Под куполом
Почти рассказ
Вл. ЛИДИН рисунки Д. ДАРАНА
.jpg) Несколько лет назад вдова одного певца предложила мне приобрести у нее вместе с книгами некий орган-оркестрион, массивный ящик с огромными зубчатыми дисками. Я положил на круглую плоскость органа один из дисков, стал крутить ручку, похожую на заводную ручку автомашины, из утробы органа тягуче, меланхолически и почему-то необычайно грустно полились звуки старинной русской песни «Не брани меня, родная...», и я вспомнил многое, что было связано с детством, и понял, почему звуки органа показались мне столь пронзительными по своей печали.
Во двор нашего дома — полутемный и похожий на глубокий колодец, пристанище детских игр, вроде лапты или «чижика», — приходил серб с шарманкой через плечо и печальной обезьянкой, в красных шароварах и цветной распашонке из ситца. Мы хорошо знали гугнивые и тягучие звуки шарманки серба, у которой всегда что-то скрипело и всхлипывало в больной ее груди. Серб, грустный, с беловатыми оспинами на смуглом лице, крутил ручку шарманки, уныло тянувшей «Шум на Марице...», а обезьянка с близко поставленными, серьезными глазами, словно знающая заранее свою судьбу, сидела на шарманке, ее тонкие ручки с пепельными ладонями высовывались из полурукавов распашонки. За «Шумом на Марице» следовала «Любила меня мать, обожала», серб крутил ручку, из окон верхних этажей падали завернутые в бумажку медяки, и серб поднимал голову, смотрел наверх и кивал головой, благодаря, а потом обезьянка забиралась к нему за пазуху, обнимала его шею тонкой ручкой чахнущего от туберкулеза существа, и серб уходил со своей шарманкой, оставив во дворе печаль и раздумье, и уже нельзя было безмятежно играть в «чижика»...
Мы, дети, думали, наверно, о Марице, о Сербии, где, видимо, бедно и голодно живется, думали и о тропических странах, откуда привезли в холодную Россию умирать обезьянку, — кто знает, какие мысли пробуждаются в раннюю пору, когда подросток только узнает первые радости и печали жизни, и как из этих первых впечатлений рождается то, что создает впоследствии писателя, художника, артиста или музыканта?
Иногда во двор приходили акробаты. Они быстро сбрасывали с себя пальто, оставались в белом грубом трико, раскатывали посреди двора коврик, и в руках двух рослых и сильных был обязательно маленький худенький мальчик или бескостная девочка-танцорка с глазами, в которых не было детства; на пружинящих мускулах двое взрослых поднимали один другого, перекидывали мальчика или девочку, и мы дома с замирающим сердцем читали трогательный рассказ Григоровича «Гуттаперчевый мальчик», живой прообраз которого видели только что.
Но все это были лишь первые наброски, только проба, — истинное волшебство открылось нам в цирке. Сиреневые дуговые фонари феерически горели возле цирка Саламонского на Цветном бульваре. В свету фонарей серо порхали снежинки, свет побеждал их, как и зиму — внутри цирка было торжество света, стоял неповторимый острый запах арены с ее пушистым ковром из песка и опилок, запах конского аммиака, помета диких зверей, запах клеевых красок от вызолоченных колесниц и гигантских, в царапинах от когтей, табуретов, стоявших в глубине фойе, в рабочей его части.
.jpg) .jpg) .jpg)
А под куполом дрожал тот же сиреневый свет дуговых фонарей, наверху, в клеточке для оркестра, настраивались скрипки, мы вступали в мир ловкости, коротких выкриков, трагических пауз, когда в оркестре начиналась вдруг тревожная дробь барабана, а где-то, под самыми конструкциями купола, трепыхалась серебряная бабочка-акробатка для опасного сальто-мортале... Рывок, полет, короткий торжествующий выкрик и мгновенный, возвещающий благополучный исход туш в оркестре.
Когда-то, уже много лет спустя, я встретил в одном из московских кафе пожилого, утомленного человека. Он читал газету на палке, отпивал из чашки кофе, а потом к нему подсел полный, красивый, элегантно одетый хозяин кафе, и мне сказали, что это Бим и Бом, знаменитые музыкальные клоуны. Бом, настоящая фамилия которого была Станевский, бросил в эту пору цирк и стал владельцем кафе «Бом» на Тверской, а Бим, фамилия которого была Радунский и книгу которого «Записки старого клоуна» прочел я впоследствии, просто пришел выпить кофе к своему бывшему партнеру. Знаменитые музыкальные клоуны сидели и беседовали, я смотрел на них издали и думал, что они так и не узнают никогда, как для того, чтобы увидеть их на арене цирка, подросток копил деньги на билет, и вот, живо болтая на ходу нарочитыми нелепыми голосами, выходили два клоуна: один в классическом, сверкающем блестками клоунском костюме, другой — в широчайшем пиджаке и полуаршинных лакированных туфлях, вынимали из кармана крошечные, как табакерки гармоники или приносили полешки, превращая их затем в деревянный ксилофон, или раскачиваемая пила напевала рапсодии...
