Рассказ про Женьку Каблукова
Фотоэтюд А. Брюханова
Все это случилось осенью в одном небольшом полу южного типа городке, жители которого глубоко убеждены, что они живут в центре вселенной, а Минск, Париж, Одесса, Лондон и Харьков — это не что иное, как предместья их собственного города.
И, конечно, в городе был театр оперетты и цирк «Шапито».
Весной закрытие зимнего сезона театра, а осенью закрытие цирка «Шапито» воспринималось трагически, как личное оскорбление городу.
Жители этого города справедливо считали, что если городу нельзя иметь собственный планетарий, то цирк может работать круглый год и ничего с ним не случится.
В общем, это был хороший город, и в нем был хороший цирк. Цирк имел брезентовый купол цвета хаки и был виден из любого конца города. Даже из дачной местности...
Собственно говоря, город здесь ни при чем. Просто в нем стоял цирк. И в цирке шло последнее представление летнего сезона...
Впрочем, давайте по порядку...
Во-первых, кто такие Михеевы? Михеевы — это темповые акробаты. Хорошие акробаты. Коренные москвичи. Если сложить вместе их возраст, то получится внушительная цифра, что-то около шестидесяти пяти.
Михеевы — это Гена и Зина, брат и сестра, и Женька. Но Женька им не родственник. Он им партнер. И фамилия у Женьки — Каблуков, а не Михеев. Но назывались они «Михеевы» вовсе не потому, что Михеевых в номере больше, чем Каблуковых, а потому, что Гена Михеев, человек с солидным комсомольским стажем, был существом более организованным, чем остальные партнеры. К тому же он был нижним. А в-третьих... Впрочем, перечисленного вполне достаточно, чтобы именно Михеев стал руководителем номера. И поэтому они назывались «Михеевы».
Честно говоря, иногда Женька думал о том, что если бы у него была более благозвучная фамилия, то он просил бы объявлять каждого. Ну, например: «Геннадий и Зинаида Михеевы и Евгений Изумрудов!» Но так как Женька был все-таки Каблуков, то и объявляли: «Темповые акробаты артисты Михеевы!»
Каждый месяц Женька с гордостью отсылал маме треть своего заработка. Мама жила в Москве в Большом Толмачевском переулке, около Третьяковки.
Женька был человек увлекающийся. Еще на третьем курсе, в цирковом училище, когда он начал репетироать номер с Михеевыми, он влюбился в Зину, сестру Гены. Но эта любовь прошла через три месяца, и виновата была в этом Зина. Женька понял, что не может любить человека, которому невозможно вдолбить, что на заднем сальто нужно брать плотную группировку! А так как Зина и не подозревала о том, что Женька был в нее влюблен, то «разрыв» прошел незамеченным. И даже тогда, когда для Зины стала ясна необходимость «группировки», любовь не вернулась. Отношения между партнерами остались приятельские, и всех троих это устраивало.
В первом же цирке, где дебютировали Михеевы, Женька навсегда полюбил Клару Гурьеву, дочку коверного клоуна. Однако после того, как Клара заявила, что лучшая в мире книга — это «Кукла госпожи Барк», а Есенин — «просто душка», Женька понял, что нет в жизни счастья и что он не создан для блаженства...
Как он выражался впоследствии, он втоптал свою любовь в опилки, то есть стал репетировать и тренироваться по три-четыре часа в день и через неделю забыл, как выглядит эта самая Клара.
Потом Женька взялся писать стихи. Они почему-то получались грустные, с надрывом... Однажды Женька прочел стихи Гене и Зине. Он читал, стоя в одних трусах, босиком, на реквизитном ящике в гардеробной. И когда он дошел до строчек:
«Вечно я в ленту барьера закопан,
Выход отсюда один, за кулисы.
Я вот в тоску, как багаж, упакован.
Вам не понять ли, родная актриса?» —
Зина посмотрела на него увлажненными глазами, а Гена сплюнул и сказал Женьке:
—Черт знает что нагородил! Какое-то больное творчество!.. Ты бы, Женька, лучше пируэт-сальто-мортале отрепетировал! А то такой корючкой летаешь по манежу, что смотреть противно!..
Вечером этого же дня Женька сделал блестящее сальто с пируэтом и, бросив писать стихи, с жаром принялся придумывать какой-то «потрясающий» воздушный номер!
Он вооружился учебником физики для восьмого класса и целыми днями чертил, рисовал и придумывал какой-то сногсшибательный аппарат.
Однажды он показал свои чертежи цирковому инженеру, и «гениальное изобретение» отправилось в мусорный ящик. Причем рука, выбросившая чертежи, записи и рисунки, была мужественной рукой самого Женьки.
