Ученая свинья

По вечерам летний цирк заполняла публика, что называется, до отказа. Несмотря на то, что купол был бре­зентовый и, казалось бы, жаркий воз­дух мог уходить наверх, дышать и на арене, и за кулисами, и в самом ам­фитеатре, где размещались полторы тысячи зрителей, было нелегко...

Послав последний воздушный поце­луй неистово аплодировавшим лю­дям, Дуров медленно двинулся через форганг к себе в уборную. Оживлен­ное выражение лица и улыбка исчез­ли. Сразу стало видно, что по скупо освещенным кулисам двигался не слишком молодой и очень усталый человек. Плечи знаменитого клоуна опустились. И странным было теперь видеть на нем парчовый костюм, пло­еное жабо, шелковые чулки и туфли на высоких каблуках...

Войдя в уборную, Анатолий Лео­нидович рассеянно приласкал свою любимую мартышку Жако, сидевшую на гримировальном столе, опустил­ся перед зеркалом и не сразу взялся за баночку с вазелином, чтобы сни­мать грим: некоторое время он тяже­ло дышал, глядя на свое отражение и не замечая его... Затем артист кач­нул головой, глаза его приняли обыч­ное выражение острой наблюдатель­ности. Он слушал доносившуюся с манежа музыку: для «разгона публи­ки» после выступления Дурова вы­ехала малоинтересная зрителям на­ездница. Ей-то и игрался этот баналь­ный вальс, подгоняемый по ритму к неровным движениям лошади... И вдруг в дверь уборной постучали.

— Да! — с досадой воскликнул ар­тист. — Войдите! Кто там?

Дверь немного приоткрылась. В щелку проскользнул пожилой чело­вечек с испитым лицом в разноцвет­ном и безвкусном кафтане униформи­ста, удивительно не подходившем к длинноносому и робкому лицу его но­сителя.

— Премного    виноват-с,   господин Дуров, — заикаясь   от   тревоги   (очевидно, он боялся, что его выгонят), начал  униформист, — так что господин  первой  гильдии  купец  Самохин желает с вами как бы побеседовать.
— Какой еще Самохин? — досадли­во скривившись,  отозвался Дуров, — что   ему   надо?
— Он, так  сказать,  имеет  до  вас коммерческое предложение…

Униформист невнятно произнес эти слова и, видимо, намерен был продолжать, но чья-то большая белая рука, поросшая густым волосом, бесцеремонно схватила униформиста по­перек талии и утащила в коридор. А в дверях показался ражий купчина чуть ли не в три аршина ростом и сво­ей, тучностью не оставлявший сомне­ния в том, что на весах потянет не менее   десяти   пудов.

— Прощения просим, господин ар­тист, — неожиданным для такого мастодонта высоким фальцетом загово­рил   купчина, — но   как   мы   сами — здешние купцы и желательно с вами вступить в переговоры, то вот — разрешил я себе вроде как бы вломиться к   вам...

Дуров   дернул   головой,   поспешно встал и,  набрасывая  на  себя халат, спросил недовольным тоном:

— Что вам, собственно, угодно?..

При этом он заметил, что за широ­кой спиной первой гильдии толстяка теснилось еще несколько человек в картузах, в цилиндрах и фетровых шляпах с непомерно большими поля­ми. Эти люди хихикали и все вместе гудели о чем-то, что им, вероятно, ка­залось смешным... Купчина повернул голову назад и властно бросил: А  ну,  цыть  все сей  минут!  Не то   разгоню   вашу   шатию,   так   ни­ чего и не увидите! В коридоре замолкли. А господин Самохин со смешанным выражением привычной наглости (нам теперича все по средствам!) и замешательства (как бы не прогнали; а это такому богатею никак уж не подходит) на­чал:

— Мы в рассуждении вашей, гос­подин клоун, то есть свиньи. Которая у вас ученая хрюшка...
— А что   бы вы   хотели   от   этой свиньи? — с недоумением спросил Ду­ров.
— Шибко   сообразительная   тварь! Это, знаете, не всякий из моих приказчиков такое может произвести в смыслах   цыфири...   И   заметьте   при­том:  хотя  бы  ей  подсказывал кто... али   там   счеты у   ней   под   пятаком были... А то просто сама по себе: раз-раз — и  пожалуйте! — в  уме  у  себя отсчитала,   что   приказано!..   Удиви­тельная, я так скажу, животная!..
— Крайне   благодарен за компли­менты. Но я несколько утомлен пос­ле спектакля...
— Это мы вполне понимаем и со­чувствуем. Тянуть не станем. Скажу напрямки:  желательно теперича это­го свинтуса мне приобрести в полную, то  есть, собственность   за   наличные деньги. Вот так. И коли будет ваше согласие, то за ценою не постоим, как мы при нашем капитале вполне себе можем дозволить...

