Владимир Леонидович Дуров
В издательстве «Искусство» готовится книга о знаменитом русском и советском клоуне и дрессировщике Владимире Леонидовиче Дурове, написанная его дочерью Анной Владимировной — заслуженным деятелем искусств РСФСР, художественным руководителем широко известного дуровского Уголка.
Книга принадлежит к жанру документальной прозы — ее составляют воспоминания Анны Владимировны, воспоминания современников артиста, документы тех лет.
Предлагаем вашему вниманию несколько отрывков из этого произведения.
тех пор как принялась за эти заметки, я почти всякий вечер остаюсь в Уголке и, прежде чем присесть к столу, непременно делаю вечерний обход по нашему старому дому...
Мне было всего восемь лет. когда мама с папой первый раз привезли меня сюда. Теперь, пожалуй, только старая гостиная моих родителей осталась единственным островком прошлого — в ней за эти шесть с лишним десятилетий не переменилось ничего или почти ничего.
Здесь все так же много цветов. Те же фотографии, портреты, картины, тот же широкий длинный диван и к нему два больших мягких кресла, где любил отдыхать папа, рядом — лампа (бывшая керосиновая) на высокой ноге, восемнадцатого века французская горка с хрусталем и фарфором, шкафчик к ней, а главное, чучела — броненосец, чернобурая лиса, обезьянка, шпиц — когда-то любимая папина собака, скелет муравьеда, скелет морского льва, шкура аллигатора, рога антилопы. И еще люстра, сделанная по папиному заказу из огромных оленьих рогов.
Я пока не зажигаю люстру, потому что сквозь окна льется достаточно света, еще, наверное, с полчаса я вполне смогу обходиться «без лампады»...
Итак, если кто-нибудь из читателей задастся вопросом, когда и где писались эти заметки, я отвечаю заранее: по вечерам на Старой Божедомке. Когда папе исполнилось семьдесят лет, Божедомку переименовали в улицу Дурова. Конечно, он был очень польщен, но всегда чуть стеснялся этого. Стеснялись и мы с мамой...
Я поднялась из-за стола, прошлась по гостиной. Сегодня что-то не сидится, да и не пишется. Ведь, по сути говоря, литература вовсе не мое дело, и еще несколько месяцев тому назад я и не представляла, что возьмусь за перо и буду по вечерам записывать что-то. Сейчас в сотки, в тысячный раз рассматриваю портреты. Мне знаком каждый мельчайший штрих на двух ватманах художника П. Бенделя, всякая завитушка фона на старых пожелтевших фотографиях, каждая линия, каждая морщинка того лица, что повторяется на всех этих изображениях, лица бесконечно мне дорогого и близкого. Это для других он был артистом, ученым, знаменитостью, к концу жизни — почти легендой, а для меня он всегда был просто — папа.
Судьба распорядилась таким образом, что я прожила на свете больше лет без него, чек с ним. и настало время, когда я почувствовали, что должна рассказать людям о своем отце. Нет, он не обижен, не обойден вниманием.
О нем повествуют десятки и даже сотни страниц. При жизни он успел издать немало собственных книг. И все же я боюсь, что со мною что-то уйдет, ускользнет навсегда. Последние годы эта мысль преследовала меня неотступно и наконец заставила взяться за перо.
— «Sal-ve».., — читаю я по складам, потом поднимаю голову и обращаюсь к маме, — а что такое «Salve»?
— «Salve» — по-итальянски значит «добро пожаловать».
Мне восемь лет. Мама, папа и я пришли осматривать только что купленный особняк. Мы стоим на парадной лестнице у входа в Греческий зал, и я прочла итальянское слово, выложенное крупными буквами на каменном полу.
(Не знаю, к кому обращался с этим приветствием принц Ольденбургский, построивший для себя этот дом, но не думаю, чтобы его высочество мог хоть на минуту предположить, что каменные эти буквы будут когда-нибудь попирать сотни тысяч пар мальчишечьих и девчоночьих ног.)
Я никогда не видела такой роскоши, таких высоких потолков, таких колонн, массивных огромных дверей. Неужели мы здесь будем жить?
