Поэт арены

10 часть из книги Леонида Бабушкина. Цирк в объективе.

Странная штука — человеческая память, она непоследовательна и капризна. Одни факты, порой важные и значительные, она не удостаивает своим пристальным вниманием, другие, мимолетные, малозначащие, фиксирует до мельчайших подробностей. На всю жизнь. В мою память врезались жесты, движения, мимика и необыкновенный темперамент этого, в пору нашей первой встречи еще недипломированного, но уже зрелого артиста. Потом встреч с ним было много. Но когда, где, при каких обстоятельствах произошла эта наша первая встреча?

Пытаюсь вспомнить...

Да, конечно же, на 5-й улице Ямского поля, в старой слободе московских ямщиков. На месте бывшего манежа верховой езды купца Расторгуева.

В двадцатых годах там была организована первая в мире цирковая школа, ставившая своей задачей воспитание молодых кадров советского цирка. Надо сказать, что до революции, так же как и в первые послереволюционные годы, профессия циркового артиста считалась семейной. Преобладало мнение, что нельзя научить цирковому делу за партой, профессия может быть освоена только в цирковой семье. Пока шли дебаты, здание бывшего манежа было перестроено, и будущие звезды и знаменитости советского цирка получили сразу две арены: одну квадратную — репетиционную, другую круглую, натуральной величины, как все цирковые арены мира, диаметром 13 метров. Эти две арены соединялись небольшим коридорчиком, который в итоге выводил воспитанников училища на большую цирковую дорогу манежей страны и мира.

С правой стороны прохода находились медпункт и кабинет грима — «кузница образов», как называли ее студенты.

Однажды, находясь по долгу службы в училище, я случайно заглянул в приоткрытую дверь медпункта и увидел такую картину: какой-то студент «пугал» медсестру, делая вид, что хочет съесть вместе с микстурой и бутылку. Медсестра безудержно смеялась, пытаясь рукой остановить «пожирателя» от безумного шага. Со стороны эта сцена выглядела очень смешно. Действия студента были так убедительны, что не было сомнений — он, пожалуй, запросто проглотит не только бутылку, но и ее хозяйку со всем кабинетом. Это был настоящий театр, хотя на сцене был всего один актер.

Действительно, через несколько лет тысячи зрителей увидели в Московском государственном театре эстрады эстрадно-цирковую фантазию под названием «Звездный дождь»...

Несмотря на то, что действующих лиц в программе числилось пять, а со всеми ассистентами и музыкантами — одиннадцать, это был театр одного актера! Одного незаурядного артиста, создателя и исполнителя своих миниатюр. Не говоря ни слова, он мог красноречиво рассказать о грустном и смешном, заставить переживать и думать, смеяться и плакать.

Этим актером был Леонид Енгибаров.

В его жизни, так же как и в его творчестве, было много порывистого, необычного, непредсказуемого.

Повествование о нем не хронологическое описание его деятельности, а попытка показать постоянную, напряженную работу его души и ума, рассказать об его творческих сомнениях, поисках и находках.

Память сохранила быструю смену его настроений и острую эмоциональность. Каждый разговор с ним вовлекал меня в круг его интересов, всегда незаурядных, неприземленных, необыденных. Работал он порывисто, увлеченно, самозабвенно.

Как пример, приведу его творческий поиск в создании клоунады «Бокс». Он много мне об этом рассказывал.

День не сложился с утра. Все не клеилось. Голова раскалывалась на части. Душевное равновесие украли мимы, с их древними наставлениями: «У мима обе руки должны быть одинаково искусны», «Походка также может характеризовать человека в образе». А если не только руки и походка? Если постараться сделать красноречивым все тело? Оно должно обладать отточенной пластикой и создавать «зримый образ».

Можно было бы ограничиться эквилибристикой, жонглированием, акробатикой. Но клоунада «Бокс» старая-престарая. Ее делали-переделывали сотни раз многие клоуны. Она набила оскомину. Надо ее заново осмыслить, привнести новую ноту. Пожалуй, он это сможет - ведь он годы отдал настоящему боксу, выступал в соревнованиях, знает все тонкости борьбы. И все же как не просто выразить все это на арене, средствами циркового искусства.

