Танкист на манеже

11 часть из книги Леонида Бабушкина. Цирк в объективе.

Глаза не отрывались от смотровых приборов. «Фердинанд» приближался. Его никак не удавалось поймать на прицел. В горле застрял комок. Руки немного дрожали. Рубленые, короткие, с хрипотцой команды срывались с пересохших губ: «Бронебойный! Заряжай!»

Но вот перекрестья на мгновение остановились под самой башней броневой махины. Спуск нажат.

Неудержимый крик радости вырвался из груди «Есть! Точно!»

Фашистская самоходка чуть подпрыгнула, попятилась назад и замерла навечно на белорусских просторах. Пламя охватило машину и ползло по траве, пытаясь нагнать панически убегающий экипаж.

Мог ли тогда гвардии лейтенант Михаил Шуйдин через смотровую щель танка у видеть свое будущее?

Газета «Правда» за 9 июля 1944 года сообщала: «На западный берег сначала скрытно переправились танки гвардии лейтенанта Шуйдина и гвардии младшего лейтенанта Данилова. Обе машины замаскировались в лесу...»

Несколько строк... а за ними судьба, может, и жизнь.

Две тридцатьчетверки остановились. Из них вышли два командира — лейтенант Шуйдин и младший лейтенант Данилов.

...Тот, другой берег лесистый, река широкая, быстрая. Пошли вдоль берега реки Вилии, высматривая удобный брод. Западный берег был занят врагом. Там невдалеке расположился и аэродром. Поставленная командованием задача была предельно проста. Предстояло переправиться на противоположную сторону и занять там оборону до подхода наших основных сил.

Почти целый час ушел на поиски брода. Наконец его нашли на изгибе реки. И когда танки один за другим погрузились в воду, командиры поняли, что целый час поиска не пропал зря.

Тяжелые машины хорошо шли по твердому каменистому грунту. Движение машин осталось незамеченным врагом, так как из-за леса то и дело с гулом взлетали и приземлялись вражеские самолеты.

Танки поставили невдалеке друг от друга. Тщательно замаскировали, завалили ветками, а стволы «украсили» венками из листвы и травы. Прорыли траншеи вокруг машин. Все, казалось, готово к бою. А боя не было.

Малейшее дуновение ветерка, движение кустика, шорох ветки настораживали. Незаметно подкралась темнота, а с ней пришло и некоторое успокоение. Лишь где-то далеко, со стороны Сморгони доносился шум: гул машин, лязг гусениц. Вот ударило одиночное орудие, и единственного «солиста» сразу подхватил целый «хор» разнокалиберных голосов — артобстрел.

Ухали взрывы тяжелых снарядов. Небо озарялось пожарами. Далеко-далеко где-то шел бой.

А экипажи танков отдыхали... Они закусывали, говорили, вспоминали. Перед глазами Шуйдина был Подольск его детства.

Особенно остро, в малейших деталях вспоминался четырехэтажный дом на самой окраине города. Густо населенный, он стоял недалеко от цементного завода. Продукцию завода — серовато-белую пыль можно было видеть всюду. Она была на подоконниках и на листьях близстоящих деревьев. Дом не имел номера. На нем не висела табличка с названием улицы. Местные старожилы назвали его «отрез».

В этом доме с 1924 года проживала семья Шуйдина. Его глава Иван Петрович был хлебопек. Старые подольчане помнят его вкусные ватрушки.

Но не удалось ему поставить своих четверых детей на ноги. Он умер в 1937 году.

Основное бремя и тяжесть забот о детях легли на плечи матери — Елизаветы Григорьевны. Она работала поваром в детском саду. Часть забот о малышах решил взять на себя Михаил.

После окончания седьмого класса он поступил в ФЗУ. Успешно окончил его. Стал слесарем-лекальщиком 3-го разряда. Работать начал в инструментальном цехе Подольского механического завода имени М. И. Калинина.

...А какие умелые руки у Ивана Степановича Смирнова, великолепного учителя и наставника! Он был требователен всегда и во всем. Прививал своим ученикам чувство локтя, коллективизма и взыскательности.

