Рассказ старого артиста цирка

Это произошло незадолго до революции, — начал свой рассказ Петр Андреевич Грудзинский-Кольпетти. — Мы тогда с братом Митей выступали в цирке предпринимателя Вяльшицкого.

Стояла осень. Шли дожди. Ветхий брезент протекал, и нередко зрители в партере сидели под зонтиками. «Не шапито, а решето», — горько шутили артисты. Потом начались заморозки, и в цирке стало очень холодно. Гримировочные мы оклеили в несколько слоев афишами, но и это мало помогло. На медных инструментах нельзя было играть— губы примерзали к металлу. Обогревались мы около ламп.

Сборы падали. Артисты буквально голодали и стали уже продавать свои тряпки. Директор вывесил объявление, что билеты на галерку будут выдаваться за натуру: два яйца или полфунта сала. Но и эта мера не спасла хозяина. Тогда Вяльшицкий решил прибегнуть к лотерее. Выпустили афишу: «В честь уважаемой публики во втором отделении будут разыграны подарки: самовар, чайный сервиз, гармонь, сапоги, пальто, швейная машина, граммофон и... лошадь».

Охваченный азартом, народ повалил в цирк. Особенно много зрителей набилось на галерку. Мы радовались «бит-ковому» сбору, так как это был наш бенефисный день — день расплаты хозяина с нами по контракту. В такой день хотелось показать публике все самое лучшее из своего репертуара. В своем выступлении а этот вечер мы прохватили чиновников, купцов, подхалимов и льстецов. Исполняли репризы о богатых и бедных и, наконец, прочли иносказательное лирическое стихотворение «Лес рубят»:
«Лес рубят... Не потому ль, что рано зашумел.

