Дары Чарджоу

(Отрывок из воспоминаний)

На другой день Луговской разбудил меня рань­ше обычного. Когда я приподнялся на кровати, он приложил палец к губам. И сделал жест, предлагающий срочно одеваться. Я оделся, как на по­жар. Очень большая комната, в которой, как в па­лате, стояли все кровати нашей писательской бригады, выходила окнами на широченную терра­су, обходившую все здание гостиницы. Мы по­дошли к окну и остановились, смотря с удивле­нием на уже знакомую нам террасу. Она вся бы­ла уставлена кроватями, и все кровати были за­няты. Спящие накрылись одеялами с головой, и только по глухим очертаниям можно было догады­ваться, что здесь расположилось смешанное обще­ство.

—Парашютный десант, — пытался я сострить, но Володя засмеялся:

—Не  отгадаешь. Здесь еще не все. Это нам на радость!

—Не понимаю...

—Вчера поздно вечером приехал цирк. Цирк-шапито. Звери и люди, боги и демоны, наездницы и укротительницы, чемпионы мира! Здорово?

—Здорово, — сказал я, — а где же они будут представлять? В Чарджоу, насколько я знаю, нет цирка. И театра нет!

—Это же шапито.  Они  расположатся  где-ни­будь  за  городом.  Подожди,   дай  им   выспаться — и мы все узнаем.

Не прошло нескольких часов, как Володя уже знакомил меня с миловидной девушкой, напоми­нающей кубанскую казачку.

— Инеса    де    Кастро! — сказал    он. — Позна­комьтесь: это Жюльверн старший!

Девушка смеялась и приглашала нас в цирк. И мы пошли в один из вечеров, когда уже ничего нельзя было делать, тем более что во всем городе погас свет. Мы пошли всей компанией в цирк-ша­пито.

—Как же они будут представлять без све­та? — спрашивали мы.

—У них есть лампы, а потом без света таин­ственней...

Цирк-шапито помещался на окраине. Он был воздвигнут на площадке, окруженной с четырех сторон невысокой стеной. Через эту стену сигали безбилетные мальчишки, которые тут же излавли­вались и изгонялись в темноту. Но они с лов­костью ящериц снова появлялись на стене, и, ко­нечно, самые упорные проникали и во внутрен­ность цирка, несмотря на строгий контроль.

Много я видел цирков, но такого еще не до­велось увидеть. Освещенная керосиновыми лампа­ми арена действительно была погружена в таинственный полумрак. В этом полумраке наша зна­комая Инеса де Кастро, она же Аграфена Грушко, лихо прыгала на старого гунтера, и танцевала на нем, и посылала воздушные поцелуи в публику. Публика тоже была не совсем обыкновенной. Так как мы купили билеты в ложу, и так как никаких лож в помине не было, то быстро отгородили ве­ревкой наши стулья, и это уже называлось ложей. Зрители сидели на стульях, на табуретках, на ящи­ках из-под пива, на скамейках, а сзади этих приви­легированных мест просто толпились женщины и мужчины, туркмены, и русские, и другие народы, причем простота нравов была классическая. Я слышал, как одна женщина сказала местному сто­рожу: «Прибавь света в лампе, я сейчас ребенка буду кормить!» И он покорно выполнил ее просьбу.

Наездник в папахе со страшным криком проно­сился на лошади по арене, и там, где по программе нужно было стрелять сквозь бумажный обруч и гасить пулей огонь свечи, прикрепленной на же­лезной полосе, позади сбруча, он с ревом проты­кал бумагу дулом огромного флибустьерского пи­столета и одновременно с выстрелом тушил свечу ударом пистолета, что вызывало необычайный восторг зрителей.

— Бис! Браво! — кричали со всех сторон, и он повторял номер, сам удивляясь своей точности, как он ловко ударял по свечке пистолетом. Но когда он стал мазать, номер прекратили, и он ушел под гром аплодисментов. Выходил клоун, рассказывав­ший анекдоты, у которых бороды стлались по арене. Но он бесстрашно рассказывал все новые и но­вые, и под конец его стал бить другой клоун, и наконец они ушли, обнявшись и неизвестно поче­му рыдая на весь цирк.

Номера сменялись быстро, но все ждали ко­ронного номера программы: укротительницы страшного удава.

Перед этим объявили перерыв, изгнали не­скольких безбилетных мальчишек из цирка и вы­вели одного пьяного, который начал громко хра­петь, пристроившись прямо на земле, за рядами стульев.