Но вот одно воспоминание сменяется другим. Высокий лоб, почти классический римский профиль, лицо улыбчивое, улыбка чуть ироничная. Конечно, это Николай Николаевич Гарновский. Всю слою жизнь он посвятил поиску талантов и воспитанию в детях чувства прекрасного и доброго. Организации музыкального и эстетического воспитания. Стал он подольчанином в 1919 году, когда его родители вместе с петроградским заводом переехали в Подольск. По окончании Московской консерватории Николай Николаевич получает назначение в Дом пионеров, по прошествии некоторого времени возглавляет Дворец на Красной горке. Не он ли «случайно» на дворе «отрезовского дома», зажатого между оврагом и железной дорогой, «забыл» гитару? А потом подарил ребятам контрабас, трубу, мандолину.

Так «незаметно» организовался детский джаз-оркестр. На ударных играл Михаил Шуйдин.

...Солнце поднялось уже высоко. Вдалеке промелькнул силуэт. За ним другой. По радио связался с Даниловым: «Нас заметили. Надо ждать гостей».

«Смирнов! Беликов! Ко мне! Одному взобраться на дерево, другому вперед, к той лужайке! Вести наблюдение за врагом!»

Через некоторое время Беликов, запыхавшись, докладывал: «Рота автоматчиков. Пять самоходок. Несколько танков. Всех сосчитать не успел».

«К бою!» — Глаз припал к прицелу... Пороховая гарь от отстрелянных гильз жгла лицо. В танке жарко.

«Огонь! — Над самоходкой взвился черный клуб дыма.—Осколочный! Огонь!»

Механик передал в штаб: «Двенадцать танков и самоходок. Наседают!»

«Будем стоять! Держаться до последней капли крови, до последнего снаряда!»

А их оставалось всего три.

Грохот канонады усилился. Мимо промчались одна за другой тридцатьчетверки. Кто-то стучал по броне: «Открывай! Братцы! Свои!»

Шуйдин открыл люк. Спустился. Он стоял, покрытый испариной, прижавшись спиной к танку, опьяненный воздухом и победой. В его руку, покрытую кровоподтеками и ссадинами, вложили «Боевой листок». Политработники успели его распространить по всей бригаде.

Он был лаконичен: «Боевые друзья! Взвод Шуйдина на том берегу реки овладел плацдармом на подступах к городу Сморгонь и героически отбивает атаки противника. Последуем примеру наших отважных товарищей. Форсируем реку, уничтожим фашистских гадов и освободим город Сморгонь. Вперед, товарищи!»

Время и танки мчались быстро. Промчалось пять недель.

Танковая рота под командованием Шуйдина достигла мало кому известного населенного пункта Жагаре, который находится на границе Латвии и Литвы.

18 августа 1944 года. Сначала услышали рокот моторов, потом увидели приближающиеся танки. Атака. Захлебнулась. Снова атака. Снова захлебнулась. 26 часов атак без перерыва на обед. Уже выведены из строя четыре вражеских танка, две самоходки, десятки солдат... Надо сказать, что неприятельская боевая техника была на высоте. Шестидесятитонный танк «тигр» имел 10-сантиметровую лобовую броню, был вооружен двумя пулеметами и 88-миллиметровой пушкой.

Вдруг что-то ударило, ослепило, обожгло... В башне танка разорвался снаряд.

Мгновение чуть не стало вечностью...

Очнулся в медсанбате. Весь перевязанный, в бинтах. Грудь, руки обожжены. Глаза не видят. И это жизнь?! Кому и зачем она нужна? Если ни на что не годишься?

...Вспомнилось, как в начале сорок третьего Асланов дал отпуск на два дня (благо стояли недалеко от Подольска, в Туле). Да, Ази Ахадович был человек! Уже тогда на его груди поблескивала Золотая Звезда Героя Советского Союза. Как он внимательно смотрел на Мишу Шуйдина при первой встрече, как доброжелательно слушал его чтение рассказов Зощенко на концерте самодеятельности в части, как искренне от души смеялся. Этот худощавый, небольшого роста, очень храбрый человек проникся к Мише отеческой любовью. И как отец посылал бы своего сына на самые опасные задания, заботясь о воспитании мужества и престижа фамилии, он не щадил своего любимца.

Как-то он обнял после боя Мишу и сказал: «Спасибо. Рад сообщить, что ты представлен к ордену боевого Красного Знамени».

Он не знал страха и мог во время танкового боя разъезжать на «виллисе». На этом же «виллисе» подвез он тогда к самому дому своего лейтенанта. На прощание сказал своим мягким голосом с восточным акцентом: «Иди, Шуйдин! Мать в войну увидеть — большое счастье».

...Какими словами передать материнскую радость?!