Была и еще масса увлечений: рыбная ловля, фотография, настольный теннис и многое другое, вплоть до собирания этикеток от спичечных коробок.
Каждое новое увлечение носило характер взрыва, совершенно вытесняя предыдущее.
Но цирк был прежде всего. Цирку Женька был предан неистово.
Репетировали они до одури... Ругались, кричали друг на друга, спорили до хрипоты и блестяще работали на представлениях.
Весь номер состоял из бешеного каскада трюков и комбинаций и по праву считался одним из лучших в этом жанре.
Почти каждый вечер Михеевы просили кого-нибудь из приятелей встать у занавеса с часами и засечь время их работы на манеже, от объявления номера до ухода за кулисы.
Темп, прежде всего темп, считали Михеевы.
—Четыре минуты, двенадцать секунд! — кричали приятели, когда Михеевы выскакивали за кулисы.
Женька, тяжело дыша, хватался за голову:
—Какой кретин назвал нас темповыми акробатами, хотел бы я знать? Четыре — двенадцать!!! Это борьба с удавом, пластический этюд, все, что угодно, но только не темп! Мы ползали по манежу как сонные мухи!..
Но когда на следующий день раздавался крик очередного хронометражиста: — Четыре и семь! — мокрый и взъерошенный Женька, задыхаясь, говорил: — Блеск! — и, не заходя в гардеробную, начинал стаскивать прилипшую к телу рубашку.
—Молодцы, партнерчики! — кричал Михеев.
—Рады стараться! — отвечали Зина и Женька.
И они действительно были очень рады.
Всю последнюю неделю шли дожди.
С утра серой пеленой они окутывали теплый город и к вечеру охлаждали его настолько, что люди зябко ежились в пропитанные влагой плащи, глядя на окружающие предметы сквозь струйки, стекающие с полей шляп.
Намокло шапито. Оно стало густого темно-зеленого цвета и тяжело провисало. Все тросы и канаты, опутывающие цирк, натянулись и, когда кто-нибудь случайно задевал их, издавали долгий грустный звук, роняя на землю сотни прозрачных, холодных капель.
Шло последнее представление. Летний сезон заканчивался, и актеры разъезжались по разным циркам.
Закончив свой номер, актеры не бежали, как обычно, в душ, а, наскоро сняв грим, переодевались в старые штаны, рубахи и комбинезоны. Откуда-то вытаскивались ящики, разбирался реквизит, укладывались костюмы. Каждый старался закончить упаковку до конца представления.
Михеевы были в наивыгоднейшем положении. Они работали первым номером. Единственное, что смущало их, — это репетиционная лонжа. Она прикреплялась под куполом, и снять ее можно было только после представления.
— Ребята, — сказала Зина. — А что, если снять лонжу в антракте?
— Блестящая идея! — сказал Гена. — Внимание, Женька! Ты надеваешь униформу и выходишь в антракте на манеж. Я со стороны двора лезу на купол, снимаю лонжу и на веревке, сквозь клапан шапито, опускаю
тебя на манеж. Ясно?
— Ясно, — ответил Женька. — Только униформу надеваешь ты, а на купол лезу я.
— Какая разница?
— Никакой. Просто я подумал о том, что если ты в прошлом году в Астрахани в сорокаградусную жару заболел фолликулярной ангиной, то сейчас там, наверху, воспаление легких тебе обеспечено...
— Ты сошел с ума, Женька!
— Он прав, — тихо сказала Зина.
— Да, ну вас, — отмахнулся Михеев и вышел из гардеробной.
— Не забудь взять веревку, — сказала Зина.
— Какую верёвку? — удивился Женька.
— Как — какую? Лонжу спустить. Не будешь же ты ее бросать сверху
на манеж!..
— Да, да, конечно. Совсем из головы выскочило. Скучный ты человек,
Михеева! Для тебя не существуют неожиданности... Ты все знаешь, все
помнишь...
— Довольно трепаться, — улыбнулась Зина. — Ищи веревку и лезь на
купол.
— А где она?
— Не знаю, не помню. Где-то здесь, в гардеробной. Ищи сам. Если ты найдешь без моей или Генкиной поощи, для меня это будет неожиданность. Привет!