Дуров сразу покраснел, и у него затряслись руки.

— Милостивый   государь! — вскри­чал  он. — Я   прошу   вас   немедленно покинуть меня! Это... это... это — наг­лая выходка!

Купец, оглянувшись сперва назад: слышали ли его прихлебатели этот окрик, — попятился к дверям, на вся­кий случай ладонями загородив фи­зиономию. Он бормотал:

— За что же гоните, господин хо­роший?.. — Нет — так и скажи «нет»...

А мы, между прочим, и ста рублей не пожалели бы... Дуров рывком закрыл дверь — так, что она прищемила плечо купчины. В коридоре кто-то испуганно взвиз­гнул... Жако прыгнул на крышу вы­сокого шкафа и оттуда озирался в ужасе. А Дуров, вновь почувствовав одышку, опустился в то же кресло у зеркала. Он попытался было нама­зать вазелином лицо, но руки все еще дрожали от гнева, и артист принуж­ден был поставить на место баночку. Снова постучали. Клоун вскочил с места и, оборотившись лицом к двери, резко крикнул:

— Кто   там   еще?!   Попрошу  дать мне покой!..

Тем не менее дверь приоткрылась тихо и на малую часть. Длинный нос давешнего униформиста показался в комнате. Жалобным тоном владелец носа произнес:

— Тысячу извинений, господин Ду­ров... Поверьте: я ни при чем-с... Это его степенство от меня потребовали-с: сходи   да   сходи к ним — к   вам   то есть...
— Да   зачем   им   моя   свинья? — перебил клоун.

Униформист потупился. Помолчав с полминуты, он выдавил из себя:

— Не в обиду, конечно, но только... Вы не рассердитесь?
— Нет, нет! Говорите!
— Им, например, желательно-с ва­шу дрессированную свинку скушать.
— Что-о?!
— Я, ей-богу, не виноват, господин Дуров...  Я   их  не  подбивал-с...  Мне даже в голову не могло прийти...

Замигав глазами, Униформист мгно­венно испарился. Из коридора нес­лись его невнятные оправдания...

— Никто вас и не винит! — с раз­дражением  сказал Анатолий  Леони­дович. —Идите сюда!  Вы точно это знаете?
— Как   перед   истинным   богом-с, господин Дуров!
— Какая тупость! Мерзость какая!

Осторожно взглянув в лицо клоуна, униформист снова выскользнул в коридор. Но и на сей раз его властно позвал хозяин уборной:

— Эй,  вы. там!...   Вернитесь! — И, улыбаясь   неожиданной    веселой   и обаятельной улыбкой, клоун приказал появившемуся    вновь   человечку: — Передайте этому купчине, что я со­гласен продать ему мою дрессирован­ную свинью за двести рублей. Но при условии, что он придет ко мне совер­шить эту сделку один — понимаете ли? — один! Я хочу с глазу на глаз с ним... А собутыльники его чтобы не смели толкаться у нас за кулисами! — Как прикажете, так и будет! — заторопился униформист. Видно бы­ло, что  он  ждал для себя крупных чаевых от господина Самохина за та­кой успех в выполнении купеческого каприза... — Безусловно, эти его лизо­блюды здесь ни к чему-с! — угодливо кивая головою, повторял он: — Какие же тут могут быть свидетели?..

...И вот на другой день, перед спектаклем, две «договаривающиеся стороны» встретились в уборной Ду­рова. Со шкафа на купца боязливо поглядывал Жако, а у самых ног клоуна рычал фокстерьер Пик, на­званный так за форму пятна над са­мым   хвостом.