А как, задыхаясь, бежала к нему в пальто нараспашку, со сбившимся набок платком голубоглазая, златоволосая девчонка?! Зина!

До войны она посещала тот же самый Дом пионеров, что и он, выступала там на концертах. Мальчишки считали ее гордячкой — умела постоять за себя. Вот идет, закинув голову, обхватив обеими руками его левую руку, шагает рядом нога в ногу по рыхлому снегу. Смотрит на него влюбленно, не отрываясь.

А он стесняется сказать свои собственные слова и читает ей рассказ Зощенко... Но почему мысли вертятся вокруг этих, непонятно каким образом попавших в голову строк:

Жгучим холодом ночь вокзал обняла.

Полумрак дает отправленье.

Неизвестно когда, неизвестно каким

И вернется ль мое поколенье?

Руки невольно обхватили голову. Страшно было увидеть себя в зеркале. Ужас какой-то!

Решение пришло сразу. Писем не писать! Пусть считают пропавшим без вести, погибшим, убитым, кем угодно. Только не показаться в таком виде родным на глаза.

Шесть месяцев госпитальных коек... Шесть месяцев отчаяния, душевного смятения, горестных дум. Как жить дальше? А жить надо. Как вернуться на манеж циркового училища, куда поступил еще до войны? Можно ли с такими обожженными руками стать артистом? Стопроцентным работником? Училище ведь готовило полноценных специалистов, все должны были овладеть профессиями жонглеров, акробатов, турнистов, прыгунов и только самый последний год специализировались в полюбившемся жанре.

Предстояла новая борьба, новые сражения с самим собой. Их было два. Первое — психологически необходимо было считать себя абсолютно здоровым человеком; второе — нести все положенные физические нагрузки. Третьего не дано.

Однако... Как быстро сходит обгоревшая кожа с ладоней, когда упражняешься на турнике. Не помогают даже специально сшитые перчатки. Хорошо еще, что лицо пострадало не особенно, ожоги зажили без следов.

Он вернулся домой, в Подольск. Каждый день ездит в Москву, в училище. Зина с ним. Финансовая проблема почти решена: стипендия есть! Но квартирный вопрос никак не решен. А тут такая радость! Родился сынок — первенец. Назвали его Вячеславом, и, конечно, он тоже будет артистом!

Забегая вперед, можно сказать, что он и пошел по отцовскому пути. Он поступил в цирковое училище. Его ученическое небо не всегда было безоблачно. Он унаследовал офицерский задор и клоунский юмор. Вот один забавный случай, происшедший на уроке военного дела. Преподаватель объяснял, как пользоваться ручной гранатой. После того, как военрук показал, как надо снимать предохранитель и лучше делать взмах рукой, чтобы подальше бросить гранату, не кто иной, как младший Шуйдин, попросил на минуту учебную гранату. Он на глазах аудитории повторил все движения преподавателя, стремительно вскочил на скамью, занес руку с зажатой в ней гранатой над головой и закричал: «Ложись! Бросаю!» Несколько человек вместе с преподавателем бросились на пол...

Воспоминания... Одно сменяет другое... Они, как мальчишки в игре, выстраиваются одно за другим, иногда путается порядок очередности... Иногда получается чехарда...

Хроническое недосыпание. Утром в Москву, вечером в Подольск. Электрички. Единственная рубашка, которую жена ухитрялась постирать поздно вечером. А утром, чистая, отглаженная, она облегала тело.

Трудно сказать, что могло бы быть... если бы не полное взаимопонимание, совместное желание одному стать, а другому видеть близкого человека артистом. Дружеское участие тестя, который, каждый раз под разными предлогами, брал внучонка к себе на «побывку».

Один мечтал стать артистом... Помогали многие...

Работать пришлось в колхозном филиале Московского цирка. Разъезжали по области, давали концерты в сельских клубах, на полевых станах.

Партнер ушел. Пара распалась...

А в это же самое время студиец Московского цирка Юрий Никулин тоже остался без партнера.

И вот новый дуэт. Два фронтовика, два ровесника приняты в группу Карандаша и выступают вместе с ним. Работать с ним, под его началом, не очень легко. Будучи сам неустанным тружеником, он требовал труда, отдачи, новаторства и от других.

Не у всех могло бы хватить выдержки и дисциплины в этом учении. Этой паре хватило. Это единственные официальные ученики Карандаша, которые прошли всю его «академию», серьезно изучая законы смешного.

