В день приезда
Это рассказ не о цирке. А впрочем, судите сами...
Приехав в Ашхабад и убедившись в том, что срочность моего прибытия была явно преувеличена, что шапито, в котором мне предстоит работать, еще не собрано и откроется не раньше, чем через неделю, я решил познакомиться с городом.
В конце одной из улиц я издалека увидел какое-то очень высокое сооружение с куполом. Спрашиваю, что это такое. Объясняют — бывшая мечеть. Спрашиваю, почему бывшая. Говорят, иди, сам увидишь. Там еще и музей рядом есть. Иду. Подхожу и вижу.
Разрушенная землетрясением мечеть. Сохранился купол с великолепным цветным орнаментом. Надпись: «Вход воспрещен». Лезу внутрь. Посередине мечети, под куполом, двое мальчишек. Одному лет десять, другому не больше семи.
— Вы что здесь делаете?
— Ничего, — отвечает старший. — Мы посмотреть только...
— Ну, валяйте! — миролюбиво говорю я.
— Я здесь был еще раньше, всем классом, с учительницей, — говорит старший. — А сейчас я привел малыша, пусть смотрит.
— Конечно, — говорю я. — Пусть смотрит.
Смотрим. Старший парнишка что-то объясняет младшему, поворачивая рукой его голову. Младший слушает внимательно, шмыгая носом.
— Здесь, говорят, музей где-то рядом? — спрашиваю я.
— Ага, — говорит старший. — Идемте, там бесплатно. Он помогает маленькому перелезть через развалины, и они оба скрываются в проломе стены. Я лезу за ними.
Музей действительно совсем рядом. Служительница музея говорит моему гиду:
—Здравствуй, друг! Ты опять к нам?
— Я вот его привел, — отвечает парнишка, покровительственно похлопывая младшего по стриженому затылку, — ему посмотреть надо.
— Он же сюда каждый день ходит!
— Так ведь он один ходит, а один, чего он поймет?
— Ну, идите, идите. . .
Мальчишки умчались вперед. Это краеведческий музей Туркмении. Очень интересная штука этот музей! Подолгу рассматриваю каждый экспонат. С восторгом первооткрывателя узнаю вещи, до сих пор мне неизвестные. Вся экзотика Древнего Востока расставлена, развешана, разложена и снабжена пояснительными справками на двух языках — туркменском и русском. В голову почему-то лезут Вамбери, Грибоедов и Ходжа Насреддин. И вообще, к концу осмотра я прихожу к мысли, что самая увлекательная наука — это археология и что если бы мне вдруг пришлось начинать сознательную жизнь заново, то я наверняка бы расписывался в получении зарплаты не в уютных бухгалтериях цирков, а в занесенных песком палатках археологических экспедиций.
Попрощавшись со служительницей музея, я выхожу в сад. На ступеньках лестницы, явно дожидаясь меня, сидят мальчишки.
— Дядя, — поднимаясь навстречу мне, говорит старший, — здесь еще один музей есть. Картинная галерея.
— Там за деньги, — сокрушенно говорит маленький.
— Так у меня же есть, чего ты? — окрысился старший. н вытаскивает из кармана аккуратно сложенный рубль и сует его в нос приятелю.
— Не ссорьтесь, братцы. Пошли, — говорю я.
Всю дорогу мальчишки идут впереди, переругиваясь шёпотом и оглядываясь на меня.
Пришли. Старший мальчишка смотрит на меня.
—Знаете, дядя! Здесь со взрослых целый рубль берут, а с детей только пятьдесят копеек.
Все это он говорит извиняющимся тоном, как бы принимая на себя ответственность за явную несправедливость по отношению ко взрослым,
—Ничего, старик, — говорю я ему. — Эти расходы мы осилим.
Мальчишка улыбается и протискивается к кассе, расправляя свой рубль. Я легонько отодвигаю его в сторону и покупаю три билета — два взрослых и один детский. Другие билеты были бы немыслимы. Мальчишки смущенно рассматривают свои ботинки. Я предъявляю билеты, и мы входим в первый зал.
Проходивший в это время в Туркмении юбилей поэта и философа Махтумкули нашел свое отражение и здесь, в первом зале, в серых и скучно однообразных полотнах каких-то ловких художников, вечно поспевающих к любой знаменательной дате. Эти люди, как никто, умеют покрыть душным налетом скуки самые солнечные юбилеи, самые светлые воспоминания.
—Это Махтумкули, — говорит старший мальчишка. — Нам про него в школе рассказывали...
А он кто? Наш?.. — спрашивает младший.
— Наш, — твердо отвечает старший, — Он философ!..
С большим удовольствием рассматриваю юбилейный плакат художника Бруснецова. Этот плакат стоит всех висящих здесь полотен, и чувство обиды за Махтумкули постепенно покидает меня. Я даже думаю о том, что если бы это было возможно, то крепкое рукопожатие Махтумкули и Бруснецова навсегда укрепило бы их приятельские отношения. Но между этими двумя людьми лежит расстояние длиной в двести лет...
Проходим с мальчишками дальше. И вот уже со второго зала начинается настоящая, великолепная русская живопись!..
Ах, чёрт возьми, как всё это здорово! Тут и Боровиковский, и Тропинин, и Ярошенко, и Верещагин!.. Тут Саврасов и Маковский, Репин и Поленов, Пукирев и Левитан, Савицкий и Рерих...