На спектакле будет Ядвига. Ее волосы, отливающие медью, их неуловимый аромат... Она носит имя польской королевы, да и сама — королева, всегда вызывает у него какое-то внутреннее волнение.

Как не хочется перед ней опозориться!

Мысли разлетаются вразброд, никак не удается сосредоточиться. Вот, кажется, нащупывается искомая нить! Если представить все так: своей худобе и тщедушности противопоставить пропорционального, упитанного, хорошо сложенного противника, очень сильного.

Дрожащие ноги, сгорбленная спина, озирающийся, ищущий возможности удрать с поля боя взгляд. Ясно — трус. И вдруг этому хилому, трусливому человечку ободряющим, истинно королевским жестом бросает к ногам цветок королева его сердца. Он растерян, польщен, тронут, благодарен. Его взгляд прикован к цветку. Роза. Желтая роза с опаленными лепестками. Она обожжена огнем любви, что пылает в груди королевы. Он забыл о предстоящей борьбе, он счастлив.

А противник тем временем, уверенный в своих силах, тщательно готовится к бою. Он притаптывает место будущего поединка. Пренебрежительным движением ноги отбрасывает розу.

Лучшие человеческие чувства оскорблены! И хилый, не очень храбрый человечек бросается на защиту своих светлых чувств, на защиту попранного человеческого достоинства. И конечно, борьба заканчивается его победой!

Это не просто клоунада с обычными хлопками, ударами, смешными падениями. Нет, это размышления над самым главным в жизни человека.

У Енгибарова часто бывало так, что мысли от создания собственного циркового номера переходили в обобщенные раздумья над противоборством таких жизненных и философских категорий, как добро, зло, любовь, самопожертвование, отвага... И ему хотелось записать эти свои размышления, зафиксировать их на бумаге, передать людям.

И он писал. Часто ночами, когда бессонница и необъяснимая грусть составляли ему компанию; когда лунный свет отгонял сон и глаза невольно вглядывались в оконный проем, где свисающая ветка под дуновением ветерка шелестом листьев нарушала тишину ночи. Он писал:

«На гибких ветвях человеческих жизней зеленые узорчатые листья. Листья добра (их много). Листья любви (их еще больше). Листья страха (их мало и растут они обычно где-то внизу). Листья верности. Эти, может быть, не самые красивые, но наверняка — самые необходимые...»

Выступления молодого артиста поражали меня своей зрелостью. Пародируя какой-нибудь номер, он оказывался ничуть не хуже, а зачастую и лучше основного исполнителя.

Я присутствовал на выпускных экзаменах в цирковом училище, видел программу цирка «Ереван» с его участием, выступления в Московском цирке, вечера пантомимы в Театре эстрады, творческий отчет в Центральном Доме работников искусств.

Стараясь не пропускать его выступлений и творческих вечеров, я убедился, что в подавляющем большинстве случаев его миниатюры были выше всяких похвал, и, самое главное, в них, помимо подлинного мастерства и ярко проявленной индивидуальности, всегда присутствовала высокая гуманная мысль.

Иногда, услышав замечание в свой адрес, он вскипал, возмущался, считал замечание абсурдным. А в следующем выступлении мизансцена была изменена. И, почувствовав большее одобрение публики, усталый, взволнованный, ликующий, вопрошал: «Ну, как? Так лучше? Каков поворотик? Хорошо я развернул?»

Когда мы познакомились ближе и наши отношения переросли в очень добрые, дружеские, он о многом мне рассказывал.

Он говорил, что боится на свете только одного — благополучия, но, по-моему, у него были моменты, когда он боялся еще и зрителя. Я это понял по полунамекам, отдельным его признаниям...

Иногда его страшило многоголовое тысячеглазое чудовище, видящее артистов только в свете прожекторов, улыбающихся, довольных,  живущих сценической жизнью вне реальности. Это чудовище не знает пощады. Одно неточное движение, слишком тихо или очень громко сказанное слово, несвоевременно поданная реплика — и все... Свист, а то и еще хуже — гнетущая тишина. Страшно становится от мысли, что реприза не достигнет цели, жест не будет понят и повиснет в безмолвии. Чудовище это зовут публикой. Оно бескомпромиссно. Либо задавит молчанием, либо будет многоголосо, бурно реагировать, переживать, лить слезы, кричать, смеяться, топать ногами, дарить тысячи всплесков человеческих рук — аплодисменты.