Когда все заняли свои места и наступила ти­шина, которая в цирке всегда является предше­ственницей чего-то особенно значительного, почти страшного, когда просят «нервных не беспокоить­ся», распорядитель-церемониймейстер значитель­ным голосом попросил не шуметь, не говорить, не производить паники, в общем, соблюдать мертвое молчание, что бы ни случилось.

— Меры приняты, — сказал он, и в цирке потушили свет наполовину. В этом полумраке вынес­ли на арену какую-то большую кушетку и прине­сли два венских стула.

Потом церемониймейстер просил еще раз быть сознательными, велел убавить еще свет, так что надо было уже напрягать зрение, чтобы рассмотреть, что там, около кушетки. Но пока там ничего не происходило. Тогда он обратился к нашей ло­же и просил выделить наблюдателя, потому что номер смертельный, и чтобы представитель сказал, что все без сбмана. Мы выбрали Володю, и он встал рядом с церемониймейстером. Его внушительный вид произвел впечатление на всех зрите­лей. Ему робко зааплодировали, но церемониймей­стер резким жестом прервал аплодисменты и под­нял руку. На сцену вынесли большой потрепанный чемодан. Даже полумрак не мог скрыть того об­стоятельства, что он уже давно служит святому ис­кусству цирка и находится накануне выхода на пенсию.

Казалось, что уже больше нельзя убавлять свет, но погасили еще одну лампу и зажгли за­то несколько свечей. Их колеблющееся пламя ос­ветило кушетку, венские стулья и чемодан каким-то зловещим отблеском.

— В чемодане старый труп, — шепотом сказал кто-то из зрителей, — я в книжке про это читал.

Тут церемониймейстер важно поднял руку, и в полной тишине выплыла, именно выплыла, а не вышла, на арену какая-то фигура, издавшая не то стон, не то жалобный вопль.

Вглядевшись, зрители могли разобрать, что это довольно пожилая, сильно загримированная жен­щина в черном бархатном платье с большим де­кольте, с голыми руками, с веером. Все платье усеяно какими-то светящимися блестками. Она сделала шаг к кушетке, остановилась против стульев, точно удивляясь, зачем они здесь, потом села на один из них и что-то произнесла на том условном цирковом языке, который может и ни­чего не значить. Но ее поняли, и служители вы­несли два ящичка, похожие на футляры из-под скрипок, и пугливо отпрыгнули назад, как будто что-то угрожающее покоилось в этих футлярах. Дама в черном бархате наклонилась к ним и открыла по очереди тот и другой ящичек. Из них выскочили два таких маленьких крокодиленка, что не сразу на темном полу их даже увидели. Толь­ко когда дама закричала и торжествующе отступи­ла, крокодиленки подрали в публику, и вокруг начался шум, визг, крик.

Служители бросились на маленьких сынов Нила, хватали их за хвосты и отбрасывали к стульям, а крокодилята устремля­лись снова в публику, и снова под разнообразный шум и гам их отбрасывали к ногам укротительни­цы, которая все это время пребывала в сосредото­ченной замкнутости.

Крокодилят убрали, и церемониймейстер попро­сил Луговского приблизиться к  кушетке.

— Сейчас, — сказал он, — мы покажем номер, который необычен и опасен. Представитель пуб­лики подтвердил, что обмана нет, и просит ти­шины.

Раскрыли большой старый чемодан. Луговской и церемониймейстер смотрели, как дама-укротитель­ница, издавая какие-то нечленораздельные звуки, точно она все время нервно зевала, извлекала из чемодана что-то длинное, пестрое, похожее на рас­крашенную пожарную кишку. Это непонятное длинное она начала развешивать на двух венских стульях, как развешивают для просушки старые половики. Она медленно делала свое мрачное де­ло. Луговской, как он потом рассказывал, хотел потрогать это разноцветное нечто, но боялся, что вдруг это окажется действительно кишкой, и он погубит номер хохотом, которого не сможет удержать.

Накрутив все, что было извлечено из чемодана, на спинки двух венских стульев, дама издала судо­рожный вопль и села на кушетку, протягивая руку в публику, как бы приглашая убедиться в силе сво­его подвига, а другой показывая на полумертвого удава, бессильно свесившего свою голову куда-то под стулья.

Но это было еще не все. После томительной паузы дама села снова на кушетку, сделала не­сколько вздохов; стулья поднесли к кушетке, зага­сили две свечи, и в полном, тягостном молчании она начала сматывать удава с венских стульев и та­щить все это на кушетку. Она легла, положила го­лову на подушку и начала натягивать на себя уда­ва, а он, лишенный всякого, достоинства, покорно подчинялся своей укротительнице. Ничего, в сущности, не происходило. Наступило короткое молча­ние. Удав, зажатый объятиями дамы в бархатном платье, по-видимому, лишился чувств. Тогда укро­тительница закричала на весь цирк, сбросила удава прямо на пол и, презрительно глядя на него, начала раскланиваться, простирая руки во все стороны. Служители охапками собирали бедного гада и бро­сали без всякого уважения в чемодан.

