С мальчишеских лет

В течение тридцати с лишним лет я писал рецензии о цирке в «Правде». Это дает мне основание причислять себя к его верным и постоянным друзьям.

Д. Заславский

Некоторым моим товарищам эта любовь к цирковому искусству каза­лась странной. Они склонны были считать это чудачеством. В самом деле, мои основные интересы как пу­блициста склонялись к социальным, политическим, философским вопро­сам. Но сам я себе не казался чуда­ком. Мне нравилось писать одновре­менно большие статьи для журнала «Вопросы философии» и рецензии в газете об очередной цирковой премь­ере. Как это примирить? А надо ли было вообще мирить? Я не видел и не вижу никакого противоречия меж­ду этими интересами. Но сам я не раз  задавался  вопросом:  откуда  и как возникли во мне столь различные симпатии? В детстве, как и все ребята, я очень любил цирк. Но у большин­ства эта страсть проходит вместе с мальчишеством. Дети становятся взрослыми людьми, увлечение цирко­вым искусством начинает казаться некоторым из них несерьезным. У меня любовь к цирку не прошла. Осталось во мне навсегда и мальчи­шество. Я об этом не жалею. Мальчи­шество — очень хорошая человече­ская черта. Она помогает людям жить.

Я родился в Киеве и жил на ули­це рядом с небольшим одноэтажным домиком, принадлежавшим богатому помещику Крутикову. Это был страстный любитель конного цирка. В сво­ем дворе он построил манеж, в котором дрессировал великолепных, подобранных в масть лошадок. Зри­тели допускались сюда Крутиковым только по личным приглашениям. На стене над ареной была большая над­пись,  цитата,  если  не  ошибаюсь,  из Бюффона: «Чем больше я узнаю лю­дей, тем больше я люблю лошадей». Мальчишки липли к этому домаш­нему цирку, как мухи к меду. Но Крутиков беспощадно гнал ребят. Исключение он делал только для де­сятка школьников, которым почему-то доверял. Я был в числе избран­ных. Мне разрешалось поить водой лошадок, гладить их, даже выводить на арену. Юные годы миновали, жизнь за­полнилась другими интересами — литературными и политическими, — а любовь к цирку осталась. Я начал писать в газетах и время от времени печатал рецензии о цирковых представлениях. А уж потом, через много лет, я стал постоянным рецензентом в «Правде».

Так где же корни моей любви к цирку? Ответ на этот вопрос может показаться очень субъективным, воз­можно, и неожиданным. Мое увлече­ние цирком где-то связано с моей лю­бовью к греческому и латинскому языкам. В сущности, тут ничего уди­вительного нет. Эти языки вызывали интерес к античному миру. С античностью мы, гимназисты, знакомились с первых классов на уроках греческого и латинского язы­ков. По сути, эти уроки были педаго­гической диверсией. Наши учителя старались убить античность, навалив на нее груду аористов, герундиев и прочей грамматической дребедени. Но бессмертные образы Илиады и Одис­сеи пробивались сквозь мусор школь­ной грамматики и западали в наши юные души. В учебниках по греческой и римской литературе печатались изо­бражения богов и героев Эллады и Рима. А чем был, по сути, весь боже­ственный Олимп, как не первым ми­ровым цирком, в котором подвиза­лись изумительные наездники, пре­восходные метатели копий и дисков, знаменитые бегуны, обаятельные пси­хеи, нимфы, наяды и т. п. Лучезарный Аполлон выезжал на квадриге, на чудесной четверке коней. Меня пленяли эти образы. Но где же я мог их видеть в жизни? Где я мог непосредственно ощутить поэти­ческую прелесть этих художественных образов? Где мог увлекаться силой, ловкостью, красотой божественного нагого   тела?

Только в цирке.

Я ходил в цирк братьев Труцци, в цирк семейства Сур, и там впервые влюбился со всем мальчишеским эк­стазом в чудесных девушек. Да, это были   мои   первые   психеи. Мне уже были знакомы театраль­ные балерины, но они казались алгеб­рой танца, их движения отдавали су­хостью, схемой. Можно ли было их сравнить с живыми, полными грации девушками, которые летали под купо­лом цирка, мчались на лошадях, пле­няли своими радостными улыбками... На арене я видел быстроногих ахиллесов, гераклов, играющих пудо­выми гирями, видел аяксов... Вся ан­тичность оживала, становилась близ­кой, современной. На манеже, в вол­шебном освещении, в сказочном для меня мире, я мог видеть новое воз­рождение. Лишь позже я осмыслил, понял и воспринял цирк как поэтическое зре­лище, как красоту пластического ис­кусства. И вот это постепенно оформ­лялось во мне не только как увле­кательное зрелище, но и как предчув­ствие чудесного будущего, когда освобожденное от цепей сознание при­несет полное  торжество  и освобожденному телу.