До этого дня у нас не было пристанища. Мы были вечными скитальцами: гастроли, гостиничные номера — то лучше, то хуже, то совсем плохонькие, а тут — дворец!
— Тебе нравится? — спрашивает лапа. Я молчу и гляжу наверх, на то, как в переплетах рам дробятся солнечные лучи, — мы стоим в зале со стеклянным потолком.
А потом помню острый запах скимолодеца и клея. Я ужасно горда — мне доверили растирать краски. Я нужна, я помогаю.
Вокруг кипит работа — барский особняк на глазах превращается в Уголок Дурова. Отец расхаживает по залам со своим другом — скульптором Сергеем Дмитриевичем Меркуровым, объясняет ему что-то, жестикулирует, просит советов.
Уголок... Это для нас он был уголком. Мы заняли всего три комнаты — спальню, гостиную и детскую. А все остальное для животных — музей, зверинец...
Наш дом всегда был похож на Теремок из русской сказки.
— Терем-теремок, кто и тереме живет?
— Мышка-норушка, лягушка-квакушка... так далее вплоть до слона.
В 192-1 году я вышла замуж. У Прова Михайловича Садовского, моего мужа, была квартира в Старо-Пименовском переулке. Но как я могла уйти из Уголка от папы и мамы? И получилось так, что скорее Пров Михаилович переехал сюда, чем я к нему. Он, дело прошлое, очень часто из-за этого сердился...
С того самого времени и по сей день я так и живу — на два дома.
Народ у нас бывал с утра до самого вечера. За стол садилось не менее двадцати человек. Вот сидим за обедом в гостиной, часть ее отделено деревянной загородкой из точеных деревянных столбиков — это и была наша столовая. Папа нагибается ко мне и шепотом спрашивает:
— Кто это там сидит, с усами? Он к тебе пришел? Я отвечаю:
— Нет.
Тогда мама говорит:
— Это, наверное, к тебе, Володя...
Папа пожимает плечами:
— Я его первый раз вижу...
А по вечерам... По вечерам, когда кончались спектакли в московских театрах, к нам начинали съезжаться совсем особенные гости — актеры, музыканты, художники, писатели. Далеко за полночь длилось веселое застолье, лилась нескончаемая беседа, звучали смех и аккорды нашего старого рояля.
В памяти моей всплывают лица тех, кто бывал в нашей гостиной чаще других,— Леонид Собинов, Федор Шаляпин с женой и дочерью Ириной, Александр Южин-Сумба-тов, Александр Остужев. Василий Качалов, Александр Сашик-Никольский, братья Адельгейм, скульптор Сергей Мер-куров, Александр Куприн — товарищ папиного детства, Николай Соколов (литературный псевдоним — граф Нулин). Саша Черный, Николай Адуев и, конечно, мой Пров Михайлович... У меня где-то хранится старый альбом — они все почти писали и рисовали там.
Федор Иванович Шаляпин часто пел у нас. Наверное, пел не во всю мощь своего легендарного баса, но мне никогда не забыть этого пения...
Сегодня утром зашел к нам в Уголок старый, старый знакомый, бывший цирковой администратор Владимир Петрович Логвинов. Боже мой, он уже дедушка и привел в Уголок двух своих внуков, а я помню, как он появился у нас — энергичный, молодой.
Его внуки пошли на спектакль, потом на экскурсию, а мы сидели с ним в гостиной, вспоминали старое, и я вдруг спросила его:
— Владимир Петрович, вы хорошо папу помните?
— Владимира Леонидовича? Как сейчас его вижу...
— А вот представьте себе, что перед вами не я, а чужой, совершенно посторонний человек, который папу никогда нс знал и нс видел. Как бы вы рассказали о нем такому человеку?