Музыкальные клоуны словно убеждали, что музыка заключена всюду, нужно только уметь ее извлечь, — наверно, они полагали, что лишь забавляют, не думая о том, что побуждают к рвению не одно музыкальное дитя. Я смотрел в кафе «Бом» на этих двух непримечательных в обычной жизни людей и думал о том, что не удивился бы, если бы один из них сыграл что-нибудь на чашке из-под кофе, а другой стал бы извлекать звуки из сахарницы: это было в их. возможностях, просто они еще не дошли до этого; впрочем, тогда я не знал, что Бим тяжело переживал уход Бома из цирка в коммерцию...
Во время антрактов можно было пройти в цирковую конюшню. У входа служители продавали на подносах сахар и морковку, а с морковкой и сахаром в руках можно было делать чудеса. Маленькие «игрушечные», но злые шотландские пони, с. их гривкой бобриком, понимали, что морковка — это доброе начало, и не позволяли себе прихватить зубами детскую руку. Старые испытанные лошади, которые в неспешном галопе несли на широком плоском седле наездницу, пробивающую на ходу прыжком в воздухе обручи с тонкой бумагой; или более молодые — с шахматно-расчесанными боками, умевшие раскланиваться и становиться на колени; или буйные степные коньки, привыкшие к бешеной вольтижировке,— они стояли сейчас в два ряда, головами к проходу, вытягивали шеи, подбирали мягкими замшевыми губами хлеб или морковку, благодарно трясли головами, расшаркивались: они были воспитанные, знали вальсы Штрауса, знали, что пистолетный щелчок шамбарьера — это только для блеска и шика, но из уважения к дрессировщику делали вид, что без него ни на что не способны, по его знаку становились на задние ноги или падали на колени, раскланиваясь с эгретами на точеных головках красавиц, с блестящими по-восточному карими глазами и тонкими горячими ноздрями, красновато просвечивающими после бега на арене или вольтижировки.
В одном из стойл тряс головой козел с длинной бородой пророка, его бесцветные глаза были ко всему равнодушны, а горбатая верхняя губа над выпяченной нижней шевелилась из стороны в сторону: он всегда что-то жевал и считал себя, по-видимому, покровителем конюшни. А дальше, но туда уже нельзя было проникнуть, лаяли на все голоса собаки: маленькие, с потеками под глазами болонки, умевшие ходить на одних задних, будто из слоновой кости, ножках, отважные боксеры, отбивающие головой легкий мяч, и всезнающие, умнейшие фокстерьеры, легкие и бесстрашные, с литыми, из одних мускулов, телами...
.jpg) Мы слышали в голосах собак голос чеховской «Каштанки» и ждали каждый раз во время представления, что мальчишеский голос крикнет вдруг с галерки: «Тузик!» или «Шарик!», и одна из собак, скачками ринется по лестнице в проходе наверх, к единственному существующему для нее в мире голосу...
Но вот, заглушая голоса собак, раздастся низкий рык, похожий на приближение грозы, перед третьим отделением обнесут железными решетками арену, тревожно зажгутся полным светом после антракта шипящие фонари, и ослепленные, мстительные, ненавидящие человека львы, тигры и пантеры нехотя, жмурясь, выбегут на арену, появится укротитель в ковбойской шляпе и мокасинах, бесстрашный, с пистолетами в обеих руках, сразу выстрел — другой, львиный рык, шест, которым тычут в морду зверя, чтобы он огрызнулся, игра со смертью, запах пороха, щелканье бича... Ночью нам снятся страшные сны, что мы все-таки понимаем, что, если не стрелять в упор в тигра, не обжигать кончиком бича льва, не тыкать шестом в морду львицу, — звери, наверно, мирно выполнили бы все, что умеют, потому что властелином мира является все же добро, а не зло, и укротителю в мокасинах нужно было лишь внушить, что он играет со смертью, но наше сочувствие было все же на стороне львов... отчего бы им, если их хорошо кормят и хорошо обходятся с ними, не попрыгать через обручи с табурета на табурет и не побалансировать на перекладине?
Много лет встречал я в переулке, в котором живу, пожилого, полного, с мясистым добрым лицом человека. Он шел не спеша, наверно, откуда-нибудь из овощного магазина или с рынка, нес в сетке овощи и бутылки с молоком, и рядом с ним шел старый шнуровой пудель, который знал все на свете, знал и понимал; он был уже очень старый, его длинная, некогда черная шерсть стала буроватой, иногда он нес в зубах газету, и они уходили — хозяин и его пудель,— оба уже много испытавшие в жизни, знавшие, несомненно, иные, более веселые времена. А потом я стал встречать этого человека уже без собаки — пудель, наверно, умер, — и человек шел один, с сеткой в руке, в сетке были картофель, или морковь, или бутылки с молоком.