Д. Заславский со своим четвероногим дру­гом

Это могло быть только догадкой в прежние времена, но те­перь это истина для миллионов в ва­шем обществе, в котором органичное соединение свободного духа и тела является задачей воспитания и разви­тия гармонического человека новой эпохи. Для меня цирк — это поэзия кра­соты, силы, ловкости, здоровья. Свою задачу рецензента циркового искус­ства я видел в борьбе против всего, что уродует такое назначение цирка, что мешает развитию пластической и одухотворенной красоты.

Классовое общество изуродовало цирк. Средневековье прививало лю­дям реакционный интерес ко всему слабому, жалкому, уродливому. Лю­ди приучались испытывать противо­естественное наслаждение при виде уродов, калек, юродивых. Красивое обнаженное тело считалось грехом, пороком. Вплоть до нашего времени в буржуазном цирке наряду с пока­зом красоты и силы на потеху людям показывают образцы мучения и му­чительства. Цирк на Западе сплошь и рядом — это «театр ужасов». Бур­жуазная публика замирает в ожида­нии, что артист сорвется из-под купо­ла и разобьется, что его растерзают звери, что он, в лучшем случае, вы­вихнет ногу или руку. Чем больше риск, чем больше опасность, тем больше получает удовольствия буржуазный зритель за те деньги, ко­торые он уплатил. Люди глотают шпаги, пожирают   огонь,   завязывают себя узлом, чтобы доставить развлече­ние диким любителям цирка. На по­теху публике выводят безобразно ожиревших великанов или болезнен­ных   пигмеев.

Сблизившись еще в двадцатые го­ды с советским цирком, я с удовлетворением следил за тем, как он год за годом, шаг за шагом освобождал­ся от чуждых буржуазных наносов, от патологии, болезненности, искаже­ний красоты. Цирковая гримаса ста­новится хорошей улыбкой. Ремесло сменяется художественным творчест­вом, «Циркач» превращается в арти­ста цирка, в актера, который играет роли веселых, радостных, свободных людей. Конечно, артист нашего цирка дол­жен владеть всем богатством техни­ки, но она является средством для художественного творчества. В совет­ском цирке в полном согласии со сме­няющимся бытом рождается новый тип артиста. Его искусство, как вся­кое искусство, заражает зрителя. Цирковое зрелище дает людям чув­ство радости. В советском цирке ви­доизменяются старые и появляются новые жанры. Многие годы клоунада была глумлением над человеком. Зрителя потешали нарочитые глуп­цы. Вместо старых клоунов мы видим на советской арене комических акте­ров. Карандаш смешит своей проказ­ливостью, Константин Берман при­влекает находчивостью, Олег Попов завоевывает симпатии своим замеча­тельным   мастерством   умного  смеха.

Игра этих выдающихся комиков пле­няет подлинным юмором.

В старом цирке артисты играли людей, изнуренных непосильным тру­дом. Силачи нарочито корчились под тяжестью, их руки и ноги дрожали. В советском цирке их выступлениям свойственна легкость, непринужден­ность и грациозность движений. Сей­час укротитель хищных зверей высту­пает   как  друг   зверей. В буржуазном цирке не было места ни для какой идейности. Ее выметали с арены. А наше советское цирковое искусство встало в одну шеренгу со всеми другими видами искусства и служит своими средствами общим за­дачам воспитания нового человека в новом обществе.

Вот это новое в развитии совет­ского цирка я старался подчеркивать в своих рецензиях. Я жалею о том, что мог уделять ему лишь неболь­шую часть своей литературной работы и не овладел полностью знанием сложной техники циркового искусст­ва. С глубокой благодарностью вспоминаю о радостных часах, проведенных в зрительном зале и за ку­лисами цирка. Я полюбил мастеров манежа и приобрел среди них много друзей. На склоне лет меня постигло не­счастье: я потерял зрение. Но я не пал духом перед тяжелым ударом. Воспоминания о цирке, о его муже­ственных людях вселяют в меня силу духа.
 

Д. ЗАСЛАВСКИЙ

Журнал Советский цирк. Январь 1965 г.

оставить комментарий