Там получило второе рождение старое цирковое антре, которое носило название «Сценка на лошади». Молодые клоуны играли роли зрителей, сидящих в амфитеатре. Выйдя на манеж, они смущались искренне, очень убедительно.

Нужно было видеть эту пару: один — одет в очень короткий, изрядно поношенный морской китель, обут в большие, давно не видевшие гуталина сапоги; другой — в пальто, ушанке, брюках навыпуск. Создавалось впечатление, что они случайно забрели в цирк, по-видимому, ожидая пересадки с поезда на поезд. Этих «случайно» оказавшихся в цирке пассажиров клоун Карандаш начинал обучать езде на лошади прямо во время представления. Блистательная игра вызывала единодушный смех. Присутствующие в зале верили, что люди, которые так неловко и смешно вели себя на манеже, действительно из публики.

И только один-единственный раз, много лет спустя в Варшаве эта сценка не прошла на «ура». Из-за несоответствия костюмов.

Год 1950 ознаменовался полной самостоятельностью. Птенцы оперились, стали орлятами, покинули «гнездо» и, как говорят военные, «вышли на оперативный простор».

Первая самостоятельная сценка «Маленький Пьер». Написана В.А. Никулиным. Музыку написал композитор М. Табачников. Эскизы костюмов и реквизита сделала художница А. А. Судакевич. А трюки с головой льва, с кистью, которая прилипала к штанам полицейского и отрывалась с куском материи, молодые артисты выдумывали и исполняли сами... Утренник. Зал полон. Особенно много детей. Пятнадцать минут неослабного внимания. Успех! Полный! Превзошел все ожидания.

Потом был «Черный Том».

Потом... Много всего и всякого было потом... Жизнь на колесах. Под их стук рождались новые репризы и сценки. Жизнь в гостиницах подсказывала новые сюжеты.

Жизнь в цирке имеет свою специфику. Всё и вся на колесах. Утрируя, можно сказать, что цирк — орда XX века: мобилен, двигается со всем домашним скарбом и реквизитом; в вагоны грузят лошадей и попугаев, бегемотов и обезьян, собак и тигров, кофры и багаж.

Дети артистов не успевают привыкнуть к школьным учителям и товарищам. Цирк переезжает в новое место, и им уже надо покидать город.

В каждом городе — месяц, полтора, и снова переезд. А сколько их было? Не менее сотни. Это по стране. А гастрольные поездки по другим странам? Десятка три тоже наберется...

Наше официальное знакомство произошло в гардеробной. Постучав в дверь и услышав: «Войдите», я перешагнул порог. За гримстолом сидел человек с лобзиком в руках и что-то выпиливал. При моем приближении он встал, протянул руку, крепко пожал мою и произнес: «Шуйдин. Шкатулку делает один». Только после этих слов я обратил внимание на заготовки боковинок, лежащих на столе, аккуратно разложенные инструменты, тисочки.

Разговорились. Домой шли вместе. Оказалось, что наши дома недалеко друг от друга. Я жил в Варсонофьевском переулке, он на Пушечной улице. В общежитии артистов. Там,  на третьем этаже, в большой, но малоуютной комнате проживал он с женой Зиной и сыном Славиком.

Потом была своя двухкомнатная квартира на улице Дыбенко, затем на Ленинском проспекте. И в какую бы квартиру я ни приходил, меня всегда очень радушно встречали ее обитатели. Следуя доброму примеру своих хозяев, радовался и боксер Радж — шерсть белого цвета с коричневыми пятнами. Он повизгивал и крутил обрубком своего хвоста. Стоило мне сесть на стул или расположиться в кресле, как он клал свою большую, умную голову мне на колени и от умиления или восторга пускал слюни.

В конце 1981 года московская областная газета «Ленинское знамя» для рубрики «Встречи с интересными людьми» заказала мне с коллегой материал о знаменитом человеке Подмосковья. Предположительно собирались публиковать в новогоднем номере. Очерк должен был носить характер беседы, в виде вопросов и ответов.

Лучшей кандидатуры, чем Шуйдин, да еще к Новому году, я не видел. К сожалению, много вопросов и ответов на них не увидело свет, хотя пятьсот строк в газете не так уж мало.

Но человеческую, творческую жизнь уместить в пятьсот строк невозможно. Наше содружество с редактором было более чем плодотворно. Я старался «воткнуть» как можно больше материала, он — «вымарать». Каждый свой прочерк он аргументировал историческими примерами: «Хемингуэй писал стоя — вычеркивал сидя. А у Чехова основная мысль сводилась к тому, что надо уметь пользоваться ножницами. Мы люди цивилизованные, нам хватит ручки». При этом очень зычно и добродушно смеялся...

