В цирке стал не нужен верблюд

Да-да, к сожалению, так в жизни бывает: не только старые артисты становятся ненужными, но даже и старые верблюды.

С циркового двора выехала последняя груженая машина. Все артисты разъехались на гастроли. Дежурный размашисто перекрестил удаляющуюся машину.

- Ну, с Богом! - И, не торопясь, закрыл ворота.

Войдя в цирк, он неторопливо повесил ключи на доску и степенно отправился в обход. Заглянул на манеж. Было тихо. Луч солнца, пробиваясь через открытый занавес прохода, образовал в центре манежа солнечную полянку, где, свернувшись клубком, спал котенок. Когда-то дежурный тоже был артистом, но, уйдя с манежа, как и многие артисты, оставить цирк не смог. Он верил в то, что души ушедших из жизни артистов летают под куполом цирка, охраняя ночью манеж. Вечером, когда гасил все фонари, он разговаривал с душами знакомых когда-то циркачей. Потом, будто спохватившись, сторож вздыхал «Царствие им небесное»!

Сегодня, пройдя по фойе, он окинул взглядом стоящие за кулисами контейнеры пошел на конюшню.

Стояла непривычная тишина. Не лаяли собаки, не было слышно ласкового, приветственного ржания лошадей. Только воробьи порхали, подбирая рассыпанный овес, да в конце конюшни, в стойле, стоял одинокий верблюд.

Он то высоко поднимал голову, стараясь кого-то увидеть, то пригибал ее к полу, как бы стараясь по движению воздуха уловить чье-нибудь присутствие. Верблюд замер с тревогой, скорее почуяв, чем услышав в тишине приближающиеся шаркающие шаги ночного сторожа.

Вошел ночной.

- Ну, что, артист, оттанцевался?! - Сказал он ободряюще - Вот так и я. Теперь мы с тобой никому не нужны!

Но верблюду не дано было понять, что он стал не нужен. Он был большой, красивый, но – старый. К сожалению, так в жизни бывает: не только старые артисты становятся ненужными, но даже и старые верблюды.

Дежурный вошел в стойло, взял охапку сена. Со знанием дела перебрал его, «взбил» и положил к ногам верблюда. Погладил раздувающиеся ноздри, и ему показалось, что верблюд улыбнулся.

- Давай, жуй! Дело пойдет веселее, а я еще зайду.

С утра пришли уборщицы и рабочие. Началась привычная суета: мыли, убирали – ждали новую программу. Так верблюд и остался при брянском цирке за непригодностью до особого распоряжения.

Верблюд обижен не был. За ним ухаживали, его кормили и чистили. Все, кто приходил на работу, сначала заходили к верблюду, приносили гостинцы. Забегали перед школой ребята. Гладили, разговаривали с ним – что верблюду очень нравилось: он вздергивал голову и, нежно прикусывая, водил губами по плечам, гостей. А когда послышались звуки оркестра, верблюду стало совсем по себе, он радостно начал перебирать в стойле ногами – затанцевал. Цирковые привыкают быстро – он и в новом своем положении остался полноправным членом цирковой семьи. Покатились дни своей привычной чередой.
 

В кабинет директора вошла секретарша и молча протянула телеграмму. Водрузив очки на положенное им место, Андрей Николаевич прочитал телеграмму вслух несколько раз.

– Шлите акт выбраковки, запятая, верблюда сдайте мясокомбинат. - Он поверх очков поднял полувопросительно глаза на секретаршу и поставил резолюцию. Протянул листок бумаги. - Передайте ветврачу.

- Завтра отправляем верблюда на мясокомбинат, - сказал он вошедшему заму.

Эта весть молниеносно облетела цирк и общежитие.

День выдался погожий: краснела рябина, суетились голуби и воробьи у мусорного контейнера, солнышко, хоть и не грело, но светило ласково. Шофер вывел машину и откинул борт. Рабочие поставили трап.

Сотрудники цирка выходили во двор – кто с укором, кто с сожалением. Дети отказались идти в школу в знак протеста – в наше время объявить забастовку могла позволить себе лишь детвора.

Предприняли они и более активные, и, как им казалось вначале, спасительные действия несколько детей с утра пришли к верблюду. Уговаривали шофера сказать директору, что сломалась машина. Другие отправились к ветврачу, стали убеждать его, что возьмут на себя обязанность кормить, чистить верблюда и ухаживать за ним. Никто из взрослых не мог объяснить им, почему такого красивого, доброго и ласкового верблюда надо вести на мясокомбинат.