Дали свет, и укротительница еще и еще появля­лась и, обмахиваясь веером, посылала воздушные поцелуи, и особенно в нашу ложу. Церемониймей­стер поблагодарил Луговского и объявил перерыв перед чемпионатом французской борьбы.

—Откуда  они  взяли  столько  борцов? — спро­сили мы у местного жителя.

—Так это же безработные с нашей биржи! А ленты, что у них через плечо, — это с цирком при­везли.

Объявили все борьбы решительными до кон­ца. Выбрали комиссию из публики для спорных моментов. В эту комиссию мы выделили Леонида Максимовича Леонова, и он с честью нес обязан­ности.

При отсутствии всякого развлечения в тогдаш­нем Чарджоу мы после трудового дня ходили в цирк по вечерам, пока не надоело.

Н. ТИХОНОВ

О ТЕХ, КОГО НЕ ВИДИТ ЗРИТЕЛЬ

Мастер своего дела

Как только на манеже цирка появ­ляются смешные фигуры клоунов в неуклюжих, как бы с чужого плеча пид­жаках, широченных штанах и огромных башмаках, зрители начинают улыбаться. И в самом деле, вот один из клоунов начинает изображать че­ловека, слепо подражающего моде, желающего во что бы то ни стало оде­ваться на западный манер. Гоголем ходит он по манежу, демонстрируя костюм, сшитый по последнему крику моды, и вдруг... брюки распадаются по швам, и незадачливый  пижон под смех и аплодисменты зрителей скры­вается за кулисами.

...В здании Московского цирка, не­далеко от выхода на манеж, есть дверь с табличкой «Постановочный цех». Одна из комнат этого цеха за­ставлена рядами столов со стоящими на них швейными машинками, завале­на ворохами разноцветной ткани. Сте­ны ее увешаны фраками, комбинезо­нами, костюмами. На одном из столи­ков лежат брюки, подобные тем, что в самый ответственный момент погу­били модника. Их называют трансформационными. «Секрет» их известен давно, но иллюзионисты и клоуны для своих реприз охотно ими пользуются. Сшил эти брюки замечательный мастер-«чудесник», так его называют в мастерской, Иван Павлович Толкунов.

Двадцать лет работает Иван Павло­вич в мастерской Московского цирка. Начиная с 1942 года ни одна цирко­вая программа не обходилась без Ивана Павловича. В сшитых им ко­стюмах выступали дрессировщица Ирина Бугримова, сестры Кох, Каран­даш и Олег Попов. Толкунов шил чер­кески для канатоходцев Цовкра и фрак для Кио, трансформационные платья для иллюзионистов Хейфиц и бархатный камзол для Владимира Ду­рова. Делает костюмы Иван Павлович и животным-артистам. Для осла, кото­рый в одной из реприз Карандаша изображал стилягу, — пестрый пид­жак; фрак для свиньи из Уголка Ду­рова — «дяди Сэма»;  костюмы для медведей Филатова; султаны и яркие нарядные попоны для лошадей, кото­рых Иван Павлович очень любит.

А однажды пришлось ему шить для слона. Слон должен был выступать в черном фраке и белой манишке. Мер­ку с него снимали, подставив лестницу. Два человека обмеряли животное, а чтобы слон не сопротивлялся непонятным для него действиям, дрес­сировщик держал его за ухо. Позднее понадобилось перевезти его в дру­гой город. Было это зимой, и индий­ский слон, не привыкший к лютым холодам, мог простудиться. И тогда Иван Павлович сделал ему теплый шлем, сапоги и накидку.

Сшить фрак свинье или слону, юбку для собачки или штаны для медведя не так-то просто: ведь у этих «арти­стов» нет ни талии, ни плеч. Да и на примерках ведут они себя не очень спокойно. Но большой опыт, умение и творческая выдумка всегда .помогают Ивану Павловичу. Почти шестьдесят лет его рабочий стаж. В 1903 году от­дали его в учение к портному. С тех пор много тысяч костюмов сшил Иван Павлович.

Сейчас Ивану Павловичу Толкуно­ву семьдесят один год. Но на пенсию он не собирается.

— Привык я к цирку, к шумному нашему учреждению, — говорит он улыбаясь. — Да и силенка есть, хо­чется поработать.

О. Немировская
Журнал "Советский цирк" Октябрь 1962г.