Как-то мы оба остановились одновременно возле одной из расклеенных афиш, и я спросил у человека:
— Я вас часто встречал с пуделем. Что с ним стало?
— Погиб, — сказал человек. — Он был уже старый, и с ним произошел удар, сначала отнялись ноги, помучился и погиб. Верный был у меня друг, такой верный, да и кровей хороших, его бабка еще у Владимира Леонидовича Дурова работала. Я ведь тоже циркач, — сказал человек еще. — Был коверным, вы, наверно, такой специальности и не знаете.
— Почему же? — ответил я. — Отлично знаю такую специальность... наверно, очень многие обязаны добрым расположением духа коверному, если они накануне побывали в цирке, только сами не сознают это.
— Вы что же — любитель цирка?— спросил меня человек. — А занимаетесь чем? Что ж, — задумался он после моего ответа, — Куприн о цирке хорошо писал. Была у меня книжка Куприна, да зачитал кто-то.
Я пообещал достать ему книгу Куприна с рассказами «В цирке» и «Allez!», записал его адрес — Андрея Ивановича Мосолова — и занес ему как-то Куприна и в придачу жизнеописание семьи знаменитых клоунов Фрателлини. Андрея Ивановича дома я не застал, и девочка, впустившая меня, провела к его соседке. Старая, больная женщина, лежавшая укрытая пледом на диване, взяла у меня книги для передачи.
— Андрей Иванович за молоком для меня пошел, — сказала она. — Вы давно его знаете?
— Нет, не очень, — ответил я.
— Таких людей только поискать... и обеды для меня из столовой носит, а кто я для него, собственно: просто больная старуха.
Я оставил книги и ушел, а потом я уехал и встретил Андрея Ивановича только полгода спустя, вернувшись осенью в Москву.
— Что же, занесли книжки, а адреса вашего не написали, — сказал он с упреком. — Я поэтому и не смог вернуть их вовремя.
— Оставьте эти книжки себе. Все-таки история трио Фрателлини, наверно, заинтересовала вас.
— Что ж, спасибо. — сказал он в раздумье. — Теперь только читать и осталось... умерла моя подшефная Анна Акимовна, она вдовой известного в свою пору борца была, он с самим Поддубным работал, так что мне теперь заботиться не о ком. Вы все-таки дайте мне свой адрес.
Я записал ему в книжечку свой адрес и получил как-то, год спустя, коротенькое письмо из Прилук:
«Пишет вам бывший коверный, если помните меня. Я Москву бросил, уехал в свой родной город к сестре, она уже старая, и нам легче быть в старости вместе. Фрателлини и Куприн со мной, храню на память, если что-нибудь еще попадется о цирке, пришлите, пожалуйста. А то скоро придется, наверно, объявить на вечные времена антракт».
Я ничего подходящего не нашел, а потом нашел все-таки и послал «Мои питомцы» Бориса Эдера, но ответа не получил, и на письмо, которое послал позднее, тоже ответа не получил к понял, что Андрей Иванович «объявил антракт», полагая, наверно, что вместе с ним навсегда уходит и все то. что шуткой и веселым действием он будил в человеке...
Недавно я пошел в цирк, пошел без всяких воспоминаний, — просто был свободный вечер, и я пошел в цирк. Но когда под куполом цирка затрепыхалась знакомая серебряная бабочка, и я услышал знакомые нарочитые голоса коверных, и где-то в глубине прозвучал на миг, подобно отдаленному раскату грома, львиный рык, — я подумал о том, что и Карандаш, и Олег Попов, и женщина, превратившая настойчивой лаской диких зверей в домашних кошек, Ирина Бугримова — все они, сами не сознавая этого, делают, то же, что делал в свою пору для меня и тысяч моих сверстников цирк: немножко приобщают к романтике, немножко учат смелости и мужеству, немножко учат любить и понимать животных. Все это вместе — не только добро и не только воспитание: так в сознании подростка рождаются художественные склонности или мечта о путешествиях, и кто знает, сколько будущих писателей, или художников, или зоологов будут обязаны именно первым своим впечатлениям, когда под куполом цирка зажигались для них огни.
Я так и не успел послать Андрею Ивановичу «Братьев Земгано» Гонкуров или «Четырех бесов» Германа Банга, книги эти, несомненно, убедили бы его, что сделанное им не ушло навсегда вместе с его судьбой бывшего коверного, а что-то осталось: может быть, люди, видевшие его когда-то, стали добрее и сердечнее и передали это своим детям... хотя этого не взвесишь и не измеришь.
Журнал ”Советский цирк” август 1962г
|
RSS 