Женька растерянно огляделся вокруг и нехотя пошарил под столом. Веревки не было. Он заглянул во все углы. «Наверно, в ящике», — подумал он. Ящик был завален старыми костюами, инструментами и разным барахлом. В довершение всего на ящике стоял репетиционный трамплин. «Конечно, в ящике», — тоскливо подумал Женька и огляделся по сторонам. «Ха! — сказал Женька в полный голос. — Идея!..» На стене висела бухта капронового троса толщиной в палец и длиной метров в тридцать. Трос был предназначен для изготовления новой подвесной лонжи и служил предметом зависти и восхищения всех цирков. Сплетенный из тоненьких капроновых жилок, он выдерживал до семисот килограммов «на разрыв».
Женька снял с гвоздя это капроновое чудо и, надев бухту через плечо, сунул в карман комбинезона пассатижи.
—Ничего с тобой не случится, — сказал он, обращаясь к капроновому тросу. — Подумаешь, аристократ какой! Спустить с купола легкую лонжу — это тоже нужно уметь!..
Женька нахлобучил на голову старый берет Зины и, выйдя из гардеробной в закулисный коридор, юркнул мимо Михеевых и выскочил во двор. Шел мелкий, противный дождь.
Брезентовый купол шапито лежал на двух стальных балках, укрепленных за верхушки ферменных мачт.
Между балками было расстояние не больше полуметра. Цепляясь и подтягиваясь руками за канат, свисающий с мачты. Женька по мокрому и скользкому шапито влез наверх, встал ногами на балки и, держась за выступающий конец мачты, немного постоял, переводя дыхание.
И если бы не было так темно и не шел бы дождь, Женька не отказал бы себе в удовольствии прошагать на высоте семнадцати метров во весь рост по брезенту, покрывающему балки, до самого клапана.
Но сейчас, совершенно промокший, он этого делать не стал. Он уселся верхом на балки, свесил ноги по обе стороны купола и стал продвигаться к середине гребня шапито.
— Рано я влез на купол, — разолился он, прислушиваясь к хохоту зрителей и истошным воплям коверных клоунов, — Сейчас только кончится реприза, а еще Сатаровы... Они раотают минут семь-восемь.
Женька доехал верхом до клапана и огляделся. Сквозь лиловую темноту позднего вечера и мелкую сетку дождя город искрился дрожащими огоньками и казался очень большим.
Дождь неожиданно прекратился, Женька откинул клапан в сторону. В лицо приятно ударила струя теплого воздуха. «Как в Москве, в ГУМе, когда входишь с улицы...».
— Воздушные гимнасты, братья Сатаровы! —донеслось до Женьки. Это был последний номер первого отделения.
Женька улегся на брезент между балок. «На раскладушку похоже»... — промелькнуло у него в голове. Он залянул вниз, на манеж.
Братья Сатаровы, двое высоких, здоровых парней, сверху казались очень толстыми и короткими. Женька видел только их головы, плечи и носки ног. Он засмеялся. Но вот Сатаровы дошли до центра манежа, и Женька потерял их из виду.
Стальные тросы всех лонж, растяжи и блоки, то есть почти вся, как говорят в цирке, «паутина» крепилась за обе балки в том месте, где находился клапан. Они скрещивались, перехлестывались и расходились от клапана вниз, в разные стороны, очень важные, необходимые, слегка провиающие под собственной тяжестью.
Женька протянул руку и потрогал серые теплые витки, намотанные на балки. Он сразу нашел тросик своей лонжи и рядом увидел «восьмерки» и узлы какого-то толстого троса. Один конец этого троса заканчивался петлей, которая висела под самой балкой. Петля троса соединялась с подвесным кольцом блока — чекелем, этакой стальной подковой, через концы которой проходит толстый винт. Он накрепко замыкает подкову чекеля.
Блок принадлежал Сатаровым. Он висел рядом с Женькиным носом и мешал ему смотреть на манеж. Через блок проходил трос от трапеции Сатаровых до лебедки, установленной за кулисами. Наверное, кто-то из униформистов включил лебедку, потому что Женька увидел, как блок, запев тоненькую песню, начал протаскивать сквозь себя трос, поднимая в воздух сидящих на трапеции Сааровых. Левая балка стала мерно покачиваться. Чем выше лебедка затягивала трапецию с братьями, тем визгливее скрипел блок, сильнее подрагивала балка. Дождь снова начал моросить, и Женька подумал о том, что нужно закрыть клапан. . Но он этого не сделал. Он просто подвинулся вперед и, продолжая смотреть на манеж, попросту закрыл собой отверстие. Блок замолчал, движение троса остановилось, но балка продолжала раскачиваться. Сатаровы были где-то рядом, метрах в пяти-шести от него. Женька никак не мог устроиться, чтобы видеть все, что делают Сатаровы. Ему очень мешал блок. Мало того, что он занудливо и ритмично скрипел над ухом, он еще закрывал половину сектора Женькиного обзора.