— Ну, что бы я рассказал? Как познакомился с Владимиром Леонидовичем, как первый раз попал в эту комнату. У нас тогда решили, что Дурова непременно надо уговорить выступить в государственных цирках. Он давно уже не выступал, сидел тут у себя в Уголке, и занимался наукой. И мне тогда наш управляющий Александр Морисович Данкман поручил поговорить с Дуровым. Прихожу сюда в Уголок, он меня встречает, приветливый такой, в бархатной блузе... Вот точно такой же, как на этом портрете. Сначала пропел меня по всему Уголку, все показал, все объяснил. Говорю ему: «Владимир Леонидович, я пришел просить, чтобы вы согласились выступить...» А он: «Давайте лучше чаю попьем...» Я: «Владимир Леонидович, народ же хочет вас видеть в цирке!» Он: «Знаю вас, знаю. Вам только выступления подавай, а я из-за этого прерву свои опыты»...
Хорошо тут Анна Игнатьевна вышла, она все-таки женщина, хозяйка, знает, что в доме деньги нужны: «Володя, Володя, давай поедем...» А он ей: «Мамочка, и ты уже меня заставляешь? И ты уже с ними заодно?»
И вот мы едем в цирк. Прежде всего он мне объявляет: «Денежные дела меня не интересуют. Меня вот что интересует: рацион для животных, место в конюшне. Если там дует, я сейчас же поворачиваю домой». Потом еще ему требовался уголь и непременно древесный: это для его железной дороги, чтобы кто-нибудь из животных не угорел. И клетки. Директора цирков всегда поражались, какие у Дурова огромные клетки. А он мне вот что об этом говорил: «Владимир Петрович, я животных в дороге мучить не позволю. Вот как здесь мой орел может раскрыть крылья, так чтоб и в дороге, чтобы клетка у него никак не меньше была...»
Владимир Леонидович был весьма щепетилен в этом отношении. Очень он животных любил...
Я постаралась записать речь Владимира Петровича слово в слово. Конечно, для меня в этом ничего нового не было, но я вспомнила свою роль, которую добровольно взяла на время писания этих строк — роль беспристрастного исследователя.
Что же еще можно узнать об отце из воспоминаний современников?
Вот что написал мне в письме, приуроченном ко дню папиного столетнего юбилея, заслуженный деятель наук профессор И. М. Саркизов-Серазини:
«Я, вероятно, остался единственным свидетелем замечательного выступления Владимира Леонидовича в Ялтинском цирке в 1907 году, когда в качестве сотрудника местной газеты собирался написать о гастролях Дурова. На этом представлении за остроумный каламбур (Владимир Леонидович назвал прохвостом царского любимца — ялтинского градоначальника адмирала Думбадзе) зрители наградили вашего отца такими овациями, каких едва ли удостаивался какой-либо артист арены.
На другой день я и все сотрудники газеты во главе с редактором, писателем Михаилом Первухиным, стояли в толпе ялтинцев, которые провожали Владимира Леонидовича, изгнанного из города взбешенным Думбадзе. Когда мимо нас проезжал фаэтон, в котором находилась ваша мать, отец н вы, тогда еще маленькая девочка, все стоявшие почтительно сняли головные уборы, прощаясь со своим любимцем».
А вот что рассказала Наталья Ильинична Сац, народная артистка СССР, руководитель Детского музыкального театра.
«В 1918 году, в апреле, я была назначена инструктором детского отдела театрально-музыкальной секции Моссовета. Собственно говоря, никакого детского отдела тогда еще не было.
На кой вопрос «что я буду делать» мне ответили: «Это мы вас спросим, что вы будете делать. А главное: искусство — массам, искусство — детям рабочих!» Значит, приближать искусство к детям. Это же страшно интересно! Особенно, если тебе самой еще не исполнилось и пятнадцати...
Я стала ходить к тем артистам, которые так или иначе были связаны с детьми, и просила их выступать и сотрудничать в нашем детском отделе. Некоторые отвечали мне высокомерно: «Дорогая, у меня хватает дела для взрослых...» И отказывались от концертов.
Но были люди, которые не только сразу меня понимали, но которые, как видно, гораздо раньше меня думали об открывающихся новых возможностях.
До сих пор помню первую свою встречу с Владимиром Леонидовичем Дуровым. Меня очень поразил и удивил их дом. «Анна Каренина», как известно, начинается с фразы — «Все смешалось в доме Облонских». И вот примерно таким показался мне дом Дуровых. У них невозможно было понять, где едят люди и где едят звери, кто сидит за столом, а кто сидит под столом...
