Сад народного дома
ИЗ ЗАПИСОК ЛЕНИНГРАДСКОГО ПИСАТЕЛЯ
С началом лета в городе открывались увеселительные сады — Таврический, Василеостровский, Екатерингофский. Мне же особенно пришелся по душе сад при Народном доме на Петроградской стороне.
Впервые — еще подростком-школьником — попал я в этот сад в двадцать третьем году. Отмечалось пятилетие рабфаков, рабочих факультетов, созданных при крупнейших вузах города. Построившись в колонны, под кумачовыми флагами, собрались рабфаковцы в Народный дом на торжественный митинг, а затем веселье перекинулось в сад. Ухитрившись пристроиться к одной из колонн, оказался в саду и я. И закружили меня всяческие соблазны и чудеса!
Сперва людским водоворотом прибило к открытой эстраде. В ее программе немало было цирковых номеров: потешные акробаты — каскадеры, изящная дрессировщица собачек, фокусник, извлекающий из цилиндра нескончаемую ленту. Всего удивительней было выступление жонглера Токашима: волчки, запущенные его рукой, и прыгали, и вальсировали, и менялись местами. Непостижим был финал номера, когда волчок — будто бы сам собой — безукоризненно подымался по круто натянутой проволоке... В розовом кимоно, расшитом огненными драконами, жонглер церемонно кланялся в ответ на шумные аплодисменты. Когда же отделение окончилось, я устремился дальше. Глаза разбегались — столько было вокруг необычайного, увлекательного!
Вдоль канала, отделявшего сад от кронверка Петропавловской крепости, бегал миниатюрный паровозик, таща за собой полдюжины столь же крохотных вагончиков. Пассажиры, с трудом втиснувшись в эти вагончики, упоенно лузгали семечками — лучшим лакомством двадцатых годов. Тут же, неподалеку от узкоколейной дороги, находился «Павильон смеха». Что верно, то верно — до упада хохотали здесь. Да и как было удержаться, если кривое зеркало делало тебя похожим на жердь, а сосед твой превращался в приплюснутый бочонок. «Ну прямо Фран и Фриц!» — покатывались посетители павильона: в те годы в цирке на Фонтанке подвизалась такая нескладная пара коверных клоунов. Дальше — больше. Снова хохот, вопли, визги. Никому не удавалось удержаться на «Чертовом колесе», когда начинало оно вращаться. Всех раскидывало центробежной силой. Следующий павильон другого характера — затемненный, жутковатый. В нем демонстрировался огромный мохнатый паук, наделенный женской говорящей головой (лишь позднее я догадался, в чем секрет оптического фокуса). И наконец, завершая территорию сада, остроконечно высились так называемые Американские горы. Сумасшедше неслись на них вагонетки — то взмывая к вершинам, то срываясь в пропасть, то исчезая в черном жерле туннеля... Долго бы я любовался этим зрелищем. Но тут вовсю зазвенел звонок, приглашая на второе отделение эстрадной программы.
Во втором отделении выступал всего один артист, но зато какой. Стоило конферансье возвестить: «Сатирик-куплетист Василий Гущинский», как разразилась овация.
Гущинский выступал в облике босяка-бродяги: сверкающая лысина среди рыжих лохм, рот до ушей, уши багрово-алые, а нос картофелиной, в которой вдруг загоралась электрическая лампочка. Куплеты исполнял он самые доходчивые: о недостатках еще не устоявшегося быта, о нэпманском жулье. Зрителя своего Гущинский знал превосходно, и тот отвечал преданной любовью. Не только преданной, но и ревнивой: Петроградская сторона строго следила, чтобы артист не выступал в других районах города...
Таково было первое мое знакомство с садом Народного дома.
Мать не одобряла мое увлечение: «Такие грубые забавы! Неужели они могут тебе нравиться?» Я же отмалчивался и при первой возможности снова спешил на Петроградскую сторону. Больше того, сведя знакомство с тамошними мальчишками, вступил в их команду гранато-метателей.