Женька проверил, не потерял ли он пассатижи и, поправив бухту капроновой веревки на плече, подумал: «Михеич, наверно, раскричится... Вечные, скажет, твои штучки! Лень было тебе простую веревку взять!.. Обязательно надо было капроновый трос схватить!.. Сам знаешь, с какими трудностями он нам достался!..»
Внизу под балкой что-то противно хрустнуло, и блок сбился со своего ритмичного поскрипывания. Женька глянул и вдруг совершенно ясно и отчетливо увидел тонкую серебристую полоску трещины на сгибе подковы чекеля. Там, внизу, под Женькой, Сатаровы сделали какой-то трюк, балка качнулась, хруст повторился, и серебряная трещина еще ярче сверкнула кристаллами разрывающегося металла.
Женька понимал, что с каждым новым трюком, с каждым новым рывком трещина будет увеличиваться. Еще два-три раза повторится этот паршивый звук, чекель лопнет, и Сатаровы с двенадцатиметровой высоты полетят вместе с блоком, с трапецией, всеми растяжками прямо в ряды зриелей! Женька оцепенело смотрел на маленькую страшную трещинку.
Нужно кричать!.. Нет-нет... Не нужно кричать. Что же делать?! Вот опять этот звук! Что же делать!..
И вдруг все стало на свои места. Все стало сразу ясным и простым.
Не отрывая глаз от расширяющейся трещины, Женька приподнялся и сбросил через плечо бухту капроновой веревки. Держа один конец в руках, Женька кинул в темноту всю бухту. Разматываясь, веревка мягко заскользила по мокрому шапито. Трясущимися руками Женька продел конец веревки в подвесное кольцо блока. Уравняв концы веревки, он попытался просунуть их между брезентом и балкой. Брезент так тяжело и плотно был прижат к балкам, что Женьке пришлось отказаться от мысли закрепить капроновый трос рядом с его собственной лонжей. Он намотал капроновый трос на руку и тут же подумал: «Не удержать мне... За мачту бы зацепить. За мачту!»
Балку качнуло еще раз, и Женька увидел, как чекель стал изменять свою форму, вытягиваясь и разевая серебряную пасть трещины. «Не успеть за мачту...»
Женька сбросил веревку с рук и лежа обмотал ее несколько раз вокруг груди. Свободные концы он пропустил еще раз через блочное кольцо и, завязав их двумя узлами, намотал на левую руку. Затем он повернулся и лег поперек балок, закрыв собой отверстие клапана. Плечами и грудью он лежал на одной балке, а животом на другой. Балка качнулась, и Женьа почувствовал, как стал натягиваться капроновый трос. Женька лежал поперек гребня купола, и ноги его свешивались по одну сторону шапито, а голова лежала по другую сторону. Он прижался щекой к мокрому брезенту. «Капрон бы выдержал... хоть бы выдержал!»
Теперь ему не нужно было смотреть на манеж и видеть Сатаровых, трапецию, блок и эту трещину...
«Сейчас рванет! — подумал он, закрывая глаза. — Только бы в клапан не втянуло, а то загремим все вместе...».
Захрустел разрывающийся чекель. А-а-ах-х!! Со страшной силой Женьку прижало к балкам. «Хоош!» — сказал про себя Женька и почувствовал дикую боль в груди. В горле у него что-то булькнуло и дышать стало почти невозможно.
Женька лизнул мокрый брезент и прислушался. Не было ни криков, ни звука падения. Откуда-то снизу он услышал голос старшего Сатарова; «Ап!», и на мгновение Женьку прижало еще сильнее. Что-то глухо треснуло у него в груди. Раздались аплодисменты.
Женька закашлялся. Рот наполнился чем-то горячим и соленым. Сплюув, он торопливо глотнул воздух. Огоньки города, лежавшего под ним, сливались в дрожащие желтые нити.
«Сейчас еще один трюк», — подумал Женька, и страшная тяжесть опять сдавила ему грудь. «Какой длинный номер...»
Аплодисменты он услышал как будто со средины, словно откуда-то вернулся и опоздал к их началу.
Женьку стало подташнивать, и он опять лизнул мокрый холодный брезент.
Двое парней, трапеция, блоки и стальные тросы растяжек весили очень много, но Женька уже почти не чувствовал этой тяжести, а ждал исполнения трюка — трюка, от которого вес увеличивался вдвое, от которого в груди что-то глухо потрескивало, а рот наполнялся горячим и соленым.
Новый рывок, новая боль и долгие, долгие аплодисменты вернули Женьку откуда-то издалека на купол черного и мокрого шапито...
