Рассказы с натуры 

Художник Иосиф Ильич Игин много лет работает над галереей шаржей вы­дающихся деятелей литера­туры и искусства. Среди людей, которых он рисо­вал, — много прославлен­ных мастеров советской эстрады.

Рисунки художник всегда делал с натуры, на­блюдая и изучая свои персонажи. Со многими из них он был связан долгой и крепкой творческой друж­бой. Сейчас И. Игин рабо­тает над книгой рисунков и рассказов о людях, которых он рисовал. Ниже мы печа­таем некоторые из них.

МАТЬ — ЭСТРАДА

Когда я рисовал Смирнова-Соколь­ского, разговор так часто переме­жался остротами, что мне было трудно сосредоточиться. Происходило это в его кабинете в Театре Эстрады, создателем и ху­дожественным руководителем которого и был Николай Павлович Смир­нов-Сокольский. В кабинет то и дело входили ар­тисты и сотрудники. Позируя, Николай Павлович решал дела, подписывал бумаги и даже умудрялся просмат­ривать номера программы.

При этом он не переставал шу­тить и вызывать смех присутствую­щих. В кабинет вошел актер, исполняю­щий лирические песенки. В жизни у него было нормальное, ничем не примечательное лицо. Но ему хоте­лось со сцены казаться красивым. Он старательно загримировался, навел румянец, прочертил брови и пришел показаться худруку. Лицо его в гриме стало  слащавым  и  пошлым.

— Как, — спросил   он   Сокольско­го, — можно в этом гриме выступать?
— Можно, ответил Соколь­ский, — только спиной  к публике.

Но вот вошел близкий друг Нико­лая Павловича — артист Илья Наба­тов. Видно было, что пришедший чем-то   расстроен.

— Что-нибудь   случилось? — спро­сил   Смирнов-Сокольский.

Немного помявшись, Набатов ска­зал, что поссорился с женой. Она, де, наговорила ему кучу незаслужен­ных   упреков.

— Она имеет право! — немедлен­но   заключил    Николай    Павлович. — Кто ты такой — ничтожество,  жалкий эстрадник! А она — жена знаменито­го актера!

Надо ли говорить, что и обижен­ный супругою артист, и я, и все, кому довелось присутствовать при этой сцене,  дружно  рассмеялись. Но вот работа над шаржем по­дошла к концу. Я показал рисунок оригиналу. Смирнов-Сокольский реа­гировал   так:

— Нелья сказать, что вы изобра­зили меня красавцем. Но видно, что персонаж   весьма   неглупый   человек. Правда      ведь,    Илюша? — обратился он  за  подтверждением  к Набатову.
— Не   знаю,   не   знаю, — ответил Илья Семенович, — ты лучше покажи этот   рисунок   жене.    Интересно,   что скажет   она.

Как известно, Смирнов-Сокольский был страстным собирателем и знатоком книг. Он даже написал не­сколько   книг   о   книгах. Когда ему присвоили звание на­родного артиста, Николай Павлович позвал товарищей по работе на дру­жеский ужин. За столом сидели М. Гаркави, И. Набатов, Л. Миров, А. Безыменский, Л. Ленч... Был среди приглашенных и я. Мы поздравляли его, кто стихами, кто рисунками. А он дарил нам только что вышедшую свою книгу о литературных альманахах XIX века.

На    моем    экземпляре     Николай Павлович написал о себе:

Что ему от жизни надо —
Деньги,   слава,  ордена?..
Нет! — Была   бы   мать—эстрада
В книжной лавке Смирдина. 

«ИЗ ПЕСНИ СЛОВА НЕ ВЫКИНЕШЬ»

Ленинград тридцатых годов. Ули­ца Ракова. Театр эстрады и миниа­тюр. Художественный руководитель И. О. Дунаевский. Главный режиссер Д.   Г.   Гутман.

Меня пригласили нарисовать се­рию шаржей для фойе. Сижу на ре­петиции. Делаю зарисовки.

Гутман  говорит актеру:

— Много жестов. Много мимики! Все это надо экономить. Делайте все проще!
— Я ищу зерно, — отвечает актер.
— Это    не    элеватор,    а    театр, здесь     играть    надо! — говорит    Гутман. — Понятно?
— Понятно, — отвечает    актер    и начинает  репетировать   сначала.
— Много     текста! — кричит    Гут­ман, — где автор? Почему автора нет на репетиции? Надо сократить текст!
— Пойдемте    в    кабинет, — гово­рит потихоньку   Дунаевский, — я вам расскажу, что за человек наш Давид.