И тогда... Ты победил! Ты повелитель, ты кумир!

Недавно пришлось побывать в Марьиной роще, так хорошо мне знакомой...

Январь расплакался совсем неожиданно теплыми слезами. В суровость зимней стужи, как нечаянная радость, ворвалась оттепель. Шел почти весенний дождь. Моросящий, нависший над городом сплошной пеленой. «Я заблудился в весне»,— приходит на ум Лёнина строчка. И я с грустью повторяю: «Я заблудился в весне...» Все меняется, и многое уходит безвозвратно... Как часто раньше я бывал в этом уголке Москвы...

Иду одной из восемнадцати бесконечно старых улиц района. Она своей историей уходит в  XVI век. Недалеко от села Марьино находился лес, который принадлежал князю Черкасскому, канцлеру императриц Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны. Шло время. От деревни Марьино был проведен вал — таможенная граница Москвы. Лес был вырублен, а между деревней и валом образовалась пушистая березовая роща, поименованная в честь деревни Марьиной рощей. Вскоре здесь появились трактиры, балаганы, карусели, здесь раскидывали свои шатры цыганские таборы, сюда стягивались со всех сторон плясуны, гитаристы, балалаечники. Здесь устраивались ярмарки и народные гулянья. Здесь было шумно и весело. Не раз бывал здесь Пушкин. Об этих местах написал Жуковский свою фантастическую поэму, которую так и назвал — «Марьина роща».

В суровый сорок первый здесь формировались части народного ополчения Дзержинского района и был скомплектован Коммунистический рабочий батальон, вошедший в 3-ю московскую Коммунистическую дивизию.

А вот и эти, около века назад построенные одно- и двухэтажные домишки. Их несколько сот здесь. Теперь они «сняты с довольствия», весь район попадает под план реконструкции. Мне и вовсе становится грустно: здесь, в одном из таких малокомфортабельных домиков в двенадцатом проезде Марьиной Рощи под номером 22 Б вместе со своей матерью проживал Леонид Енгибаров. Они занимали две небольшие комнатушки, в которых царили книги. Книги стояли на полках, этажерках, лежали на столе, в гардеробе, были они на полу — всюду, где их можно было поставить и положить. Беглого взгляда было достаточно, чтобы понять — разложены они по определенному признаку, ничего общего не имеющему с «украшательством», что можно наблюдать в иных домах. Здесь книги группировались по их сути: искусство, художественная литература, жизнь замечательных людей, цирк, эстрада, мастерство актера. Здесь их читали, над ними работали, у них учились.

Отдельными пачками были сложены проспекты, периодические журналы, где одним из авторов выступал хозяин дома. Я часто перелистывал толстый журнал, останавливаясь на знакомых и любимых строчках: «Я заблудился в весне, я долго бродил, наткнулся на майскую грозу и вернулся в апрель. Ужасно продрог в марте и еще согрелся в праздничной первомайской толпе, пошел против течения по левой стороне и опять оказался в апреле». Так было с ним. Все жалели художника, считая, что он беспробудно пьет, а он был опьянен весной...

На стенах развешаны афиши. Гастроли в разных городах — целая география! Почти на всех объявлено: «Весь вечер на манеже Леонид Енгибаров».

Мы сидим под афишами. Бесшумно, стараясь не мешать нашему разговору, появляется Лёнина мама с подносом в руках, на нем сахарница и две чашечки ароматного, густого, как деготь, черного кофе.

Беседа наша, как всегда, эмоциональна, говорим почти одновременно, перебивая друг друга, так как понимаем друг друга с полуслова.

