Раздвоение календаря
Хорошо помню тот день 1918 года, когда рано утром ко мне прибежал мой одноклассник и приятель Гришка Федоров и первым сообщил, что товарищ Ленин объявил декрет о новом календаре.
Мы с этого дня стали жить по новому стилю, сразу перескочив вперед на тринадцать дней. Так как и время тогда по всей Советской России перевели на два часа вперед, то многие у нас в городке еще долго путались в днях и часах. То и дело слышалось: «Значит, я буду в два часа по новому времени 12 числа по старому стилю...» Слыша это, Гришка приходил в негодование:
— Что это еще за «по старому стилю»? — кипятился он. — Вам что, Ленина декрет не указ? Вы все от старой печки танцевать хотите.
Я привык уважать Гришу. Он был тринадцатилетним сыном маленького сутулого парикмахера, и еще при жизни отца, погибшего во время первой мировой войны, научился у него искусству театрального грима. После революции, когда началась гражданская война и пришло голодное время, Гришка ходил подрабатывать на любительские красноармейские спектакли, белил, румянил, наводил брови, расчесывал парики, наклеивал на молодые безусые лица бойцов-любителей буржуйские бороды и старорежимные бакенбарды. Но среди нас, мальчишек, Гриша был известен не только этим.
Календари — вот что прославило Гришку. Он увлекался календарями. Над столом у него висел обычный отрывной календарь. Посреди стола лежал помесячный табель-календарь. А сбоку стоял алюминиевый передвижной календарь с термометром и целлулоидовой пластинкой для записей. Календарь хотя и назывался «вечным», но рассчитан был до 1922 года. И иногда Гришка повертывал диск до предела, и в алюминиевом окошечке появлялась странная, немножко пугавшая нас тогда, словно появлявшаяся из недр будущего, цифра: 1922. Год этот казался нам недосягаемо далеким. Нам становилось не по себе, словно мы заглянули в бездонно глубокий колодец,.. Гришка и в разговоре любил употреблять словечки из «календарного» обихода. Остановив первоклассника, он спрашивал его: «Ну, маленок, сколько тебе летоисчисления? Годов восемь будет?..» «Ишь, какой ты високосный»,— говаривал он, упрекая кого-нибудь в жадности.
В алюминиевом календаре не было красных чисел. Но и в жизни у нас наступили тогда черные деньки: городок наш захватили белые. Гришка, чтобы заработать хоть немножко на хлеб себе и матери, поступил подручным в большую парикмахерскую, принадлежащую снова хозяину, у которого когда-то служил Гришкин отец. На квартире у хозяина стоял поручик Оглоухов. Поручика знали и боялись все в городе. Он занимал какое-то важное место в секретном отделе штаба, носил пышные гусарские усы, черные баки, которые, как жирные кавычки, выползли на его щеки; из-под фуражки с белой кокардой выбивался тщательно взбитый черный чуб. Приближался новый, 1919 год. Как и другие белые офицеры, Оглоухов хвастался, что встретит Новый год уже в Москве. При этом он любил, больно стиснув своими ладонями Гришкины виски, поднимать его за голову:
— Ну что, уже видишь Москву? — спрашивал он Гришку, который, извиваясь всем телом, тянулся достать хоть носками пол...
В городе теперь все снова жили по старому стилю. Новый календарь был запрещен. Но Гришка на ночь тихонько переводил свой «вечный» календарь на тринадцать дней вперед, чтобы хоть ночь проходила по ленинскому численнику. А утром приходилось снова откручивать диск календаря обратно,
— А Новый год, ребята, — говорил нам Гришка, — мы все-таки встретим, как полагается, как Ленин в декрете объявил. Повстречаем, как люди. Вот парикмахерскую закроют после работы, так приходите Мы там, в зале, из фикуса елку сделаем — во!
31 декабря в полутемном зале парикмахерской мы с Гришкой и еще двумя ребятами с нашей улицы тайно встречали советский Новый год. На фикус повесили цветные бумажки, вышедшие из употребления деньги — керенки, пустые ружейные гильзы. .Гришка принес свой календарь, и мы в полночь торжественно повернули на алюминиевом календаре рукоятки:
1919 ЯНВАРЬ 1
Пусто и страшновато было в холодной мастерской. Железная печка-буржуйка давно остыла. Коптилка, которая была под елкой, то бишь фикусом, отражалась в зеркалах. Огни множились. Казалось, что во все стороны от нас идут длинные коридоры, полные вздрагивающих теней и шатких огоньков. И вдруг в конце одного из коридоров в глубине зеркала мы увидели фигуру поручика Кривчука, помощника и приятеля Оглоухова. Гримаса пьяного недоумения прошлась по бритой физиономии офицера. Он двинулся на нас сразу из всех зеркал.
— Эт-то что еще тут за ночное сборище?.. А? В чем дело, спрашиваю? Конспирация?
