За долгие годы работы в искусстве мне довелось встречаться с людьми самых различных профессий. Особенно преданными и влюбленными в свою работу мне всегда казались цирковые ар­тисты. Этой верой, этой любовью к своему делу они заражали и нас, начинающих писателей, с любопытством и интересом приоб­щавшихся к новому, неизведанному жанру искусства.

Первый цирковой артист, который особенно сильно пленил и увлек нас этими качествами,  был Виталий Лазаренко.

С первых же дней революции он стал искать свое место сре­ди строителей новой жизни, нового искусства. Своей страстной ве­рой в общественную миссию циркового артиста он сумел увлечь Владимира Маяковского, который написал для него несколько остро-злободневных  политических произведений.

Лазаренко был влюблен в свою профессию. Это не была лю­бовь к самому себе в искусстве в одиозном смысле этого поня­тия. Тут скорее можно было говорить о какой-то высокой одер­жимости, о глубоком убеждении в том, что клоун советского цир­ка не только имеет право, но и обязан отражать явления совре­менности во вcем их разнообразии. Таков долг советского арти­ста, советского патриота, и острое ощущение этого долга вело Виталия Лазаренко по   новым, неизведанным путям.

С 1919 года мы совместно с Николаем Адуевым стали писать антре, репризы, сценки, шутки для Лазаренко. Писать для такого исполнителя, работать на такого заказчика было занятием нелег­ким и в то же время увлекательным.

В те времена уровень требований артистов малых форм был невысок, кругозор их широтой не отличался.

—        Напишите   что-нибудь   вроде   песенок  Вертинского,   только так,  чтобы  было   оригинально,— с  такими  предложениями  обра­щались они к тем, кого в договорах обычно называют «автор».

Не таков  был  Виталий Лазаренко.

Он обращался к литератору, как к акушерке:

—        Помоги извлечь ребенка! Дай форму, дай выражение тому, что бродит в моем   сознании,   о  чем   я   мечтаю  говорить   моему зрителю.

Он был полон мыслей, идей, предложений и искал им выхода, искал специфически цирковой формы их выражения.

Подобное общение артиста и писателя приводило к взаимно­му пониманию, давало интересные результаты. Для такого обще­ния необходимо было целиком освободить рабочий день, уделить пять-шесть, а то и все восемь часов для беседы. Добрая треть это­го времени уходила на общие разговоры, треть на споры и препи­рательства, на поиски тем и подходов к ним, и, наконец, в осталь­ное время намечались репризы, смешные ответы на серьезные вопросы — одним словом, все то, что составляет специфику цир­кового искусства  во всей  его сложности и  простоте.

Виталий Лазаренко говорил:

—        Не пишите для партера... Партер снисходительно улыбает­ся,  а улыбками  я сыт не буду!  Пишите для   галерки — галерка хлопает,  кричит, ногами   топочет.   Галерка — это   масса,   это на­род...  Это мой зритель!..  К нему  я должен  адресоваться!..

В другой раз он говорил:

—        Где, что ни случится — я   мимо  не пройду!  Я должен   от­кликаться на  все,   что   интересует  массы...  Всегда   быть вместе с ними!..

Говорилось   все   это с такой   экспрессией,   что   не   увлечься, было невозможно!

Жизнь его была  поделена  на  две неравные части.

Двадцать три часа в полутемной квартире, либо за кулисами цирка — и один час на арене, но этот час был оправданием всего остального!

В жизни Виталий Лазаренко был невзрачен. Черный чуб его небрежно свисал на лоб. Глаза пытливые, раскосые, глубоко си­дели в скульных провалах. Нос вздернутый, скважинами ноздрей чуть ли не обращенный к собеседнику… До чего же мало он по­хож был в жизни на того красавца, который каждый вечер ку­барем выкатывался на арену! У того Лазаренко был нос наклей­ной с эффектной горбинкой, брови, как стороны равнобедренного треугольника, хохолок красиво взбит над высокой линией лба... Костюм (по рисунку Бориса Эрдмана) не мог не запомниться — полублуза, полупиджак из двух разноцветных лоскутов.

— Я хочу, чтобы во время моего выступления зритель не успе­вал опомниться от смены впечатлений, — говорил Лазаренко, — и действительно захватывал зрителей многообразием своего ре­пертуара, сменой тем, быстрым чередованием номеров различного плана и стиля.

Лазаренко занимал своим выступлением от 40 минут до часа.

Начиналось оно торжественным выходом со стихотворным приветствием. Затем шел политический фельетон о международ­ном положении, затем злободневные репризы на бытовые темы и, наконец, присказки и прибаутки, которыми Лазаренко сопрово­ждал свои прыжки.

