Раздвоение календаря

Хорошо помню тот день 1918 года, когда рано утром ко мне прибежал мой одноклассник и прия­тель Гришка Федоров и первым сообщил, что то­варищ Ленин объявил декрет о новом календаре.

Мы с этого дня стали жить по новому стилю, сразу пере­скочив вперед на тринадцать дней. Так как и время тогда по всей Советской России перевели на два часа вперед, то многие у нас в городке еще долго путались в днях и часах. То и дело слышалось: «Значит, я буду в два часа по новому времени 12 числа по старому стилю...» Слыша это, Гришка приходил в негодование:

—   Что это еще за «по старому стилю»? — кипятился он. — Вам что, Ленина декрет не указ? Вы все от старой печки танцевать хотите.

Я привык уважать Гришу. Он был тринадцатилетним сыном маленького сутулого парикмахера, и еще при жизни отца, погибшего во время первой мировой войны, научил­ся у него искусству театрального грима. После революции, когда началась гражданская война и пришло голодное вре­мя, Гришка ходил подрабатывать на любительские красно­армейские спектакли, белил, румянил, наводил брови, рас­чесывал парики, наклеивал на молодые безусые лица бой­цов-любителей буржуйские бороды и старорежимные бакенбарды. Но среди нас, мальчишек, Гриша был известен не   только   этим.

Календари — вот что прославило Гришку. Он увлекал­ся календарями. Над столом у него висел обычный отрыв­ной календарь. Посреди стола лежал помесячный табель-календарь. А сбоку стоял алюминиевый передвижной календарь с термометром и целлулоидовой пластинкой для записей. Календарь хотя и назывался «вечным», но рассчи­тан был до 1922 года. И иногда Гришка повертывал диск до предела, и в алюминиевом окошечке появлялась стран­ная, немножко пугавшая нас тогда, словно появлявшаяся из недр будущего, цифра: 1922. Год этот казался нам не­досягаемо далеким. Нам становилось не по себе, словно мы заглянули в бездонно глубокий колодец,.. Гришка и в разговоре любил употреблять словечки из «календарного» обихода. Остановив первоклассника, он спрашивал его: «Ну, маленок, сколько тебе летоисчисле­ния? Годов восемь будет?..» «Ишь, какой ты високос­ный»,— говаривал он, упрекая кого-нибудь в жадности.

В алюминиевом календаре не было красных чисел. Но и в жизни у нас наступили тогда черные деньки: городок наш захватили белые. Гришка, чтобы заработать хоть не­множко на хлеб себе и матери, поступил подручным в большую парикмахерскую, принадлежащую снова хозяину, у которого когда-то служил Гришкин отец. На квартире у хозяина стоял поручик Оглоухов. Поручика знали и боя­лись все в городе. Он занимал какое-то важное место в секретном отделе штаба, носил пышные гусарские усы, черные баки, которые, как жирные кавычки, выползли на его щеки; из-под фуражки с белой кокардой выбивался тщательно  взбитый  черный  чуб. Приближался новый, 1919 год. Как и другие белые офицеры, Оглоухов хвастался, что встретит Новый год уже в Москве. При этом он любил, больно стиснув своими ладонями Гришкины виски, поднимать его за голову:

—   Ну что, уже видишь Москву? — спрашивал он Гриш­ку, который,  извиваясь  всем телом,  тянулся достать хоть носками   пол...

В городе теперь все снова жили по старому стилю. Но­вый календарь был запрещен. Но Гришка на ночь тихонь­ко переводил свой «вечный» календарь на тринадцать дней вперед, чтобы хоть ночь проходила по ленинскому числен­нику. А утром приходилось снова откручивать диск кален­даря   обратно,

—   А Новый   год, ребята, — говорил нам Гришка, — мы все-таки   встретим,   как   полагается,   как  Ленин   в   декрете  объявил. Повстречаем, как люди. Вот парикмахерскую зак­роют  после работы, так приходите   Мы там, в зале, из фикуса елку сделаем — во!

31 декабря в полутемном зале парикмахерской мы с Гришкой и еще двумя ребятами с нашей улицы тайно встречали советский Новый год. На фикус повесили цвет­ные бумажки, вышедшие из употребления деньги — ке­ренки, пустые ружейные гильзы. .Гришка принес свой ка­лендарь, и мы в полночь торжественно повернули на алю­миниевом календаре рукоятки:

1919 ЯНВАРЬ 1

Пусто и страшновато было в холодной мастерской. Же­лезная печка-буржуйка давно остыла. Коптилка, которая была под елкой, то бишь фикусом, отражалась в зеркалах. Огни множились. Казалось, что во все стороны от нас идут длинные коридоры, полные вздрагивающих теней и шат­ких огоньков. И вдруг в конце одного из коридоров в глубине зеркала мы увидели фигуру поручика Кривчука, помощника и приятеля Оглоухова. Гримаса пьяного не­доумения прошлась по бритой физиономии офицера. Он двинулся на  нас сразу из всех зеркал.

—   Эт-то что еще тут за ночное сборище?.. А? В чем де­ло,   спрашиваю?   Конспирация?

