришлось кипятить второй раз.

Когда я вернулся, Маруся нервничала. ворчала и крутилась возле этажерки с книгами, пыталась вытащить томик Лавренева. Я взял Марусю на руки и долго ходил с ней по комнате, пытаясь ее успокоить. Мне это, видимо, удалось.

Я устроил ее у себя на коленях, а сам, сидя за столом, пытался работать. Тотчас же Маруся взгромоздилась ко мне на шею и начала что-то искать у меня в волосах. Видимо, она почувствовала что-то родное, ибо это была явная нежность и ласка. Так мы просидели до полуночи.

—    Ну, Маруся, пора спатеньки,— сказал я и водрузил ее на законное место — на шкаф. А сам, как обычно, лег на тахте и, притомившийся от своих дневных забот, готовок и хождений по магазинам, быстро заснул.

Проснулся я от сильного удара по голове. В первую минуту я ничего не понял, но удар повторился с удвоенной силой. Я включил свет и увидел такую картину (не только увидел, ко и почувствовал): Маруся прыгала со шкафа ко мне на голову и, оттолкнувшись от нее. как от трамплина, взлетала обратно на шкаф. Пока я соображал, что происходит, она повторила это еще два или три раза. Голова ныла от не слишком сильной, но чувствительной боли. Спать я не мог. А Маруся прыгала. С трудом я дотянул до утра.

В восемь часов я завернул Марусю в свое одеяло, взял такси и повез ее в Европейскую гостиницу, где жил Дуров. Я поднялся на второй этаж и постучал в дверь номера.

—    Это Поляков? — раздался за дверью голос Владимира Григорьевича.
—    Да, это он, — сказал я.

Дуров открыл дверь.

—    Все ясно, — сказал он. — Я был уверен в таком финале. Я знал, что вы ее сегодня привезете. Нормальный человек в условиях коммунальной квартиры, при одной комнате, при отсутствии специального ухаживающего человека не может содержать обезьяну.
—    Почему же вы мне этого не сказали?
—    Потому что для того, чтобы понять абсурдность своей мечты, надо хоть раз увидеть ее воплощение.

Вот уже тридцать восемь лет я не мечтаю об обезьяне.


оставить комментарий