Пришли униформисты, отвязали верблюда и повели его во двор под присмотром ветврача. Дети со всей улицы шли рядом, гладя и похлопывая верблюда. Девчонки нацепили ему красивые заколки, что-то шептали, всхлипывая, кулаком размазывали по щекам слезы. Мальчишки отворачивались, молча, сопя, сглатывая комок, застрявший в горле. А верблюд был рад и всеобщему вниманию, и прогулке, а когда увидел машину и трап, издал самый радостный из верблюжьих звуков, тряхнул головой, весело и привычно взбежал по трапу на машину. Все даже ахнули, так неожиданно ловко у него это получилось. Борта закрыли, а он стоял и сверху победоносно и гордо смотрел на всех: «Вот, я уезжаю! Меня не забыли! Я нужен!».

Машина остановилась во дворе мясокомбината. Ветврач отправился с документами к руководству. Верблюд привычно сошел по трапу, и его привязали к столбу посередине двора. Он стоял, слегка растерянный, оглядываясь по сторонам: его не вели в вагон, вокруг никого не было.

Из проходной будки вышел вахтер. Подошел, посмотрел.

- Ну что, Бедолага, приехал?!

Пошарив в кармане, достал пряник и осторожно протянул верблюду. Верблюд, как бы что-то обдумывая, «шептал», шамкая губами. Пряник не взял.

- Да ты не бойся, угощайся!

Из окон кабинетов выглядывали любопытные. Постепенно двор наполнялся людьми, и уже через несколько минут верблюда окружили. Кто посмелее – гладил его. Угощали, чем придется. Кто-то даже протянул жвачку.

Верблюд осмелел, как старым знакомым, беря гостинец, каждому с благодарностью как бы целовал руку, шевеля смешными, мягкими раздвоенными губами.

Рабочий день подходил к концу, и время шло как всегда. Но почему-то казалось, что оно остановилось.

- Ну что, работать будем или как? – раздался голос директора из открытого окна кабинета.

- Это братцы, без меня, - сказал кто-то.

Все отказывались включить злополучный рубильник, ветврач уехал ни с чем. Но после работы домой не торопились. Кто-то притащил сена, кто-то отвязал верблюда от столба в надежде, что он уйдет в открытые ворота. Но верблюд был цирковой и привык стоять там, где его поставили.

И остался верблюд во дворе при мясокомбинате.

Прошло три дня.

Верблюд так же стоял во дворе. Теперь каждый, придя на работу, обязательно подходил к верблюду поздороваться, угостить, просто поговорить о жизни. Приводили детей и знакомых, чтобы сфотографироваться с верблюдом. Он покорно и привычно опускался на колени и вытягивал шею вперед. Малышня обнимала его, весело смеялась, забираясь на его, не очень-то и большой, горб. Верблюд их с радостью встречал, как старых друзей.

Пришел знакомый дежурный вахтер. Принес ему веток и травки.

- Ну, здравствуй, Бедолага! Живешь?! Вот и славно!

С тех пор так и окрестили его – Бедолагой.
 

Кузьмич, «приняв» перед работой, махал метлой во дворе, разговаривая сам с собой.

Подойдя к верблюду, обошел вокруг:

- А ну, Бедолага, дай я наведу марафет!

Он смахнул метлой его бока, прошелся по галифе на его ногах. Прищурясь, полюбовался:

- Вот так! Теперь – порядок!

Сев на ящик и свернув цигарку – привычка с войны – обнял метлу, затянулся и, обращаясь к верблюду, сказал:

- Да, было время.

И он стал вспоминать, как ушел в лес, как попал в партизанский отряд, а там, на одном из заданий, напоролись на немцев.

Как привезли его из села в телеге, под стогом сена, втащили в землянку, где был госпиталь. Как отпилили ему ногу простой пилой, он знает только по рассказам. А когда он пришел в себя, увидел над собой синие – синие, как небо весенним днем – глаза медсестры Любушки. Они смотрели на него с тревогой. Он что-то хотел сказать, но она прикрыла ему рот рукой. Потом долго гладила бинты на его голове. Он, еле шевеля губами, прошептал:

- Живой!

Любушка улыбнулась и громко сказала: «Значит, будем жить!». Одному Богу было известно, как она его выходила. Один и тот же вопрос задавали ей друзья 9 мая, глядя на «иконостас» Кузьмича, который украшал всю его грудь, на хромую ногу, шрамы на руке и голове.

- Как же ты его вытянула, Любушка?

Она, глядя с прищуром на своего Кузьмича, с улыбкой отвечала:

- Так ведь для себя!

Вот так и прожил он с Любушкой свой век. Любил он ее крепко, а она еще и жалела его.

Закончилась война. Пришли они на работу на мясокомбинат, да так там и остались на всю жизнь.