Вглядываясь сквозь полутьму зала, он покосился тупо на фикус, обвешанный всякой всячиной, на календарь, в окошечках которого уже красовалась дата нового года, того нового года, который белогвардейцы поклялись встретить в Москве, и куда они, как известно, не попали ни через тринадцать дней по старому стилю, ни через тринадцать лет по новому — никогда! И тут Кривчук шаг­нул к столику, где стоял возле коптилки заветный Гришкин календарь. Он бы схватил его, но Гришка, рывком наклонившись, снизу изо всей силы ткнул головой офицера под ложечку и выхватил у него из-под самых рук числен­ник. Кривчук вяло взмахнул руками, поскользнулся на ли­нолеуме и грохнулся навзничь. Падая, он ударился затыл­ком о мраморный подзеркальник и остался лежать непод­вижно. Мы застыли в ужасе: убился?!

—      Живой  он, — тихо  проговорил   Гришка,  склонившись над упавшим, — это у него только так, помутилось спьяну. Только   вот   сейчас   хозяин   явится,   увидит — будет   тогда всем нам Новый год.., Стой, не трусь, ребята! Ведь вы-то тут совсем неприсутственные. Я за все в ответе. Вы только помогите мне его к жильцу перетащить, к Оглоухову. Он на   дежурстве.  Хозяин  придет,  подумает,  квартирант  пья­ный в лежку — не сунется к нему. А когда его благородие проспится,   так   и   забудет,   откуда   у  него   шишка   на  ма­кушке...

С трудом перетащили мы Кривчука в комнату жильца. Долго возились, пока подняли тяжелое тело на диван, где обычно спал поручик Оглоухов. Но пьяный белогвардеец только мычал что-то невнятно. Лысина его поблескивала в полумраке, так как полная луна глядела прямо в окно комнаты.

—      Эх ты, все видно и завесить нечем! — Гришка осмот­релся  и  сообразил: — Погоди-ка,  ребята.  Мы его сейчас оборудуем,

Вмиг оказались в руках у Гришки жестяная коробочка с гримом и мешочек со всяким театральным хозяйством. Гришка порылся в нем, вытащил косматый черный парик, ловко нахлобучил на лысину офицера, под носом у него осторожно приклеил лаком пышные черные усы, выпу­стил чуб на лоб, навел баки. Мы прямо ахнули: Оглоу­хов, ну форменный поручик Оглоухов храпел перед нами на   диване!

—      Ну, а теперь живо все отсюда! Да и мне надо сма­тываться, — быстро  проговорил   Гришка  и  стал  торопливо рыться   в   кожаной   сумке-планшетке   офицера. — А   бума­жечки   вот эти  я  прихвачу.  Одному человеку может сго­диться. Уж он переправит кому надо. А ведь верно, чистый Оглоухов, — добавил   он,   еще   раз   полюбовавшись   своей
работой и подправив ус Кривчука, — прямо полное с ним
равноденствие,   две   капли.   Пошли!

Но только мы кинулись к двери, как щелкнул ключ в парадном. И тотчас в зал мастерской вошел хозяин, вер­нувшийся из городского театра, где он по вечерам подра­батывал, гримируя. Хозяин заглянул в комнату жильца и проворчал:

— Опять  надежурился, лежит  не  раздемшись. Хорош! Ну и шут с ним. Гришка, запирай дверь на ночь. А вы пош­ли отсюда. Чего тут по ночам околачиваетесь?

Едва было Гришка собрался выпроводить нас, как кто-то оглушительно забарабанил снаружи, и послышалась от­чаянная ругань Оглоухова. Ничего не понимавший хозяин, оттолкнув   Гришку, распахнул дверь и попятился:

—Ваше высокоблаго... господин поручик... виноват, не заприметил, как вы   вышли.   Вижу,   лежите   у   себя,   того, значит...

—Да  кто лежит? Ты  что,  обалдел,  что ли, цирульник проклятый, лишай стригущий!

Хозяин, бормоча извинения, пятился перед Оглоухо-вым, открывая перед ним дверь в его комнату, впустил и обомлел: два Оглоухова стояли перед ним в комнате, заполненной отсветами зимнего полнолуния и прыгающим огоньком коптилки. Два поручика Оглоухова, оба чуба­тые, пышноусые, с баками на щеках. У бедного хозяина колени подогнулись... Он стал мелко креститься. Но не менее были огорошены и оба двойника. Оглоухов, пятясь, медленно отстегивал кобуру пистолета. А Кривчук с ужа­сом вглядывался то в Оглоухова, то в большое зеркало на стене, сосредоточенно тыча в него пальцем...

—      Николай Станиславович,   виноват…   Почему    это я гляжусь в трюмо сам, а вижу, наоборот, вас? А куда же я сам девался?  Объясните,   Николай  Станиславович,  почему

Николай Станиславович, почему я совсем не отражаюсь?.. Вот вы теперь даже два раза отражае­тесь, а я ни одного раза не отражаюсь... Тут мы с Гришкой, поль­зуясь сумятицей, удрали, так и не дождавшись, как там двой­ники разобрались в себе и во всем,  что  произошло.

А Гришка в ту же ночь вооб­ще исчез вместе со своим веч­ным календарем и бумагами Кривчука. Увидели мы нашего приятеля как раз через три­надцать дней, в тот самый день, который Оглоухов, Кривчук и другие хвастуны с белы­ми кокардами обещали от­праздновать в Москве... Где им пришлось встретить свой ста­рый новый год, я не знаю. Но на «вечном» календаре Гриш­ки Федорова, когда он соско­чил с площадки ворвавшегося в наш город краснозвездного бронепоезда, глядело в алю­миниевые окошечки:

1919, ЯНВАРЬ

Журнал Советский цирк. Январь 1964 г.

оставить комментарий