Дары Чарджоу
(Отрывок из воспоминаний)
На другой день Луговской разбудил меня раньше обычного. Когда я приподнялся на кровати, он приложил палец к губам. И сделал жест, предлагающий срочно одеваться. Я оделся, как на пожар. Очень большая комната, в которой, как в палате, стояли все кровати нашей писательской бригады, выходила окнами на широченную террасу, обходившую все здание гостиницы. Мы подошли к окну и остановились, смотря с удивлением на уже знакомую нам террасу. Она вся была уставлена кроватями, и все кровати были заняты. Спящие накрылись одеялами с головой, и только по глухим очертаниям можно было догадываться, что здесь расположилось смешанное общество.
—Парашютный десант, — пытался я сострить, но Володя засмеялся:
—Не отгадаешь. Здесь еще не все. Это нам на радость!
—Не понимаю...
—Вчера поздно вечером приехал цирк. Цирк-шапито. Звери и люди, боги и демоны, наездницы и укротительницы, чемпионы мира! Здорово?
—Здорово, — сказал я, — а где же они будут представлять? В Чарджоу, насколько я знаю, нет цирка. И театра нет!
—Это же шапито. Они расположатся где-нибудь за городом. Подожди, дай им выспаться — и мы все узнаем.
Не прошло нескольких часов, как Володя уже знакомил меня с миловидной девушкой, напоминающей кубанскую казачку.
— Инеса де Кастро! — сказал он. — Познакомьтесь: это Жюльверн старший!
Девушка смеялась и приглашала нас в цирк. И мы пошли в один из вечеров, когда уже ничего нельзя было делать, тем более что во всем городе погас свет. Мы пошли всей компанией в цирк-шапито.
—Как же они будут представлять без света? — спрашивали мы.
—У них есть лампы, а потом без света таинственней...
Цирк-шапито помещался на окраине. Он был воздвигнут на площадке, окруженной с четырех сторон невысокой стеной. Через эту стену сигали безбилетные мальчишки, которые тут же излавливались и изгонялись в темноту. Но они с ловкостью ящериц снова появлялись на стене, и, конечно, самые упорные проникали и во внутренность цирка, несмотря на строгий контроль.
Много я видел цирков, но такого еще не довелось увидеть. Освещенная керосиновыми лампами арена действительно была погружена в таинственный полумрак. В этом полумраке наша знакомая Инеса де Кастро, она же Аграфена Грушко, лихо прыгала на старого гунтера, и танцевала на нем, и посылала воздушные поцелуи в публику. Публика тоже была не совсем обыкновенной. Так как мы купили билеты в ложу, и так как никаких лож в помине не было, то быстро отгородили веревкой наши стулья, и это уже называлось ложей. Зрители сидели на стульях, на табуретках, на ящиках из-под пива, на скамейках, а сзади этих привилегированных мест просто толпились женщины и мужчины, туркмены, и русские, и другие народы, причем простота нравов была классическая. Я слышал, как одна женщина сказала местному сторожу: «Прибавь света в лампе, я сейчас ребенка буду кормить!» И он покорно выполнил ее просьбу.
Наездник в папахе со страшным криком проносился на лошади по арене, и там, где по программе нужно было стрелять сквозь бумажный обруч и гасить пулей огонь свечи, прикрепленной на железной полосе, позади сбруча, он с ревом протыкал бумагу дулом огромного флибустьерского пистолета и одновременно с выстрелом тушил свечу ударом пистолета, что вызывало необычайный восторг зрителей.
— Бис! Браво! — кричали со всех сторон, и он повторял номер, сам удивляясь своей точности, как он ловко ударял по свечке пистолетом. Но когда он стал мазать, номер прекратили, и он ушел под гром аплодисментов. Выходил клоун, рассказывавший анекдоты, у которых бороды стлались по арене. Но он бесстрашно рассказывал все новые и новые, и под конец его стал бить другой клоун, и наконец они ушли, обнявшись и неизвестно почему рыдая на весь цирк.
Номера сменялись быстро, но все ждали коронного номера программы: укротительницы страшного удава.
Перед этим объявили перерыв, изгнали нескольких безбилетных мальчишек из цирка и вывели одного пьяного, который начал громко храпеть, пристроившись прямо на земле, за рядами стульев.
Когда все заняли свои места и наступила тишина, которая в цирке всегда является предшественницей чего-то особенно значительного, почти страшного, когда просят «нервных не беспокоиться», распорядитель-церемониймейстер значительным голосом попросил не шуметь, не говорить, не производить паники, в общем, соблюдать мертвое молчание, что бы ни случилось.
— Меры приняты, — сказал он, и в цирке потушили свет наполовину. В этом полумраке вынесли на арену какую-то большую кушетку и принесли два венских стула.
Потом церемониймейстер просил еще раз быть сознательными, велел убавить еще свет, так что надо было уже напрягать зрение, чтобы рассмотреть, что там, около кушетки. Но пока там ничего не происходило. Тогда он обратился к нашей ложе и просил выделить наблюдателя, потому что номер смертельный, и чтобы представитель сказал, что все без сбмана. Мы выбрали Володю, и он встал рядом с церемониймейстером. Его внушительный вид произвел впечатление на всех зрителей. Ему робко зааплодировали, но церемониймейстер резким жестом прервал аплодисменты и поднял руку. На сцену вынесли большой потрепанный чемодан. Даже полумрак не мог скрыть того обстоятельства, что он уже давно служит святому искусству цирка и находится накануне выхода на пенсию.