«Хороший финал у них, этот «двойной обрыв», — медленно подумал Женька, не открывая глаз.
Затем он услышал, как завизжал блок, опуская Сатаровых на манеж, и нарастающий гул аплодисментов спокойно снял с него громадный вес...
«Хорошо, что мы достали эту капроновую штуку... Это нам просто повезло...» Женька закашлялся, сплюул и, уютно прижавшись щекой к куполу, почувствовал, что засыпает...
«Не свалюсь», — пронеслось у него в голове. — Теперь трапеция меня держит...». Это показалось ему забавным, и он улыбнулся. И потерял сознание...
Михеевы и Сатаровы пришли в больницу часов в девять утра.
К Женьке их не пустили, и они долго ждали доктора. Дежурная сестра сказала, что вот сейчас будет конференция врачей, она продлится минут тридцать, затем обход, и только тогда она сможет сказать Женькиному доктору, что с ним хотят пооворить товарищи из цирка. И пусть товарищи не беспокоятся, доктор, у которого лежит товарищ Каблучков...
— Не Каблучков, а Каблуков, — мрачно поправил Сатаров-старший.
— ...товарищ Каблуков очень, очень хороший, и все будет в порядке. Не
давно к нам привезли тоже одного товарища, из самого совнархоза, так
он проглотил чайную ложечку, и этот доктор...
— Большое спасибо, — сказала Зина. — Мы подождем.
Сестра обиделась и ушла.
В половине двенадцатого в приемый покой вошел человек средних лет в белом халате и шапочке. Рукава халата были закатаны по локоть. Чеовек закурил папиросу и сказал:
Все четверо подошли к нему. Человек в халате глубоко затянулся папиросой.
— Вы его родственники?
— Мы? Да, мы родственники, — ответила Зина.
— Ближайшие, — сказал Сатаров-младший.
Доктор оглядел всех стоящих пеед ним и улыбнулся.
—Что с ним? — спросил Михеев.
Доктор стряхнул пепел и, взглянув на Зину, ответил:
— Температура нормальная. Состояние так себе... У него сломаны
два ребра, ключица и сильно помята грудная клетка. Я уже не говорю о ссадинах на спине и растяжении связок левого лучезапястного сустава. Вот такие-то дела, товарищи ближайшие родственники!
— Скажите, доктор, — с трудом произнес Гена. — Он скоро поправится?
— Скоро, — ответил доктор, глядя на Зину. — Месяца через два он будет совсем здоров. Недель семь-восемь минимум. Но это при условии, что он окажется человеком сильной воли и с хорошим характером.
Зина подняла голову и тихо, взволованно сказала врачу:
— Доктор, вы не знаете какой это человек!.. Это... Это человечище! И
воли у него на всех нас хватило бы! Теперь я уверена... Спасибо, доктор.
До свидания.
— До свидания, доктор! — сказал Михеев.
— Всего хорошего, — растерянно попрощался доктор. — Не волнуйтесь
ничего страшного...
— Теперь мы уже не волнуемся, - спокойно сказала Зина и, взяв Михеева под руку, повела его к выходу. Сатаровы молча пошли за ними.
Когда доктор вошел в палату, он увидел, что Женька лежит неподвижно на спине и держит губами белый целлулоидный мячик от пинг-понга. Затем Женька надул щеки и резко выдул воздух; мячик взлетел вверх почти на метр, и, когда он падал вниз, Женька поймал его ртом. Так он сделал несколько раз, и доктор не выдержал.
—Каблуков, чем вы занимаетесь? Женька попытался ответить, забыв, что у него во рту мячик. Он что-то промычал, затем выплюнул мячик и, отдышавшись, сказал:
—Тьфу, чёрт! Чуть не подавился! Знаете, доктор, мне говорили, что во Франции есть человек, который ртом жонглирует тремя такими мячиками...
Я думал, врут, а теперь мне соверенно ясно, что это возможно! Противно, но возможно...
Женька посмотрел на удивленного доктора и добавил:
— Уж больно жанр-то негигиеничый!
— Так... — сказал доктор. Он просто не знал, что нужно сказать, и поэтому сказал «так».
— Да, доктор! — встрепенулся вдруг Женька. — Совсем забыл спросить вас, я долго здесь проваляюсь? Только честно!
Доктор очень внимательно посмотел на Женьку.
—Честно? Я думаю, не больше месяца, — совершенно честно сказал доктор и вышел из палаты.
А. Кожевников исполняет на проволоке двойной баланс с зубным першем.
Фото С. Мишина
Журнал ”Советский цирк” октябрь 1961г.
RSS 