Делалось это так. Обзаведясь коробком зубного порошка, мы затаивались в том месте, где колея Американских гор делала крутой поворот. Подстерегали мчащуюся вагонетку, и — рраз! — кидали ей навстречу порошок.
Однажды метание доверено было мне, но не успел я кинуть, как чья-то рука схватила меня за ворот:
— Ты, парень, чего? Березовой каши захотел?
Мне бы вырваться, а я восхищенно замер, узнав голос Василия Васильевича Гущинского:
— Вас. Вас!
— Ишь ты, узнал! — польщенно хмыкнул артист. — Что же делать с тобой? В милицию сдать?.. Ладно, ради первого раза милую. Однако больше не озоруй!
И тогда, набравшись храбрости (точнее сказать, нахальства), я взмолился:
— Василий Васильевич! Возьмите меня с собой!
— С собой? Это куда же?
— На эстраду! За кулисы!
— Ну, парень, и дошлый же ты! — поразился Гущинский. Затем, подумав, усмехнулся: — Разве что в порядке исключения!
Так очутился я за кулисами народнодомской эстрады, и вдохнул ее сладчайший воздух, и увидел артистов, готовящихся к выходу, разогревающих мускулатуру.
— Входи! — сказал Гущинский, пропуская меня в тесную свою гримуборную.
Сев к зеркалу, начал гримироваться. На плечи накинул невыразимые свои лохмотья. Поднялся и еще раз огляделся в зеркале:
— Нравится?
— Очень! Очень красиво! Как в цирке!
— Как в цирке, говоришь? Угадал. В молодости действительно мечтал стать клоуном. Затем куплетистом заделался. А все же по нынешний день стараюсь перенять от цирка все для меня полезное!
Вскоре в дверь постучали: Гущинский провел меня за кулисы, поставил рядом с пожарником, и — в кратчайшее мгновение преобразившись, перейдя на какой-то потешный, пританцовывающий шажок — вышел к зрителям, и сразу захлопали они, не жалея ладоней.
Затем, окончив школу, я позабыл дорогу в народно-домский сад: жизнь заполнилась студенческой учебой, студенческими интересами. И лишь в самом конце двадцатых годов, уже после окончания Театрального института, снова попал я в сад. В ту пору я пробовал свои режиссерские силы в постановочной мастерской при Ленинградском цирке, встретился с молодой воздушной гимнасткой и полюбил ее. Чувство было взаимным, и нам радостно было проводить вместе время.
— Съездим в народнодомский сад, — предложил я как-то. — Там, помню, весело!
Это было в конце августа. Листва облетала, смеркалось рано, но сад по-прежнему был многошумен, многолюден. Мы заняли столик в буфете возле фонтана на центральной аллее. За высоким забором соседствовал Зоологический сад, и оттуда доносились свирепые крики хищников.
— Тебе не страшно? — спросил я спутницу.
Она смешливо взглянула на меня из-под низкой челки, модной в те годы. Она была воздушной гимнасткой, совершала из-под купола дерзкий обрыв на штрабатах и ничего не боялась — даже связать свою жизнь с моей, далеко еще не устроенной.
Затем мы двинулись в сторону эстрады и вскоре увидели афишу Гущинского. «В своем репертуаре!» — анонсировала она.
— А ведь я знакома с Василием Васильевичем! — похвалилась моя спутница. — Можем проведать!
Зашли за кулисы и постучались в фанерную дверь.
— Кто там? — откликнулся Гущинский. — Входите!
Ни лохмотьев, ни броского полуклоунского грима больше не было. Критика, рьяно ополчившаяся на «босяцкий» жанр, заставила артиста изменить свой облик, и лишь легкий грим оттенял по-прежнему моложавое лицо.
— A-а, лапушка пришла, воздушница пришла! — ласково пропел Гущинский. — Давно не встречались: дай расцелую!
Каково было это слышать мне! Поддавшись безотчетной ревности, я решительно преградил дорогу.
— Гляди какой петушок! — удивился Гущинский. И тут же пригляделся внимательней: — Эге, да мы с тобой, кажется, знакомы. Ей-ей, знакомы. Рассказать, при каких обстоятельствах свели знакомство?