Анна Игнатьевна, необычайной красоты женщина, сероглазая, черноволосая, умнейшая и обаятельнейшая, безусловно, главенствовала в семье... Красавица дочь Анечка — высокая, стройная блондинка... И сам Владимир Леонидович — голубые глаза, сияющие как две звезды, небольшие усы, взлохмаченные волосы и совершенно потрясающая энергия. Он тут же ошарашил меня тем, что попросил собаку Пика сказать сколько будет два плюс пять.
Не успела я изложить Дурову свою просьбу, не прошло даже секундной паузы, как он закричал: «Девочка, это же замечательно, что вы за это взялись! Только не слишком ли вы маленькая? Что у вас получится? Я говорю: «Я не знаю, вот я такая-то...» Он говорит: «А-а-а... Дочка композитора Ильи Саца? Ну что же. может, у нас и получится... Во всяком случае, приду к вам завтра утром, хотите?» Еще бы я не хотела! А он уже дальше расспрашивает: «Значит, будем разъезжать по всем районам? Будем выступать для ребят?»
Я убедилась, что этот человек не только не колеблется. не только не спрашивает о размере вознаграждения, но что он еще раньше меня стал энтузиастом нашего дела — страстно хотел нести свое замечательное искусство детям народа.
Действительно, на другой же день Владимир Леонидович появился у нас в секции. Это невероятно подняло мой тогда весьма шаткий авторитет. Представьте себе, появился вдруг сам Дуров и спросил Наташу Сац... Меня стали спрашивать: «Когда же вы его заграбастали? Как? Где?» А я отвечаю: «А вот к не «грабастала» совсем, это он сам такой хороший...».
Ну, зверей у него тогда было немного и все мелкие — свинья, помню, зайцы, кошки, курицы, пестрые крысы. Но, несмотря на то, что звери были маленькие и обыкновенные, вещи, которые делал с ними Владимир Леонидович, были поистине сказочными. И кроме того, он был страшно остроумный человек, он очень чувствовал аудиторию и умел на ходу выдумывать такие шутки, которые именно на данное собрание производили самое сильное впечатление.
Появлялся он всегда в замечательном атласном костюме — ярком, сверкающем. Я знаю, что, например, Василий Иванович Качалов, когда началась концертная работа при советской зласти, спросил, как ему выступать для рабочих — в пиджаке пли во фраке? Ему тогда сказали: «Если вы эту аудиторию уважаете не меньше, выступайте так. как вы выступали для другой публики». Я обожаю Василия Ивановича, но тем не менее Владимир Леонидович был мне более понятен. Он не спрашивал, как ему выступать. И хотя мы с ним ездили по очень далеким передвижным точкам он всегда надевал свой самый грандиозный костюм, который легко мог сноситься, а тогда с материалами тоже было нелегко...
И вот появление Владимира Леонидовича на эстраде, а он выступал прямо на эстраде и никаких цирковых приспособлений себе не требовал, производило всегда колоссальное впечатление. Первый раз он у нас выступал 10 июня 1918 года на Сокольническом кругу, а потом выступал очень часто.
Он объездил тогда почти всю Москву. Причем афиш ведь не было, и мы не всегда могли собрать детей на концерты. Тогда еще они не привыкли, что для них, детей рабочих, что-то делается, что-то создается. Но достаточно было вывесить самый маленький плакат, почти записочку: «Приезжает Дуров!», и сразу сходился весь район — и дети и взрослые. Популярность у него была совершенно потрясающая.
Владимир Леонидович был удивительно непритязателен. Мы рассаживались обычно на подводу все вместе — крысы, зайцы, курица, собаки, я. как ответственное лицо, Дуров, его дочь Анечка и внук Владимира Леонидовича Юрочка (будущий народный артист СССР Юрий Владимирович Дуров).
Самый большой успех в программе имела собака Пик. Это был удивительный фокстерьер. На огромной географической карте он безошибочно показывал, царапая лапами, разные страны света и моря, безошибочно производил сложение и вычитание. На вопрос Владимира Леонидовича «Кто Пика любит больше всех?» отвечал: «Ма-ма». Поразительно ясно гавкал это «ма-ма»... Не перечтешь всех умений Пика.