В числе сведений, не попавших на газетную полосу, был такой вопрос: «А приходится ли импровизировать на манеже?»

Ответ был положительный: «Да!» Такие случаи бывали, и неоднократно: и комические, и претендующие на кое-что другое...

— Однажды,— говорит Михаил Иванович,— работая на манеже, я здорово ударил ногу. Буквально взвился от боли и начал прыгать на одной ноге. Со стороны мои прыжки можно было принять за какой-нибудь новый невообразимый танец дикарей...

Юра сразу сообразил, что делать. Он остановился. Развел руки в разные стороны и, обращаясь к зрительному залу, произнес: «Смотрите! Майя Плисецкая!» Тут же ответная реакция — взрыв смеха.

Другой случай, происшедший в Калининском цирке. Во время дневного представления за кулисами кто-то разлил бензин. Бросил ли кто-либо окурок или зажженную спичку, не знаю. Но стена вспыхнула. Схватил Юра огнетушитель, выскочил на манеж. Направляет струю то на стену, то на инспектора манежа, то на меня. Зал умирает со смеха. К тому же мы еще и подтанцовываем. Зрители стонут от смеха. И ведь никому из присутствующих не пришло в голову, что пожар может быть настоящий.

— Мы ведь клоуны — значит, у нас все шутя, все не всерьез.

Заглядывают на наш клоунский огонек в гардеробные во время антрактов и после представления. Приходят совершенно незнакомые люди, друзья, однополчане, знакомые, композиторы, художники, писатели. Приходят поблагодарить за доставленное удовольствие, за радость. И полученная ими радость передается нам. Работаем, так сказать, в замкнутом цикле.

Мы — шутку, они — улыбку.

Мы — репризу, они — неудержимый смех.

Но некоторые посетители, сразу оговорюсь, такие бывают чрезвычайно редко, оставляют неприятный осадок, даже чувство раздражения. В таких случаях я серьезно злюсь. Приходит какой-нибудь эдакий холеный, откормленный за кулисы, протягивает руку знакомиться. Вместо того, чтобы назвать свое имя, отчество или фамилию, представляется: «Я директор такого-то магазина». Я ему в ответ: «Шут-профессионал!»

Да, ладно, это к слову пришлось... Так, к делу не относится.

Когда готовили статью, я попросил Мишу познакомить меня с имеющимися у него материалами. Он начал подносить. Сначала мы заполонили диван, потом и кресла.

Здесь было много, очень много адресных папок с добрыми, но несколько однообразными пожеланиями. Почти во всех было одно и то же. Пожелание здоровья и творческих успехов.

А сколько рецензий, газетных вырезок! Вот газета Центрального Комитета Компартии Азербайджана за 1 сентября 1970 года «Вышка». На третьей полосе воспоминания Шуйдина о славном сыне Азербайджана генерале Ази Асланове.

«...Он для меня был командиром и отцом...» Внизу небольшой заголовок «Встреча в редакции» и рядом фотоснимок. «Вчера в редакцию газеты «Вышка» пришли сыновья прославленного генерала Тофик и Ариф Аслановы. Здесь они встретились с Михаилом Ивановичем Шуйдиным». На снимке запечатлены Тофик, Шуйдин и Ариф.

Вот целая пачка фотографий... Шуйдин показывает:

— Этот, в высокой папахе, с широкими пушистыми усами, в ситцевой косоворотке,— мой отец. Он был и пастухом, и пекарем, и смазчиком на заводе. Да вот беда — упал с лесов.

На другой фотографии штамп: «Бразилия. Институт кофе». Никулин, представитель института и Шуйдин дегустируют кофе. Судя по выражению их лиц, кофе в Рио-де-Жанейро не плох.

...Группа людей, человек двадцать, сфотографирована под импровизированным знаменем. На нем написано: «Учись так, как сражались гвардейцы!» У всех изображенных на снимке ордена, медали... На обратной стороне выведена надпись: «Ветерану 3-го Гвардейского Сталинградского мехкорпуса Михаилу Ивановичу в память о встрече 2/II — 77 г. в 16 гвардейской школе г. Волгограда».

...На фото — бронзовый бюст. Резкие, заостренные черты лица. Генеральский китель. На левой стороне груди Звезда Героя и орден Ленина, три боевых ордена Красного знамени, четыре медали.