Мы часто говорим о Ван-Гоге. Это любимый Лёнин художник. Книги о нем он читает и перечитывает постоянно. Они будоражили его, взвинчивали. «Представляешь?» — говорит он мне.— Всю жизнь он не знал покоя, титанически боролся с нуждой и работал, работал, работал. Подумать только, он написал восемьсот картин, и лишь одна — с ума сойти можно! — одна была признана при жизни. Одна восьмисотая шанса!!! А он всю жизнь искал и утверждал себя. И слава — после смерти!»

Что же так притягивало моего друга к Ван-Гогу? Я думаю, одержимость творчеством. Творчество было костром и вознаграждением художника. И видно, это было созвучно мятущейся и поэтичной душе артиста. Он часто повторял: «Вот чего не хватает мне, нам, очень многим. Одержимости в работе, в творчестве». Он говорил: «Закон смешного — серьезен. Смех должен не столько веселить, но и рождать раздумья».

У нас была любимая игра: я называл слово, он лаконично комментировал его.

Я                                                         ОН

1. Талант                        Всегда тревожно

2. Самое страшное        Благополучие

3. Доверие                      Нельзя доверять ответственных постов

                                          людям без юмора

4. Любовь                        Пришел. Увидел. Сдался

5. Встреча                        Чистая душа — вытирайте ноги

6. Свет                             От фонаря не светло, если он под глазом

7. Молодость                  Жизнеутверждающие планы и надежды

8. Самое любимое           Море. Осень. Ван-Гог

9. Престижность             Вратари бывают великими, портье — никогда

профессии

10. Да и нет                     Чтобы сказать «нет», надо иметь больше таланта,

                                           чем говорить «да»

11. Слабости                 Им можно предаваться всю жизнь

12. Расставание            Уходя, не гаси свет в чужой душе.

Енгибаров, буквально не успев твердо обосноваться на манеже, сразу был замечен. Через год после окончания училища он был назван лучшим актером года и получил медаль. В 1964 году — 1-ю премию и кубок на Международном конкурсе клоунов в Праге. Через два года (1966) конкурс пантомимы, еще через два года поехал в Болгарию на Всемирный фестиваль молодежи и студентов.

Особо запомнился ему Минск 1970 года. Яркие прожектора освещают ринг, где через несколько минут должен начаться Международный турнир боксеров. Судейская коллегия заняла свои места, публика притихла. Сразу повеяло очень родным и привычным. Сейчас он, артист цирка Леонид Енгибаров, откроет этот почетный форум ударом в гонг. И закипят страсти. Здесь все участники непременно хотят быть победителями. Ему хорошо знакомы эти волнения. Ведь несколько лет жизни он отдал этому виду спорта. Все было предельно ясно. Там противник. Его во что бы то ни стало надо победить. Но что-то случилось. Как отрезало. Наверно, ринг похож на жизнь — он ограничен и суров. Бокс ушел в прошлое. Может быть, душа созрела для чего-то иного... Большего. Может быть, именно тогда родились мысли, которые вылились в новеллу. Он назвал ее «Не обижайте человека».

«Зря, просто так обижать человека не надо,— написал он.— Потому что это очень опасно. А вдруг он Моцарт? К тому же еще не успевший ничего написать, даже «Турецкий марш». Вы его обидите — и он вовсе ничего не напишет. Не напишет один, потом другой, и на свете будет меньше прекрасной музыки, меньше светлых чувств и мыслей, а значит, и меньше хороших людей.

Конечно, иного можно и обидеть, ведь не каждый человек — Моцарт, и все же не надо: а вдруг...

Не обижайте человека, не надо. Вы такие же, как он. Берегите друг друга, люди!»

Он постоянно находится в творческом поиске. Он думает о том, как совместить в одном лице автора и исполнителя? Как слить стационарный театр с вечно разъезжающим цирком? Что сначала — слово или пантомима? Как заставить зрителя додумывать ситуацию, создавшуюся в номере?

Малейшие неудачи делали его болезненно ранимым, находка — уверенным, а порой тщеславным.

Лето... Енгибаров на гастролях в Ереване, родном городе предков. Полуденный зной вместе с ленью как бы повис в воздухе. Напоенный жаром, горно-долинный ветер обжигает своим прикосновением. Разогретый солнцем асфальт мягко оседает под ногами. Время для прогулки, конечно, неподходящее, но другого нет. Утром репетиции, вечером спектакль. Да и сама прогулка не праздная. Он направляется в уникальное хранилище древних рукописей и книг по истории, философии, медицине. Знакомство со старыми материалами, один их вид рождает у него новые мысли.