Я смешался, отступил, мир был восстановлен, и вскоре, усаженные на приставные места, мы смогли убедиться, сколь неизменна популярность артиста. Бурными хлопками откликнулись зрители на куплеты, посвященные Марусе Климовой, славной фабричной девчонке со славной Петроградской стороны.
Тем временем совсем стемнело, но сад и не думал затихать. Играли духовые оркестры, щелкали выстрелы в тирах, и терпеливо тянулась очередь охотников прокатиться на Американских горах.
...Горы сгорели в октябре сорок первого.
Находясь на казарменном положении, я ожидал назначения. Однажды, получив увольнительную, вышел за ворота и остановился в недоумении: куда пойти? Родные были в эвакуации, друзья, как и я, — в армейском строю. Была ни была, двинулся в сторону Невского.
Сильно изменился город. Он только еще приближался к предельным своим испытаниям, но всем своим обликом стал фронтовым. Витрины, зашитые досками, пулеметные амбразуры в окнах, обугленные стены разбитых строений: второй месяц день за днем жестокие налеты вражеской авиации...
Тем неожиданнее было услышать бодрый голос театрального кассира, устроившегося в домовой подворотне:
— Товарищ командир! Я же догадываюсь, чего вы хотите. Вы хотите посмотреть оперетту Кальмана «Принцесса цирка». Так я вас поздравляю. Как раз сегодня Театр музкомедии играет «Принцессу», и у меня есть для вас кресло в третьем ряду партера. И что удобно: спектакль кончается к семи. Успеете обернуться до бомбежки!
Откуда было кассиру знать, что именно в этот день враг изменит подлое свое расписание.
Зал Музкомедии встретил холодом, полутемнотой. Зритель был сплошь военным: шинели, пилотки, повязки раненых. Казалось бы, что общего между таким залом и историей пылкой любви Мистера Икса — циркового артиста, скрывавшего свое лицо под полумаской. Однако же зрители со всей силой чувств сопереживали происходящее на сцене.
Подходил к концу второй акт. Сразу после циркового представления спешили артисты на св.адьбу своего сотоварища. Многочисленная толпа, бравурный марш. «Везет мне! — подумал я. — Даже в осажденном городе судьба дарит мне еще одну встречу с цирком!» В тот же момент, растолкав артистов, к рампе вышел помреж. Он подал знак оркестру, и тот нестройно умолк.
— Товарищи зрители! В городе объявлена воздушная тревога. Прошу пройти в бомбоубежище!
Оно находилось по соседству с театром, в глубоком подвале филармонии. Ковровый полог надвое делил подвал: по одну сторону семейное общежитие разбомбленных музыкантов филармонии, по другую — тесной толпой — зрители и артисты Музкомедии.
Долго, очень долго длилась тревога. Бомбовые удары несколько раз до основания сотрясали здание, а один был настолько близким, что лампочка над входом погасла: кромешная тьма и жалобный плач младенца... Когда же наконец прозвучал отбой и мы смогли покинуть убежище, в глаза ударило нестерпимо белым, фосфорически белым заревом.
— За Невою горит! — определил кто то.
И верно: вскоре стало известно, что горит сад Народного дома. Горы горели долго, до ночи, сохранив лишь искореженный остов.
После войны сад восстановлен не был. Большую часть его территории передали Зоологическому саду, и он преобразовался в Зоопарк... Однажды мне захотелось посетить былое пепелище: может быть, хоть что-нибудь сохранилось. Но нет: дорожки проложены были заново, на месте открытой эстрады красовался цветник, и даже насыпь миниатюрной железной дороги исчезла... Обескураженно я повернулся назад. И тут, в последний момент, среди разросшихся кустов обнаружил чашу фонтана — того самого, что некогда до позднего часа кидал в небо веселую, сверкающую струю. Только чаша и сохранилась — давно иссохнувшая, растрескавшаяся, набитая мусором.
Жена спросила, когда вернулся — чем расстроен.
Я отговорился, что устал, много было дел.
Год назад исчезла и чаша.
АЛЕКСАНДР БАРТЭН
оставить комментарий
RSS 