Я считала за величайшее счастье, когда мы ехали на подводе на детские утренники, держать Пика за поводок и задавать ему задачи. «Пик, сколько будет четыре и пять?» — спрашивала я его тихо. Пик глядел на меня и на Дурова глазами умного ребенка и лаял девять раз...
Я всегда вспоминаю о том времени с глубочайшей благодарностью к Владимиру Леонидовичу. Те годы очень много мне дали. Как известно, почти во зеех детских спектаклях большую роль играют звери. От общения с Дуровым во мне появилась какая-то особая любовь к животных, и я стала понимать, как важно «сдруживать ребят со зверятами». И я всегда старалась передать это в моих работах — в таких спектаклях, как «Негритенок и обезьяна», как «Золотой ключик*. Я часто вспоминаю дни и вечера, которые проводила в Уголке Дурова, и в этом отношении роль, которую в моей жизни сыграл Владимир Леонидович, трудно переоценить».
А вот что всплывает в моей памяти.
Петербург. Папа с мамой нарядные и даже торжественные едут на извозчике в театр — у них в кои-то века свободный вечер. Мама совершенно счастлива: наконец хоть какое-то развлечение, хоть какое-то разнообразие.
Коляска катила по набережной Фонтанки, и тут вдруг папа заметил, что впереди у самых перил толпятся люди, они смотрят вниз, в воду и чему-то смеются... Извозчик замедлил ход, папа привстал в пролетке и вдруг — ужас! — увидел в воде барахтающегося беспомощного щенка, щенок уже выбился из сил, еще мгновение — и он утонет... Вот над чем смеялись эти жестокие люди.
Отец, не раздумывая ни секунды, соскочил на мостовую, и как был в лучшем своем костюме, бросился в воду, поймал щенка и вынес его на набережную...
Что было делать? Извозчику приказали ехать обратно в гостиницу, в театр они в тот вечер, конечно, не попали, а щенок остался у нас.
...Поросячьи, раздвоенные копытца смешно разъезжаются на паркетном полу. Но нам — отцу, маме и мне — вовсе от этого не весело.
Это было в девятнадцатом, кажется, году. Один наш знакомый подарил папе ко дню рождения живого маленького поросенка. По тому голодному времени это был роскошнейший, царский подарок. Но к удивлению этого человека мы с грустью встретили подношение: в нашей и без того большой семье прибавился еще один нахлебник. Поросенок стал жить вместе с нами, в единственной отапливаемой во всем доме комнате, и мы честно делили с ним наш общий скудный паек.
Потом поросенок вырос, долго жил и с успехом выступал на манеже. Мы всегда смеялись, вспоминая его историю. Но тогда, в девятнадцатом, нам было не до смеха...
А вот более поздние воспоминания.
— Значит ты плохой, жадный мальчик,— обращается папа к моему шестилетнему сыну Прову.
Пров насупился и молчит.
— Значит, все будут знать: Провушки жадный...
Внук опять не отвечает деду.
— Какой же ты скверный, какой бесчувственный. Ну. скажи: отдашь?
— Не отдам...
Этот спор происходил у семидесятилетнего деда с шестилетним внуком из-за игрушечного автомобильчика. Прову привез его кто-то из Германии. Игрушка была действительно замечательная, машинка ездила по столу и, едва приблизившись к краю, сама сворачивала в сторону.
У папы, конечно, тут же возникла идея использовать игрушку для манежа: как прекрасно, если в таком автомобиле станет раскатывать мышка! И он начал клянчить машинку у Прова.
Надо было видеть, как отец вполне серьезно говорил:
— А я думал, что ты добрый мальчик, а ты...
И в результате все-таки прошиб Прова: тот пришел к отдал ему свой автомобильчик...
И вот ночь на Старой Божедомке. Летняя ночь тысяча девятьсот семьдесят второго года. Я сижу одна в нашей гостиной, в папиной гостиной... И в сотый, тысячный раз вглядываюсь в его лицо на портрете: мне хочется сказать о нем что-то самое глазное, чего до сих пор о кем не сказал никто.
А.В. Дурова-Садовская
оставить комментарий