С суровым выражением лица чело­века, который приступил к важному делу, Дуров говорил купцу:

— Сегодня — суббота.    Завтра,    в воскресенье, после утреннего спектак­ля я передаю вам мою Хавронью при условии, что вы пожертвуете двести рублей    на    бедствующих    учеников этой  губернии.   Расписку   на   такую сумму, само собой разумеется, я вам выдам немедленно по получении де­нег.
— А это нам все единственно, гос­подин    артист, — небрежно    ответил Самохин, — нам   желательно   ученую свинью получить в свои руки... А куда пойдут денежки,   нам   на это — плюнуть да растереть...
— И потом помните, господин Са­мохин:  вы должны явиться без ва­шей свиты...
— Как же-с, как же-с, уже сказа­но всей это шантрапе, чтобы собира­лись  прямо в   трактире   «Лиссабон», что напротив вашего цирка, здесь на площади...  Ну,  там уж  я  их угощу ученой свининкой... Поварам со вчерашнего дня задано подготовиться к разделке, значит, вашей математической хрюшки... хе-хе-хе...   Может,   и сами заглянете-с, чтобы, так сказать, отведать?
— Благодарю за честь, участвовать в вашем пиру не намерен!

И Дуров, учтиво поклонившись го­стю, дал ему понять, что более не задерживает... Купец, взмахнувши цилиндром, повернулся к двери, за которой под­слушивал длинноносый униформист с выражением полного счастья на лице. Проводив Самохина, Дуров спро­сил униформиста:

— Базарный день у вас в городе — воскресенье? Я не ошибся?
— Так    точно-с,    именно-с,    именно-с! — заторопился ответить тот. — Разрешите   поздравить   вас с благо­получным    заключением    интересной сделочки!  — и   он   умоляюще-выжи­дательно   глянул на   Дурова: не почтет ли тот нужным со своей сторо­ны сунуть ему деньжат за посредничество?..

Впоследствии кое-кто из жителей города утверждал, будто рано утром клоуна Дурова видели на базаре. И притом в тех рядах, где торгуют живностью. Впрочем, достоверных сведений об этом нет. А вот при встрече клоуна с купцом по оконча­нии утреннего спектакля присутство­вал все тот же униформист с длинным носом. И он в частных беседах неоднократно утверждал и даже предполагал о том давать показания в суде, что когда, по договоренности, купец Самохин явился в уборную Дурова днем (еще доносились в убор­ную все те же звуки вальса для на­ездницы), то Анатолий Леонидович встретил своего контрагента по пред­стоящей сделке такими словами:

— Деньги   с   вами?   Вот  вам   моя расписка, а вот — Хавронья.

И Дуров указал на угол комнаты, где тревожно хрюкала в простом хол­щовом мешке тварь, явно относящая­ся к семейству свиней (научное ла­тинское наименование — sus domesticus).

— Дозвольте  взглянуть? — спросил Самохин.

Вместо ответа клоун раскрыл ме­шок. Показалась морда с пятачком и черным пятнышком, покрывающим левый глаз и часть левого же уха.

— Она! Она, матушка! — в востор­ге   завопил купец, — по   пятну   при­знаю!   Она,   моя  хорошая!   Извольте получить денежки-с и  давайте сюда вашу ученую счетоводку...

Трясущимися от нетерпения руками Самохин отсчитал двести рублей, положил на стол и нагнулся к мешку. Но Дуров остановил купца, протянул ему листок бумаги, исписанный акку­ратным   почерком.

— Извольте получить сперва мою расписку. Как уговорено, я эти день­ги передаю в дар  бедным  ученикам приходских училищ...
— По мне — хоть сожгите их, хоть с кашей съешьте! — рассеянно произ­нес Самохин.  И, небрежно   сунув   в карман бумагу, обнял   наконец   вожделенный мешок. Очевидно, при сем он несколько сдавил свинью, потому что она стала визжать громко и с бес­покойством.

А Самохин, забыв даже попрощать­ся и не освобождая от объятий своих Хавронью, кинулся к дверям.

— В   «Лиссабон»! — вопил   он, — прямо на кухню! К поварам! Пущай теперича   сготовят   мне   математиче­скую отбивную с гарниром!

У трактира «Лиссабон» стоял це­лый наряд городовых: столько обыва­телей собралось полюбоваться не­обыкновенной трапезой купца Само­хина и его друзей, что на площади началась давка и допуск гостей в трактир был прекращен. А народ все прибывал... Из окошка второго этажа высунул­ся на площадь сам господин Само­хин — уже сильно пьяный — и заорал:

— Ну, чего галдите там, дурачье? Все равно вам ничего не дам! Съем сейчас   ученую   животную   целиком, разве   что   косточки   выброшу   вам, хо-хо-хо!..