Эта десятитысячная коллекция — гордость города и народа — называется Матенадаран и находится в центре Еревана. Сам город — ровесник Вавилона и Рима, вырос из небольшой крепости Эребуни. Двадцать семь веков отстаивала независимость и государственность эта крепость. Постепенно разрастаясь, превратилась в красивый город, отделанный розовым артикским туфом. Другая достопримечательность Еревана — кафедральный собор, воздвигнутый на остатках языческого храма в IV веке в Эчмиадзине, резиденции главы григорианской церкви — Католикоса.

Преисполненная достоинства, медленно движется процессия. В центре ее, держа посох, раздавая направо и налево благословения, идет сам Католикос. На него устремлен взор пожилой, обремененной заботами женщины. Протянутая рука красноречиво говорит очень о многом. Здесь все: болезни, вдовство, жизненные неурядицы, финансовая неустроенность и немая мольба о помощи к богу.

Но все просьбы безответны. Ни сам бог, ни его заместитель по земным делам не реагируют на мольбу.

Невдалеке под деревьями, в тени располагаются целыми семьями. На шампурах томятся шашлыки и баклажаны, разложены помидоры, зелень, виноград. Детские голоса, неудержимый смех сопровождают праздничный день. А перед глазами Енгибарова вновь согбенная фигура женщины. Ее образ запал ему в душу.

Полгода спустя он показал на арене цирка миниатюру-пантомиму «Молитва». Он возродил перед зрителями страдания и надежды безвестной вдовы и домыслил за нее неоконченный диалог с богом: отчаявшись, потеряв веру, она проклинает всевышнего.

Мир тесен. Особенно цирковой — он весь на манеже, либо сосредоточен вокруг него. В силу традиций, манежного притяжения, моей любви к цирку, но я вновь оказался на такой знакомой мне 5-й улице Ямского поля, дом № 24. В руках у меня отпечатанное типографским способом приглашение: «Государственное ордена Трудового Красного Знамени училище циркового и эстрадного искусства приглашает на представление учебного цирка» (пишущей машинкой допечатано: «НА ГОСЭКЗАМЕН»).

Зрительный зал заполнен родителями выпускников, друзьями, самыми первыми поклонниками, студентами и педагогами.

Многих преподавателей я знаю по двадцать и более лет, некоторые из них, окончив училище, остались здесь на педагогической работе, готовя новое артистическое пополнение.

Подхожу к кабинету грима, рядом с медпунктом, где я впервые увидел студента Енгибарова, и передо мною сразу предстает его образ — боксер с душой лирика, шут и философ, клоун и поэт, библиофил и эксцентрик, жонглер, мим, чародей. Он был душевно тонок, прост и открыт с друзьями, необычайно обаятелен и мил. Его уже нет с нами. Его настигла ранняя смерть.

Сегодня в училище торжественный день и за гримерный стол в «кузнице образов» садится еще нынешний студент, а разгримировываться будет уже артист.

Последний, третий звонок, и начинается экзамен-представление. Оно идет гладко, без срывов, демонстрируются успехи, объявляются очередные номера. Совершенно неожиданно для меня прозвучали слова: «Выступает лауреат конкурса имени Леонида Енгибарова — Эдуард Акопян».

Удивлен. Ранее о таком конкурсе ничего не слышал. Обращаюсь за разъяснениями к рядом стоящему педагогу училища Борису Брееву. Он пришел в училище одновременно с Леонидом Енгибаровым, в одно время закончил его, но остался на педагогической работе.

«Да! Конкурс был объявлен по инициативе училища и одобрен в более высоких инстанциях. Теперь мы проводим его ежегодно в первый вторник июня. Допускаются к участию в нем все желающие клоуны и эксцентрики».

Вот лишний пример того, что самоотдача в творчестве в конечном итоге всегда оценивается и будет непременно признана человеческой памятью. Подлинное творчество бессмертно!