Да и картины-то все не те, которые привык я видеть в залах Третьяковской галереи и Русского музея, а какие-то новые, совсем не похожие на известные полотна, ставшие уже хрестоматийными.
—Ах, братцы, — говорю я мальчишкам. — Молодцы вы!
Мальчишки удивленно смотрят на меня. После знакомого им краеведческого музея, где они чувствовали себя как дома, торжественная тишина картинной галереи заставляла их говорить шёпотом, оглядываясь по сторонам.
Однако через минуту мальчишки снова, правда тем же испуганным шёпотом, обсуждали достоинства и содержание висящих картин. Я прислушался. Мальчишки стояли у портрета митрополита Петербургского Михаила Десницкого, написанного Боровиковским.
— Смотри, попа нарисовали... Как живой! — говорит маленький. Старший удивленно читает надпись над картиной.
— Это не поп, а митрополит.
— А как будто поп, да?
Идем дальше. Чудесный портрет Ауэрбаха работы Ярошенко, рядом — его же «Постреленок». Я рассматриваю портрет мальчишки — картину, висящую рядом.
— На Ваську похож, да? — спрашивает маленький.
— У тебя глаза есть или нет? — тихо возмущается старший. — Васька и одет и обут как следует, а этот... Это же до-ре-во-люционный ребенок! Неуч...
Я задерживаюсь у акварели Верещагина. Его «Старик» совершенно изумителен, и я долго не могу оторваться от картины.
Мальчишек я встречаю в зале Репина, у «Гайдамака».
— Глянь, усищи какие! — восхищается маленький.
— Это у них такая форма была, — объясняет старший.
— И сабля?
—И сабля. Чтобы все, как у Тараса Бульбы...
Репинских полотен мало, и поэтому здесь же висит несколько пейзажей Поленова, эскиз Пукирева к картине «Неравный брак» и «Буксир на Волге» Левитана.
Я внимательно рассматриваю эскиз Пукирева, пытаясь сопоставить его с картиной в Третьяковской галерее. Персонажи второго плана на эскизе сделаны значительно глуше, видимо, в самом начале работы им не придавалось такого значения, какое они получали в уже законченной картине.
Радость только что проделанной изыскательской работы захватила меня настолько, что я, в полном восторге от самого себя, решил, что если бы мне пришлось начинать сознательную жизнь заново... (См. рассуждения в краеведческом музее. Слово «археология» следует читать как «искусствоведение».)
Потом я отправился искать мальчишек. Они стояли перед картиной Рериха «Копья земли», написанной в кроваво-красных тонах, с витязем на переднем плане.
—Смотри, смотри, как «Руслан и Людмила»! Только здесь один Руслан и пожар, — восторженно шепчет младший.
— Это не пожар, а закат, — уточняет старший.
— Все равно здорово, да? Как сказка нарисованная. .. — мечтательно говорит маленький, Я согласился, с младшим и двинулся дальше. Мальчишки остались.
Минут через двадцать я встретил их у картины Касаткина «Раненый рабочий». Некоторое время мы молча разглядываем фигуру молодого парня с перевязанной рукой и белошвейку, с испугом и состраданием глядящую на него.
— За что его так? — тихо спрашивает меня старший парнишка.
— За демонстрацию... — говорю я.
И вот последний зал. Здесь уже собрана современная живопись. Имена знакомые и незнакомые. Есть вещи хорошие, есть средние, есть и плохие.
С удовольствием вижу несколько работ Бруснецова. Одна из них просто великолепна. Это плакат «Ленин».
Под стать Бруснецову еще один молодой художник Ашхабада. Фамилия его Клычев. Его «Портрет китайского художника» и картина «Путь к воде» надолго приковывают внимание. Несмотря на камерность первой и эпичность второй, они как бы перекликаются друг с другом. Да и не мудрено. Обе они нарисованы одним и тем же хорошим художником по фамилии Клычев...
Ну вот, пожалуй, и все. Где же мальчишки?
Я поворачиваюсь и иду обратно, к выходу. Зал за залом я прохожу мимо знакомых уже картин, но мальчишек нигде не видно. Сейчас, когда я иду не останавливаясь, мои шаги как-то очень одиноко стучат в пустых залах музея. И только почти у выхода я понимаю, что волнует меня. Мне просто не хватает топота еще двух пар ног, которые я слышал около себя в течение двух часов...
Я дохожу до первого зала и, убедившись, что уже не встречу своих знакомых, останавливаюсь поболтать с человеком, работающим в музее. Он рассказывает мне массу интересных вещей. Минут через тридцать, попрощавшись с ним, я выхожу на улицу.
Закурив сигарету, я прячу спички в карман и вижу, что рядом со мной стоят мальчишки... Мои мальчишки!
— Дядя! — говорит старший. — Вы нас извините, нам нужно уже идти домой. До свидания!
— Нас заругают, — говорит маленький. — До свидания!
— Да свидания, братцы... — расстерянно бормочу я. — Спасибо вам...
И они убегают, но не на улицу, а через сад, мимо мечети.
А я иду и думаю, что если кто-нибудь занимается чудесами, то пусть сделает так, чтобы эти мальчишки пришли на детское представление нашего цирка и чтобы с манежа я смог их увидеть среди полутора тысяч милых мальчишеских физиономий.
Журнал «Советский цирк» апрель 1961 год
|
RSS 