Что на заре будил уснувшую природу, Что молодой листвой он слишком смело пел:
Про солнце, счастье и свободу?!»
Зрители приветствовали нас бурно. В ложе сидел пристав с женой и вместе со всеми смеялся над нашими шутками, Пристав был тучным, рыжим, с сытой мордой кота. По внешности он нам показался  добродушным  человеком, но,
когда мы прочли «Лес рубят», он перестал улыбаться, усы у него зашевелились, и он вышел из ложи...
Во втором отделении началась лотерея. Вынесли на манеж урну и вызвали из публики мальчика, который должен был вытаскивать билеты. А талоны от публики стал принимать манипулятор— «египтянин» Лева Купер. Он мог ловко санжировать, то есть подменять талоны в тех случаях, когда на них выпадали крупные выигрыши. Когда артисты узнали, что Лева Купер взялся помогать директору в таком шельмовстве, они возмутились, а Лева сказал:
— А не все ли равно!.. Чем с голоду подыхать... Он обещал мне хорошее вознаграждение...
Азарт публики еще более возрос, когда приставу достался самовар и чайный сервиз. Этот выигрыш был заранее предусмотрен директором, как вознаграждение за милостивое отношение начальства. Сам Вяльшицкий поднес самовар к ложе пристава.
В это время к Леве подошел крестьянский паренек, в поддевке и в высокой барашковой шапке:
— А ну подывысь, що там мэни по-счастлывылось.
Лева быстро взглянул на талон и, сверкнув карими глазами, крикнул:
— Лошадь выиграл!
Цирк мгновенно замер. Никто не мог поверить а это. Парень тоже смутился.
— Нэ можэ буты...
— Лошадь! — громко крикнул Лева и в знак подтверждения резко взмахнул рукой.
Публика загудела, закричала, захлопала в ладоши. Вяльшицкий подбежал к Леве:
— Вы ошиблись, Купер!
Толстое лицо его побагровело, как бурак.
— Нет, не ошибся, господин директор, смотрите сами.
Мы заметили у Левы плутоватое выражение лица и поняли: он умышленно не стал подменивать выигрышный талон. Вяльшицкий злобно сверкнул на Леву своими рачьими глазками, и манипулятор исчез с манежа. Директор предложил парню деньги вместо лошади, но тот заупрямился:
— Ни-и... Мэни коняка потрибна. У батька недавно здохла.
— Да она у нас плохая, маленькая, слабосильная... — начал было уговаривать его вяльшицкий.
— Давай, яка есть. Дареному коню в зубы не глядят.
Вывели на манеж коня Мурзу. Вз»л ся паренек за повод и потянул на себя, а конь ни с места. Из публики закричали:
— Садись, парень, верхом! Парень залез на коня и стукнул его
ногами по животу:
— Но-но ...
Конь стоял как вкопанный. Зрители засмеялись.
— Тебе, парень, сначала на свиньях надо поездить!.. — крикнул кто-то из зала.
Парень покраснел от смущения и ударил коня поводом, но Мурза не привык к такому грубому обращению. Он высоко взбрыкнул задними ногами, и парень, перекувырнувшись через голову, шлепнулся на манеж. В цирке поднялся гомерический хохот, свист, громкий топот сотен ног. Публика буквально стонала и задыхалась от смеха.
И вдруг на галерке раздался какой-то странный треск и крики. От сотрясения две лампы, висевшие на столбах, погасли, и запахло чадом. Кто-то истошно крикнул: «Пожар!» — и началась паника. Люди бросились к выходу, поднялись несусветный гвалт, давка. Приехали пожарники, но их помощь, к счастью, не понадобилась. Оказывается, обвалилась галерка, и все обошлось более или менее благополучно, если не считать нескольких ушибов и царапин...
Мы с братом переодевались в уборной, когда вошел околоточный с двумя городовыми и вежливо, но повелительно сказал:
— Господа Кольпетти, прошу вас проследовать за мной.
— Куда?
— В полицейское управление.
— Зачем?
— Господин полицмейстер приглашает вас на чашку кофе.
Мы с братом тревожно переглянулись.
— Но нам надо рассчитаться с директором...
— После рассчитаетесь. Полицмейстер оказался длинным, тощим субъектом. Сначала он показался нам вежливым и даже добродушным, но вскоре мы поняли, что он относится к тем чиновникам, которые хоть и мягко стелют, но приходится жестко спать.
— Господа, прошу садиться и откушать чашку кофе.
— Благодарим, — сказал я. — Оно горькое.
— Как угодно.
Полицмейстер пододвинул к нам большую коробку папирос «Дукат»:
— Курите? Прошу.
— Нет, покорно благодарим, — сказал Митя, — мы некурящие.
— Прекрасно. А я, грешник, увлекаюсь немного.
Полицмейстер неторопливо закурил.
— По долгу своей службы, я хочу, господа Кольпетти, поговорить с вами по душам.
— Пожалуйста, — сказали мы и почувствовали себя на мягких креслах так, словно сидели на иголках.
— Видите ли, в чем дело, — продолжал полицмейстер. — В своем сегодняшнем выступлении вы, кажется, изволили выразиться в том смысле, что бедные свысока смотрят на богатых. Как это прикажете понимать?
— Очень просто, — простодушно ответил Митя, — так оно и есть: галерка ведь выше партера.
— Мда, совершенно верно, выше. Эта шутка не лишена остроумия, но... нельзя такими двусмыслицами разжигать возмущение у простонародья. Ведь в результате этого волнения обвалился балкон, и слава богу, что обошлось без жертв.
— Мы тут ни при чем, — сказал я.
— А нам, господа артисты, кажется, что «при чем». — Голос у полицмейстера окреп и стал тверже, в нем послышалась угроза. — Ваши вольные песенки и сомнительные анекдоты возбудили у черни ненужные страсти.
— Позвольте сказать... — начал я, но полицмейстер меня перебил:
— Скажите, пожалуйста, какие у артистов взаимоотношения с директором?
— Неважные.
— А не допустили ли артисты умышленно каких-либо недоделок, когда строили цирк?
— Нет. Мы это исключаем.
— Так, так. Своих товарищей не хотите выдавать.
— Мы просто не допускаем этого.
— Да, я совсем забыл: вы еще, кажется, читали какие-то стихи «Лес рубят... щепки летят...»
— Да, читали, господин полицмейстер, «Лес рубят...» — сказал Митя, но щепки в нем не летят.
— Прошу без шуток, господа артисты. Здесь не цирк. Дайте мне текст этого стихотворения.
— У нас его при себе нет, — ответил я. — Ничего особенного, господин полицмейстер, чистая лирика. Эти стихи просмотрел и цензуровал ваш пристав.
— Вот именно, что «просмотрел»... Это не лирика, а крамола!
— Мы имели успех у публики, — сказал я.
— У какой публики? У галерочной?— с презрением воскликнул полицмейстер. — Это не публика, а сброд, и, я думаю, позорно быть «галерочными» артистами!
— Этот «сброд», господин полицмейстер, — возразил я, — всех нас одевает, обувает и кормит.
Полицмейстер порывисто встал и повысил голос:
— Прошу вас, свободомыслящие клоуны, прекратить политическую агитацию, иначе... Придется вас задержать на некоторое время до выяснения...
В полицейской кутузке нас продержали несколько дней, а затем приказали покинуть город, уплатив сто рублей штрафа за нарушение общественного спокойствия. Денег у нас не было. В полицию был приглашен Вяльшицкий. Он дал нам сто пятьдесят наличными, а на вторую половину причитающейся нам суммы выдал вексель. Мы знали сомнительную цену этой бумажной валюты, но поделать ничего не могли. А Вяльшицкий, рассчитываясь с нами, сказал:
— Прошу извинить, господа Кольпетти. Очень жаль, но денег больше нет. А у меня еще кредиторы. Сами виноваты: согласно контракту, за ваш репертуар дирекция не отвечает...
Поздно вечером мы пошли в цирк за своим реквизитом, чтобы уехать с ночным поездом. В цирке было пустынно, темно и холодно. В щели брезентовой крыши посвистывал ветер, сыпал на скамьи и на манеж снежную пыль. Посредине манежа, на опрокинутом ведре, стоял, тускло посвечивая, шахтерский фонарик. В опустевшем цирке нам стало почему-то страшновато. Мы почувствовали вдруг ужасную тоску, будто умер кто-то из наших близких, родных.
В артистической уборной мы застали негритенка Багри Кука. Он лежал в большом сундуке, завернувшись в ковер. Увидев нас, он радостно заулыбался и вылез из ковра. На нем было надето несколько тужурок и чье-то просторное пальто, отчего он казался непомерно толстым. Ноги, обвернутые афишами, были всунуты в большущие ботфорты.
— О-о, господа Кольпетти! — воскликнул он. — Здравствуйте! Вас совсем выпустили?
— Да, Багри, пока совсем. А где же артисты?
— Все уехали... Я один остался... Совсем плохо стало. И на моего Лордика наложили печать... — жаловался нам Багри. — Нечем кормить. Совсем слабый стал...
Мы дали ему немного денег, конфет и пряников.
— Спасибо, господа, очень спасибо. Он спрятал гостинцы в сундук, а два пряника оставил и, как бы извиняясь, сказал:
— Угощу Лордика. Он совсем плохой... Ему холодно...
Багри вышел из уборной. Мы стали укладывать в чемоданы свои музыкальные инструменты и костюмы. Вскоре Багри вернулся,  чем-то встревоженный.
— Господа, посмотрите, пожалуйста, на Лордика... У него, наверно, голова заболела... Ой-ой!..
Вслед за Багри мы вышли на манеж.
Покачиваясь и низко опустив голову, конь Лордик медленно шел по кругу около барьера. Живот у него был подтянут, как у зайца. На хвосте висела маленькая дощечка с печатью. Конь остановился и, подогнув передние ноги, поклонился пустым скамейкам, слоено там были зрители. Затем с усилием поднялся и подошел к ведру, на котором стоял шахтерский фонарик. Здесь, за столиком, обычно кормили его морковью. Конь уныло взглянул на Багри. Мальчик недоуменно развел руками и тихо проговорил: «Лордик». Шевеля челюстями, конь снова пошел вдоль барьера, словно хотел заработать себе корм. Вот он опять подогнул передние ноги и хотел поклониться публике, но вдруг повалился на бок и растянулся пластом. Ноги у него вытянулись и задрожали. Рот то открывался, то закрывался. Казалось, будто конь позевывает и потягивается после сладкого сна.
Мы подбежали к нему, силились поднять, но ноги у него подкашивались. Конь перебирал челюстями, скрипел зубами и тихо, как-то по-человечески, стонал. Во время его падения дощечка с печатью оторвалась. Багри стоял перед конем на коленях и беззвучно плакал. Мы понимали, что с гибелью этой маленькой лошадки у Багри уходили последние надежды на работу и лучшую жизнь...
Петр Андреевич умолк и печально задумался. От его рассказа и мне стало грустно.
— Да, — сказал он, — так много лет прошло с тех пор, но я не могу забыть пережитого...
— А где ваш брат Дмитрий? — спросил я.
— В сорок втором году мы выступали с ним в составе фронтовой бригады. Митя погиб при бомбежке...
Петр Андреевич опять грустно умолк, а потом будто стряхнул с себя тяжесть печальных воспоминаний и сказал:
— А вы знаете, Багри Кук вес таки выбрался в люди. В первые годы революции он добровольцем ушел в Красную Армию и мужественно защищал свою новую Родину. Потом опять вернулся в цирк и стал известным артистом-наездником...

В. ВЕЛИКАНОВ

оставить комментарий