Вглядываясь сквозь полутьму зала, он покосился тупо на фикус, обвешанный всякой всячиной, на календарь, в окошечках которого уже красовалась дата нового года, того нового года, который белогвардейцы поклялись встретить в Москве, и куда они, как известно, не попали ни через тринадцать дней по старому стилю, ни через тринадцать лет по новому — никогда! И тут Кривчук шагнул к столику, где стоял возле коптилки заветный Гришкин календарь. Он бы схватил его, но Гришка, рывком наклонившись, снизу изо всей силы ткнул головой офицера под ложечку и выхватил у него из-под самых рук численник. Кривчук вяло взмахнул руками, поскользнулся на линолеуме и грохнулся навзничь. Падая, он ударился затылком о мраморный подзеркальник и остался лежать неподвижно. Мы застыли в ужасе: убился?!
— Живой он, — тихо проговорил Гришка, склонившись над упавшим, — это у него только так, помутилось спьяну. Только вот сейчас хозяин явится, увидит — будет тогда всем нам Новый год.., Стой, не трусь, ребята! Ведь вы-то тут совсем неприсутственные. Я за все в ответе. Вы только помогите мне его к жильцу перетащить, к Оглоухову. Он на дежурстве. Хозяин придет, подумает, квартирант пьяный в лежку — не сунется к нему. А когда его благородие проспится, так и забудет, откуда у него шишка на макушке...
С трудом перетащили мы Кривчука в комнату жильца. Долго возились, пока подняли тяжелое тело на диван, где обычно спал поручик Оглоухов. Но пьяный белогвардеец только мычал что-то невнятно. Лысина его поблескивала в полумраке, так как полная луна глядела прямо в окно комнаты.
— Эх ты, все видно и завесить нечем! — Гришка осмотрелся и сообразил: — Погоди-ка, ребята. Мы его сейчас оборудуем,
Вмиг оказались в руках у Гришки жестяная коробочка с гримом и мешочек со всяким театральным хозяйством. Гришка порылся в нем, вытащил косматый черный парик, ловко нахлобучил на лысину офицера, под носом у него осторожно приклеил лаком пышные черные усы, выпустил чуб на лоб, навел баки. Мы прямо ахнули: Оглоухов, ну форменный поручик Оглоухов храпел перед нами на диване!
— Ну, а теперь живо все отсюда! Да и мне надо сматываться, — быстро проговорил Гришка и стал торопливо рыться в кожаной сумке-планшетке офицера. — А бумажечки вот эти я прихвачу. Одному человеку может сгодиться. Уж он переправит кому надо. А ведь верно, чистый Оглоухов, — добавил он, еще раз полюбовавшись своей
работой и подправив ус Кривчука, — прямо полное с ним
равноденствие, две капли. Пошли!
Но только мы кинулись к двери, как щелкнул ключ в парадном. И тотчас в зал мастерской вошел хозяин, вернувшийся из городского театра, где он по вечерам подрабатывал, гримируя. Хозяин заглянул в комнату жильца и проворчал:
— Опять надежурился, лежит не раздемшись. Хорош! Ну и шут с ним. Гришка, запирай дверь на ночь. А вы пошли отсюда. Чего тут по ночам околачиваетесь?
Едва было Гришка собрался выпроводить нас, как кто-то оглушительно забарабанил снаружи, и послышалась отчаянная ругань Оглоухова. Ничего не понимавший хозяин, оттолкнув Гришку, распахнул дверь и попятился:
—Ваше высокоблаго... господин поручик... виноват, не заприметил, как вы вышли. Вижу, лежите у себя, того, значит...
—Да кто лежит? Ты что, обалдел, что ли, цирульник проклятый, лишай стригущий!
Хозяин, бормоча извинения, пятился перед Оглоухо-вым, открывая перед ним дверь в его комнату, впустил и обомлел: два Оглоухова стояли перед ним в комнате, заполненной отсветами зимнего полнолуния и прыгающим огоньком коптилки. Два поручика Оглоухова, оба чубатые, пышноусые, с баками на щеках. У бедного хозяина колени подогнулись... Он стал мелко креститься. Но не менее были огорошены и оба двойника. Оглоухов, пятясь, медленно отстегивал кобуру пистолета. А Кривчук с ужасом вглядывался то в Оглоухова, то в большое зеркало на стене, сосредоточенно тыча в него пальцем...
— Николай Станиславович, виноват… Почему это я гляжусь в трюмо сам, а вижу, наоборот, вас? А куда же я сам девался? Объясните, Николай Станиславович, почему
Николай Станиславович, почему я совсем не отражаюсь?.. Вот вы теперь даже два раза отражаетесь, а я ни одного раза не отражаюсь... Тут мы с Гришкой, пользуясь сумятицей, удрали, так и не дождавшись, как там двойники разобрались в себе и во всем, что произошло.
А Гришка в ту же ночь вообще исчез вместе со своим вечным календарем и бумагами Кривчука. Увидели мы нашего приятеля как раз через тринадцать дней, в тот самый день, который Оглоухов, Кривчук и другие хвастуны с белыми кокардами обещали отпраздновать в Москве... Где им пришлось встретить свой старый новый год, я не знаю. Но на «вечном» календаре Гришки Федорова, когда он соскочил с площадки ворвавшегося в наш город краснозвездного бронепоезда, глядело в алюминиевые окошечки:
1919, ЯНВАРЬ
Журнал Советский цирк. Январь 1964 г.
оставить комментарий