На картуше надпись: «Герой Советского Союза гвардии генерал-майор танковых войск  Ази  Ахадович Асланов. 22/1 1910—21/1 1945».

Рядом скорбное лицо Михаила Шуйдина.

— Вот очень ценная для меня фотография,— говорит Миша.— Здесь водитель Асланова Григорий Степанов (теперь он живет в Армавире). А это — я. Снимок сделан летом сорок четвертого, в тот день, когда я получил партбилет после Сморгони... Как это было недавно.— Помолчал.— Как это было давно...

Казалось, давно отгремели бои. Давно сданы экзамены. Прошла проверка на прочность. Но оказалось, что жизнь ставит свои задачи, вносит коррективы и все время проверяет на стойкость.

Юрия Никулина — неизменного партнера — пригласили сниматься в кино. Шуйдин не мог быть занят даже в эпизодах, поскольку не переносил света юпитеров. То ли оставшийся с военных лет конъюнктивит, то ли светобоязнь от огня в башне танка. Во всяком случае, не у дел.

По всем законам можно было «сесть на репетиционный период», «на простой» — ничего не делать, получать зарплату.

Но Шуйдин не из таких.

В качестве партнера приглашает своего сына и начинает репетировать с ним. Два Шуйдина изображают Никулина и Шуйдина. Младший играет репертуар Никулина, старший — самого себя.

Конечно, пришлось нелегко. Такого большого мастера, как Никулин, тонко чувствующего партнера, заменить невозможно. Но работали. Все выдержали. И успех, и аншлаг. Еще один мирный, но все же бой за престиж на манеже.

Письма... Сколько их... От кого их только нет. И от заводских коллективов, и от юных следопытов, и от пенсионеров, от школ, от классов, от ветеранов, бывших фронтовиков, друзей. Поздравления с юбилеем цирка, Днем танкиста, Первомаем, Великим Октябрем.

Люди разного пола и возраста хотят пожелать добра. Одно так и начинается: «Хочу пожелать доброго здоровья и дальнейших творческих успехов... Пусть Вас не удивляет письмо незнакомки, но вас обоих я хорошо знаю по выступлениям в цирке и кино. Моя внучка была у вас за кулисами... Для нее это был большой праздник.,. Разрешите закончить письмо эпиграммой:

  «Любой готов от смеха захлебнуться,

У этих клоунов все зрители в плену.

А вот Никулина заставить улыбнуться

Пока под силу только Шуйдину!»

 Регулярно навещаю Мишу, он в больнице Боткина. Сидим на лавочке в больничном дворе. За последнее время он как-то сразу сдал. Кожа на лице пергаментная, с легким желтовато-серым оттенком, испещрена мелкими морщинками, которые глубже обозначаются, когда он поворачивает голову в мою сторону, устремляет на меня внимательный взгляд. Озорные огоньки, всегда прятавшиеся в его глазах, погасли. Небо над головой не может заменить манежной рампы. Ногтем мизинца стряхивает пепел с сигареты и, как бы предупреждая мой вопрос, говорит:

— Знаю, что надо бросить курить, но не могу — не получается.

Чтобы прервать затянувшуюся паузу, говорю:

— Миша! Знаешь, закончил книгу о цирке. Одна глава посвящена тебе. Прочти, не напутал ли я чего-нибудь в твоей биографии?

Шуйдин погружается в чтение. Изредка едва заметно вздрагивают губы...

Рядом появляется человек в больничном халате и тапочках, голос его звучит неожиданно громко:

— Михаил Иванович! Пошли! Пора на облучение!

— Сейчас! Сейчас!

Миша дочитывает рукопись до конца.

— Да...— задумчиво произносит он.— Вернул ты меня в мою молодость, сразу на сорок лет назад. Годы... Годы... Подожди меня, пожалуйста, я скоро...

Миша идет к корпусу. Вялая походка безумно усталого человека.

От больничных ворот к скамейке спешит Зина. У нее в руках доверху наполненные сумки — зелень, фрукты. Здороваемся.

Вид у Зины поникший.

— Вот ношу, ношу, а ничего не ест, не хочет. Беда прямо,— горестно говорит она.

Манеж цирка на Цветном бульваре.

Портрет в траурной рамке...

Гражданская панихида...

В армии он был лейтенантом, на арене — генералом. Но всегда — человеком и героем.

Нет больше Миши Шуйдина...