Кузьмич был человек веселый, общительный, но любил прихвастнуть. Вспоминал, как партизанили с директором мясокомбината в одном отряде, на какие задания ходили. А когда вдруг завирался, Любушка смотрела на него как-то по-особому. От этого молчаливого взгляда ему становилось стыдно, и он умолкал.

Два года назад жизнь его раскололась: ушла из его жизни Любушка. На поминках он горько плакал. Бог не дал им детей, и теперь он остался совсем один. Его все любили от души, сочувствовали. Он все чаще стал поминать Любушку. Работник стал никакой, и перевели его в дворники. Быть один он не мог. Часто плакал. Целыми днями ходил по комбинату. Его никто не обижал, а слушать было некогда. Вот он и подсел вечером к Бедолаге – излить душу. Его взгляд остановился на светящихся окнах кабинета директора. Кузьмич встал, деловито выпрямился, сделал жест, расправляя гимнастерку, неторопливо, припадая на протез, двинулся к зданию.
 

А в кабинет директора цирка опять принесли телеграмму «Срочно шлите акт тчк Выручку мясо переведите бухгалтерию Союзгосцирка».

И опять, в который раз, поехал директор цирка к директору мясокомбината.

Давно закончился рабочий день, а в кабинете директора горел свет. Как в дымовой завесе, сидели друг против друга два директора оба немолодые, оба знали цену жизни и предательству. Один воевал на фронте, другой – партизанил на Брянщине. Было накурено, перед ними стояла недопитая бутылка.

- Ну, что? – сказал Андрей Николаевич – Время идет!

- Да я-то понимаю, – Ответил Иван Филиппович. – Да ведь – коллектив. Считаться надо!

Он взял бутылку. Вопросительно поднял глаза.

- По чуть-чуть?

Выпили молча, не закусывая. Закурили.

- Да-а... – Иван Филиппович наклонился над селектором. – Дежурного мастера ко мне!

Пришел дежурный мастер, потоптался у порога, вытирая руки ветошью.

- Вызывали? Вот он я!

Иван Филиппович взглянул на него грозно из-под кустистых бровей:

- Ты-то – вот. Вижу. А верблюд?!

Мастер радостно заулыбался:

- А верблюд в двери не пройдет. Во дворе стоит.

Иван Филиппович стукнул кулаком по столу.

- Шутник нашелся! Четвертый день верблюд стоит во дворе! Улыбка сошла с лица мастера. Он махнул рукой с ветошью.

- Да как же можно?! Никто не соглашается душу загубить!

Иван Филиппович наклонился над столом.

- Тебе что – впервой?! Мальчика тут разыгрывать будет!

В проеме приоткрывшейся двери показалась голова тети Кати – уборщицы.

- Вы что тут шумите? Во дворе слышно.

Тетя Катя вошла в кабинет, тихонько закрыла за собой дверь.

- Бедолага плачет, – почти прошептала она.

- Кто плачет? – переспросил директор.

- Бедолага. Верблюд, значит. Вот такими слезами!

И она показала пальцами, какими именно слезами плачет верблюд.

- Ну, что ты с ними поделаешь?! – Обратился с риторическим вопросом к себе Иван Филиппович. – Я с вами сам бедолагой стал!

Тетя Катя всхлипнула, и они с мастером вышли из кабинета.

В кабинете воцарилась резкая тишина, как в поле после грозы. Нарушил ее Иван Филиппович.

- Выход всегда найти можно. Может, его, Бедолагу этого, на нашу базу отдыха определить? А что? Пусть доживает Ребятишкам опять же забава – да и взрослым тоже. Верблюд ласковый, ручной, не плюется, опять же!

Николай Андреевич встал, прошелся по кабинету.

- На базу определить, говоришь?! А приказ? А ревизоры?

Иван Филиппович покрутил в руках пустую бутылку, поставил на стол. Потянулся к открытому сейфу.

Разливая содержимое бутылки по стаканам, Иван Филиппович медленно произнес:

- Выполнить приказ, конечно, надо – на то он и приказ. Но встает вопрос неразрешимый – кто?

Скрипнула дверь. Появилась лохматая голова Кузьмича.

- Здоровеньки булы! Все уж давно по домам, а вы всё на работе да на работе.

- А-а, Кузьмич! Ну, проходи, раз пришел! Сменился?

Кузьмич робко придвинулся к столу.

- Сменился, – бодрым голосом ответил Кузьмич, бросив быстрый взгляд на стол.

- А что домой не спешишь?

Кузьмич сглотнул слюну.

- Меня там никто не ждет, – и, подвинувшись к столу, тихо добавил – Любушку бы помянуть.

Он обвел взглядом кабинет и позднего посетителя.