Смех этот был подхвачен и в самом трактире и на площади. Народ потолкался еще немного, но постепенно разошелся, понуждаемый к тому полицией... Спустились сумерки. У входа в цирк зажглись огни, и началось вечернее представление. Надо ли говорить, что зрители только и ждали выхода во втором отделении Дурова: всем инте­ресно было — как это он объяснит почтеннейшей публике отсутствие ученой свиньи?.. Но вот величественный шпрехшталмейстер объявил выход знаменитого клоуна. Аплодисменты, гораздо менее звучные, чем обычно, встретили сатирика. Его шутки и трюки, выполняе­мые животными, звучали сегодня словно бы приглушенно: зрители меньше смеялись, меньше хлопали, даже переговаривались между собой, чего не бывало никогда...

А затем наступил тот момент в те­чении номера, когда обычно Анатолий Леонидович обращался к своим по­мощникам:

— Теперь   пригласите   сюда   нашу умницу    Хавронью,    которая    умеет считать   гораздо   лучше,   чем   кассир Скопинского общества взаимного кре­дита...

(Всем известно было в те дни, что в городе Скопине, Рязанской губер­нии, сильно проворовалось правление местного банка; шел нашумевший про­цесс, газеты много места уделяли это­му делу; деятельность кассира ско­пинского банка сделалась, что назы­вается, «злобой дня».) Обычно эта острота вызывала взрыв хохота. На сей раз ей сопут­ствовал не смех, а необыкновенное движение и гул голосов на всех ме­стах: люди оценивали факт предстоя­щего появления «съеденной» свиньи... А из форганга уже шла неторопли­вой своей походкой гениальная Хав­ронья. И, признав ее, зрители словно сошли с ума. Таких оваций в этом городе не было никогда. Люди били в ладоши, смеялись, свистели, хлопа­ли друг друга по плечам, плакали от смеха, прыгали на своих местах. Не­знакомые заговаривали друг с дру­гом. На арену полетели шляпы и картузы, женские веера и цветы...

Трудно было в этом гомоне понять что-либо. Но все же неоднократно повторяемое слово «Самохин» выры­валось из шума и как бы главенство­вало над всем. А когда постепенно успокоился зал, Хавронья совершила на арене все, что ей положено было совершать ежевечерне: она решала задачи, показывала таблички с назы­ваемыми из публики цифрами и т. д. и   т.   п. На уход свинья получила новую порцию оваций. Теплее, чем обычно, приветствовал зал и дрессировщика. Анатолий Леонидович ушел взволнованный и еще более усталый, чем всегда. По его распоряжению Хавронью повели не в клетку, установ­ленную в дальнем углу цирковой конюшни, где она проживала обычно, а   к   нему   в   уборную. Мера эта была ненапрасной. Пото­му что едва Дуров успел войти в свою уборную, как туда ворвался — именно ворвался — толстяк Самохин. С искаженным лицом и сжатыми кулаками он набросился на клоуна и завизжал:

— Ты это что же, такой-рассякой, со мной сделал?! На смех меня взду­мал выставлять?! Меня — Игната Са­мохина, первой гильдии купца и ка­валера — на смех?! Сей минут пода­вай мне подлинную твою свинью, а не то я во всем вашем балагане пал­ки целой не оставлю!

В коридоре внушительно и грозно галдела постоянная свита купца, уверенная на сей раз, что буйство будет на руку их амфитриону.

— Пошел   вон   отсюда,   хам! — не­громко, но внушительно ответил ар­тист.

Самохин подался было назад, но ярость была в нем столь велика, что он даже замахнулся на Дурова:

— Мошенник — вот   ты   кто   после этого! Ребята,   бей   его!   Я   отвечаю! Громи   все!

Но почему-то спутники Самохина не спешили откликнуться на этот призыв. Они умолкли. И, оглянувшись назад, купец увидел, что подле его шайки в сдержанных позах стоят семь или восемь молодых атлетов — все артисты цирка: гимнасты, акро­баты, гиревики. Стоят в позах, не оставляющих сомнения в их намере­ниях. И это обстоятельство сильно подорвало смелость прихлебателей купца. И тогда Самохин начал отступле­ние. Он еще погрозил кулаком Дуро­ву,   еще   крикнул:

— Ничего,  тебя   мировой   засудит, вот  увидишь!