Исаак Осипович останавливается на площадке лестницы, берет меня за лацкан и начинает рассказ:

— Однажды  с  Гутманом  был  та­кой   случай.   Он   снимался   в   фильме «Дети  капитана Гранта»  в  роли пол­ковника, — типичного      шотландца     с большими    бакенбардами   по    моде того   времени.
— Сегодня, — сказал Гутману опе­ратор, — мы   вас   будем   снимать в профиль.  Вы  пройдете   перед  аппа­ратом и произнесете такой-то текст.

Через пятнадцать минут Гутман был готов. Он загримировал только одну сторону лица — ту, которую ви­дит кинокамера, и наклеил только одну бакенбарду.

— Вот что такое Давид Гутман, — заканчивает    свой    рассказ    Дунаевский. — Дайте ему волю — и он сокра­тит все.

Впрочем... Мы входим в кабинет. Дунаевский садится   к  роялю.

— Послушайте, — говорит он, — но­вая песня. Для программы, которую мы сейчас готовим.

Пальцы его ложатся на клавиши. Он поет:

— Кахо-овка, кахов-ка, родна-я винтовка...

Голоса никакого. Но поет он взволнованно. Музыка удивительно совпадает с романтической припод­нятостью светловских стихов. Вот он кончает петь и поворачи­вает ко мне голову. Я вижу вопроси­тельную улыбку.

— Как  вам   нравится   текст    пес­ни? — спрашивает     он. — Можно     ли здесь что-нибудь сокращать?
— А  разве Гутман  хотел  его со­кращать?
— Представьте, — говорит Дунаев­ский. — Он     двое    суток    продержал текст и... — Дунаевский улыбается. Он открывает  папку  и  протягивает   мне листок бумаги. Я вижу напечатанный на машинке текст песни, а под ним, рядом  с    подписью   Михаила   Светлова,  красным карандашом:

«Из песни слова не выкинешь!

Давид Гутман»

ПОСТОЯННАЯ ПРОПИСКА

Едва только в Ленинграде 1941 года раздавался сигнал воздуш­ной тревоги, как в небо поднимались «Ястребки» — маленькие самолеты, на которых сидели бесстрашные лет­чики-истребители. Они защищали от вражеских бомбардировщиков вели­кий город. В их честь поэты слагали стихи, композиторы сочиняли музыку. В первые месяцы войны был соз­дан на радио и на эстраде полюбив­шийся воинам Ленинградского фрон­та образ молодого бойца Сени Ястребкова. Воины с нетерпением ждали очередной программы с его участием.

При подготовке одной из про­грамм почти весь материал был го­тов. Не хватало текста песни. Композитор Соловьев-Седой сел к роялю и сыграл мелодию. Режиссер сказал находившейся в студии поэтессе Людмиле Давидович:

— Музыка хороша, но нет слов...
— Слов нет, — музыка хороша, — ответила   Давидович, — но   слова   будут. Василий Павлович, сыграйте еще раз мелодию.

Назавтра она принесла стихи. Пе­сня называлась «Играй мой баян». Ее спел исполнитель роли Сени Ястребкова — Александр Борисов (ныне народный артист СССР). Песню подхватили. Она пошла по фронту, а потом и по всей стране.

Совсем недавно, когда праздно­вали двадцатилетие прорыва ленин­градской блокады, произошла встреча ветеранов-блокадников. Мы вспомнили пережитое: артоб­стрелы, бомбежки, лютый мороз и лютый голод, и негасимое пламя сердец, и рисунки «Боевого каран­даша», и выступления артистов на переднем крае, и «Сеню Ястреб­кова». Кто-то включил радио. Раздались звуки  знакомой  песни. Мы подхватили ее. Когда кончилась песня, Людмила Давидович сказала мне:

— Помните, Игин, как была напи­сана песня? А ведь вы не знаете, ка­кой был интересный случай, когда я после блокады  приехала   в   Москву.

Мой муж, как вы знаете, москвич, а я ленинградка. Фамилии у нас раз­ные. И начальник милиции не хотел меня прописывать.

— Кто вы такая? — спросил он.
— Я жена Смирнова.
— Где это сказано? Вы — Давидо­вич,   а   он — Смирнов.   Он   артист,   а вы кто?
— Я литератор.
— А что вы пишете?
— Песни.
— Какие песни?
— Разные... Вот, например: «Играй мой баян».
— Что?! — сказал начальник и за­пел:  «Как подру-угу мы Родину лю­бим свою...» — Это вы?!
— Я.
— А не Соловьев-Седой?
— Он    написал музыку,    а    я — слова.
— Это правда? — спросил он.
— Правда, — ответил мой муж.

Начальник  молча  сел   к  столу  и поставил резолюцию: «Прописать по­стоянно!»


Иосиф ИГИН

Журнал Советский цирк. Май 1965 

оставить комментарий