А вы-то что сидите?

Иван Филиппович, наклонившись, налил доверху стакан и протянул его Кузьмичу.

- Дело вот у нас неразрешимое имеется, – сказал директор и протянул стакан Кузьмичу.

Кузьмич с благодарностью поднял глаза от стакана.

- Неразрешимых дел нет! – сказал утвердительно. – Любое дело обмозговать должно.

Молодцевато передернул плечами, хлопнул в ладоши, потер руки, радостно потянулся к стакану, который держал Иван Филиппович, но вдруг, словно вспомнив о чем-то, обмяк.

- Любушку бы помянуть, – как бы, извиняясь, повторил Кузьмич.

- Ты выпей, выпей.

Быстрым движением Кузьмич принял стакан, подсел к столу, выпив, крякнул. Захрустел соленым огурчиком. Посмотрел на незнакомца и сказал.

- А мы с Филиппычем в одно время на комбинат пришли. Помню: молоденький, в гимнастерочке, медальками позвякивает. Всё улыбался, да чубом потряхивал. А теперь вот, вроде, как у меня. Кузьмич погладил себя по голове, провел рукой по редеющим седым волосам.

- А каким он в отряде был Орел! С ним хоть и к черту в зубы!

Кузьмич был на три года младше своего командира, но всегда относился к нему бережно, с любовью старшего брата.

- Немчура духа его боялась. Всю войну вместе партизанили. После войны на комбинат пришли. Иван Филиппович – директором, а я – старшим мастером. Был…

Теперь для Кузьмича все в прошлом. Как Любушки не стало. Помянуть бы ее! И он опять протянул стакан. Не чокаясь, выпил молча.

- А что, Кузьмич, небось, все уже и позабыл? – спросил Иван Филиппович,

- Я?! – запетушился Кузьмич. – Да я и сейчас на комбинате любую операцию сработаю!

- Да, – подтвердил Иван Филиппович – Мастер он был видный.

Оба директора переглянулись.

- Ну, за наш доблестный труд! – сказал Кузьмич с пафосом и потянулся к стакану.

- Да ты выпей, выпей! – с каким-то облегчением сказал Иван Филиппович.

Выпив налитого щедрой рукой «зеленого змия», Кузьмич затаил дыхание, выдохнул, крякнул, закинул ногу на ногу, и задал, осенивший его вопрос:

- А дело-то у вас какое?
 

Директорская машина остановилась у домика Кузьмича. Шофер, обняв, осторожно завел его в комнату. Проводив до кровати, снял ботинки, раздел.

- Ты засни, Кузьмич. А дверь я захлопну. Поспи.

Кузьмич сильно захмелел. Его голова повисла, губы лепетали что-то бессвязное. Оставшиеся жиденькие волосики бесформенными патлами свисали с головы. Он был похож на мокрого воробья.

Обхватив голову руками, он раскачивался из стороны в сторону, сидя на кровати. Хлопнула входная дверь. Кузьмич вздрогнул, словно его ударили током, будто вспыхнул яркий свет. Его глаза остекленели – он так ясно увидел огромные синие глаза Любушки. Они смотрели ему в самую душу строго и с укором. Он хотел дотронуться до ее лица, протянул руку, но она, покачав укоризненно головой, исчезла. Кузьмич сполз на пол.

- Господи! – шумно выдохнул он – Прости грех мой! Ибо не ведал, что творил.

И две крупные слезы покатились по его испещренным морщинами щекам.
 

Закончив свой рассказ, Николай Андреевич умолк. Встал из-за стола, размял папиросу, подошел к окну. Стоял долго-долго, но так и не закурил. Потом резко повернулся ко мне и, глядя мне прямо в глаза, будто признаваясь в чем-то, на выдохе сказал:

- У нас тогда в цирке, наверно, неделю разговаривали вполголоса, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Каждый считал, что в чем-то есть и его вина. И вот, тогда я дал себе клятву: ни одна живая душа, будь то верблюд, слон или курица, в нашем цирке убита не будет.

Слушая его исповедь, я машинально скручивала и раскручивала кусок бумажки – серой, невзрачной. Он опять подошел к окну, закурил. Я молча вышла из кабинета, тихонько прикрыв за собой дверь. Развернула помятую бумажку. Прочла вполголоса, как бы для себя: «Деньги за реализацию двух медведей перевести в бухгалтерию Росгосцирка».

Спускаясь по лестнице, я разрывала и складывала листочки бумаги. Выйдя во двор, открыла руку. Ветер подхватил легкие «снежинки» и радостно погнал их по дорожке

Маленький котенок, играя, бросился их ловить. 

Э.М. Подчерникова. Брянск 1990 г