Проходили прыжки по следующему церемониалу: по перво­му разу Лазаренко прыгал через двух лошадей, затем через че­тырех, потом через восемь лошадей и дрожки, а в заключение — плюс автомобиль. Сопровождались прыжки многократными саль­то, и все проходило так легко, так бойко, что никому и в голо­ву не приходило, насколько это трудно, опасно, рискованно. На­против, иной мог подумать, что, стоит чуточку подучиться — и сам прыгнешь.

Лазаренко сопровождал каждый прыжок присловием, присказ­кой политического   содержания.

Например:

Мы встречу провели в Локарно,

И все народы говорят,

Что прыгнули весьма шикарно

В  международный первый ряд.

Или:

Мы словом дерзким не затронем 

Пройдох всесветных биржевых,

Мы  их лишь чуточку догоним

И. . .  перепрыгнем через них.

Или другая присказка, хорошо  принимавшаяся  зрителем:

Я  покажу одним прыжком,  не боле,

Как прыгает вчерашний шкет,

От низшей школы к средней школе

От средней  — в университет!

Или сатирическая бытовая присказка:

Я  покажу   сейчас, как   прыгать  надо,

Чтобы войти к  вельможе без  доклада.

Эти великолепные прыжки Лазаренко, обыгранные по-совре­менному, в то же время сохраняли высокие традиции циркового искусства.

Как-то, переводя одно из стихотворений Теодора де Банвиля (из сборника «Акробатические оды»), я невольно вспомнил Вита­лия Лазаренко. Я переводил стихи, а образ Виталия Ефимовича стоял передо мной и, думается, возникнет у каждого, кто его помнит:

...Вот так бы он наверняка

Вошел в грядущие  века!

О, как хорош был этот клоун

С пятном румянца на щеке,

В своем трехцветном сюртуке,

В зеленом, желтом и лиловом.

С  ним остальные прыгуны,

Понятной зависти полны,

Сравниться не имели силы

И, даже не поняв, в чем суть,

Лишь спрашивали:   «Что за   ртуть

Его переполняет жилы?»...

...Он обращался к своему

Трамплину, он шептал ему:

— Гляди, полны места и  ниши,

Я разгоняюсь для прыжка,

А ты, заветная доска,

Взметни меня как можно выше!

Машина мускулов стальных,

Подбрось меня, и в тот же миг,

Подобно яростной пантере,

Я вознесусь до потолка,

Чтоб подивиться свысока

На тех, кто там внизу, в партере.. .

Лазаренко первым из советских цирковых артистов вышел на площадь, на улицу.

В дни Октябрьских праздников он шел в колонне демонстран­тов на своих высоких ходулях, шел от здания цирка до Красной площади, далеко видный в гуще народа. Он любил такие выступ­ления, не пропускал ни одного случая, чтобы заявить о себе и о советском цирке: он не мыслил себя вне советского цирка, он жил его интересами, гордился его первыми творческими удачами, его выходом   на  широкую общественную дорогу.

Он старался сблизить мир цирка с театром, с литературой, заявить о себе и советском цирке на различных общественных праздниках.

Припоминается юбилей Большого театра в 1925 году. В длин­ный ряд делегаций от театральных, общественных, военных и ра­бочих организаций вклинивается необычный поздравитель: на высоченных ходулях через партер приходит на сцену Виталий Ла­заренко, и произносит:

—        Большому привет от Высокого, — и удаляется при благоже­лательных аплодисментах.

Возвращение Максима Горького в Москву шло под знаком всенародного праздника. От Белорусско-Балтийского вокзала до Театральной площади вся Тверская (которая еще не называлась улицей Горького) была залита народом. Многомиллионная Москва вышла приветствовать любимого писателя. Виталий Лазаренко присутствовал и здесь. На одноместном авто-лилипуте он сам составлял свою «колонну» и, замыкая шествие организаций, сы­пал веселые прибаутки.

Таков был этот человек, беспредельный в своих стремлениях, подлинный  народный  артист по  призванию.

Сорока восьми лет отроду, он умирал от мучительной болез­ни. За несколько недель до смерти он справил сорокалетний юбилей работы на арене. Изнывая в последних припадках, Вита­лий сказал своему сыну: «Похоронишь меня в производственном костюме».

Он хотел уйти из жизни красивым: со взбитым хохлом, с гор­дым профилем, в  чудесном костюме.

Великая русская актриса М. Г. Савина говорила:

—        Сцена — моя жизнь!

Виталий Лазаренко мог бы повторить эти слова:

—        Арена — моя жизнь!

Служение искусству он считал единственным оправданием своего существования, единственным, ради чего стоило жить и бороться. Таким он остался в памяти современников и в истории циркового искусства.

А. АРГО

Журнал «Советский цирк» ноябрь 1957 г