Но больше думал о том, как поки­нуть здание цирка без ущерба себе и друзьям, нежели об удовлетворении за свою   обиду... Через три минуты новые взрывы хохота обнаружили, что народ на площади смеется над неудачливым самодуром... А последний акт трагикомедии про­текал в камере мирового судьи. Почтенный представитель богини право­судия, украшенный медалью на золотой цепи, слегка отодвинул от своего лица «зерцало» с текстом законов, стоявшее перед ним на столе, и бро­сил   в   зал:

— Слушается дело по иску потом­ственного  почетного гражданина Са­мохина   Игната  Парменовича к дво­рянину  Дурову Анатолию   Леонидо­вичу.  Господин Самохин здесь?
— Тут мы. Самохин то есть.
— Отлично. Господин Дуров?
— Я — Дуров.
— Попрошу     подойти     поближе... Господин Самохин, изложите суду: в чем состоит ваша претензия к госпо­дину  Дурову?

Вряд ли стоит пересказывать здесь подробно сбивчивую и глуповатую речь первой гильдии купца: нам из­вестна суть его жалоб. Обратимся прямо к концу выступления:

— ...И это что же получается, ваше высокоблагородие?  Выходит,  он  мне подсунул простую свинью,  а деньги взял,   как   за   ученую!..   Надо   мной, между   прочим,   теперь   весь   город смеется... А у меня расписка есть, что двести рубликов он с нас получил-с. Так неужели же простая свинья, которая с базара, стоит две «катеньки»? Сами понимаете, ваше высокоблаго­родие, что так можно только в над­смешку....

Судья жестом остановил Самохина и обратился к ответчику:

— А вы что скажете?
— Я скажу, что лично мне госпо­дин Самохин денег не давал. Они из­волили  пожертвовать двести   рублей на   нуждающихся   учеников   местных приходских    школ.   В   этом   смысле мной была составлена расписка в получении — она  у вас перед глазами, господин   судья...   А   вот   разрешите приобщить к делу расписку, получен­ную   мной   от   Общества    вспомоще­ствования    нуждающимся    ученикам: я им полностью внес сумму, которую мне  пожелал  для  сей  цели  вручить господин   Самохин.

И Дуров положил на судейский стол   еще   одну   бумагу. Мировой ознакомился с обоими до­кументами.

— Дело   словно   бы   ясное, — ре­зюмировал   он, — господин   Самохин, у вас есть свидетели, что вы приобре­тали у господина Дурова  свинью  и притом — ученую?

— Какие    ж    свидетели-с,    когда все — с глазу на глаз?.. Но ведь на­род-то   знает...   Дозвольте  допустить моих этих прихлебателей, хоть десять человек,  они  тама  ожидают-с...  Они все покажут вам, как надобно-с...

— Нет уж, господин Самохин, да­вайте без  прихлебателей!

И вот вам эпилог: Закончив гастроли через несколько дней, А. Л. Дуров уезжал из города, он сел в вагон первого класса, пред­варительно убедившись, что в при­цепленных к тому же поезду товар­ных вагонах его животные размеще­ны добросовестно и что обширный клоунский инвентарь упакован и по­гружен надежно. А в смежном отде­лении мягкого вагона клоун увидел своего контрагента по делу об ученой свинье. Да, купец Самохин также покидал   город.

Дуров отвернулся: здороваться с любителем математической свинины ему не хотелось. Но Самохин первый поклонился   артисту:

—Признаете? — с   кривой   усмеш­кой сказал он. — Ага. Я самый. При­ ходится теперича бежать из родного дома, словно я вор  какой или  уби­вец...    А    через    что?    Через    вашу свинью,   будь  она   проклята!..  Такие смехи слышу над собой ежедневно и даже ежечасно, что порешил вот на время хотя отлучиться отсюда: авось забудут про это   свинство   то   есть... И желаю ей подохнуть поскорее, вот что   могу   вам   сказать!

— А  ей-то за что?  Хавронья  моя ничуть не виновата, что у вас такой характер, — не скрывая улыбки, отве­тил Анатолий Леонидович.

В. Ардов

Журнал Советский цирк. Июнь 1963 г.

оставить комментарий