Казалось, что уже больше нельзя убавлять свет, но погасили еще одну лампу и зажгли зато несколько свечей. Их колеблющееся пламя осветило кушетку, венские стулья и чемодан каким-то зловещим отблеском.
— В чемодане старый труп, — шепотом сказал кто-то из зрителей, — я в книжке про это читал.
Тут церемониймейстер важно поднял руку, и в полной тишине выплыла, именно выплыла, а не вышла, на арену какая-то фигура, издавшая не то стон, не то жалобный вопль.
Вглядевшись, зрители могли разобрать, что это довольно пожилая, сильно загримированная женщина в черном бархатном платье с большим декольте, с голыми руками, с веером. Все платье усеяно какими-то светящимися блестками. Она сделала шаг к кушетке, остановилась против стульев, точно удивляясь, зачем они здесь, потом села на один из них и что-то произнесла на том условном цирковом языке, который может и ничего не значить. Но ее поняли, и служители вынесли два ящичка, похожие на футляры из-под скрипок, и пугливо отпрыгнули назад, как будто что-то угрожающее покоилось в этих футлярах. Дама в черном бархате наклонилась к ним и открыла по очереди тот и другой ящичек. Из них выскочили два таких маленьких крокодиленка, что не сразу на темном полу их даже увидели. Только когда дама закричала и торжествующе отступила, крокодиленки подрали в публику, и вокруг начался шум, визг, крик.
Служители бросились на маленьких сынов Нила, хватали их за хвосты и отбрасывали к стульям, а крокодилята устремлялись снова в публику, и снова под разнообразный шум и гам их отбрасывали к ногам укротительницы, которая все это время пребывала в сосредоточенной замкнутости.
Крокодилят убрали, и церемониймейстер попросил Луговского приблизиться к кушетке.
— Сейчас, — сказал он, — мы покажем номер, который необычен и опасен. Представитель публики подтвердил, что обмана нет, и просит тишины.
Раскрыли большой старый чемодан. Луговской и церемониймейстер смотрели, как дама-укротительница, издавая какие-то нечленораздельные звуки, точно она все время нервно зевала, извлекала из чемодана что-то длинное, пестрое, похожее на раскрашенную пожарную кишку. Это непонятное длинное она начала развешивать на двух венских стульях, как развешивают для просушки старые половики. Она медленно делала свое мрачное дело. Луговской, как он потом рассказывал, хотел потрогать это разноцветное нечто, но боялся, что вдруг это окажется действительно кишкой, и он погубит номер хохотом, которого не сможет удержать.
Накрутив все, что было извлечено из чемодана, на спинки двух венских стульев, дама издала судорожный вопль и села на кушетку, протягивая руку в публику, как бы приглашая убедиться в силе своего подвига, а другой показывая на полумертвого удава, бессильно свесившего свою голову куда-то под стулья.
Но это было еще не все. После томительной паузы дама села снова на кушетку, сделала несколько вздохов; стулья поднесли к кушетке, загасили две свечи, и в полном, тягостном молчании она начала сматывать удава с венских стульев и тащить все это на кушетку. Она легла, положила голову на подушку и начала натягивать на себя удава, а он, лишенный всякого, достоинства, покорно подчинялся своей укротительнице. Ничего, в сущности, не происходило. Наступило короткое молчание. Удав, зажатый объятиями дамы в бархатном платье, по-видимому, лишился чувств. Тогда укротительница закричала на весь цирк, сбросила удава прямо на пол и, презрительно глядя на него, начала раскланиваться, простирая руки во все стороны. Служители охапками собирали бедного гада и бросали без всякого уважения в чемодан.
Дали свет, и укротительница еще и еще появлялась и, обмахиваясь веером, посылала воздушные поцелуи, и особенно в нашу ложу. Церемониймейстер поблагодарил Луговского и объявил перерыв перед чемпионатом французской борьбы.
—Откуда они взяли столько борцов? — спросили мы у местного жителя.
—Так это же безработные с нашей биржи! А ленты, что у них через плечо, — это с цирком привезли.
Объявили все борьбы решительными до конца. Выбрали комиссию из публики для спорных моментов. В эту комиссию мы выделили Леонида Максимовича Леонова, и он с честью нес обязанности.
При отсутствии всякого развлечения в тогдашнем Чарджоу мы после трудового дня ходили в цирк по вечерам, пока не надоело.
Н. ТИХОНОВ
О ТЕХ, КОГО НЕ ВИДИТ ЗРИТЕЛЬ
Мастер своего дела
Как только на манеже цирка появляются смешные фигуры клоунов в неуклюжих, как бы с чужого плеча пиджаках, широченных штанах и огромных башмаках, зрители начинают улыбаться. И в самом деле, вот один из клоунов начинает изображать человека, слепо подражающего моде, желающего во что бы то ни стало одеваться на западный манер. Гоголем ходит он по манежу, демонстрируя костюм, сшитый по последнему крику моды, и вдруг... брюки распадаются по швам, и незадачливый пижон под смех и аплодисменты зрителей скрывается за кулисами.
...В здании Московского цирка, недалеко от выхода на манеж, есть дверь с табличкой «Постановочный цех». Одна из комнат этого цеха заставлена рядами столов со стоящими на них швейными машинками, завалена ворохами разноцветной ткани. Стены ее увешаны фраками, комбинезонами, костюмами. На одном из столиков лежат брюки, подобные тем, что в самый ответственный момент погубили модника. Их называют трансформационными. «Секрет» их известен давно, но иллюзионисты и клоуны для своих реприз охотно ими пользуются. Сшил эти брюки замечательный мастер-«чудесник», так его называют в мастерской, Иван Павлович Толкунов.
Двадцать лет работает Иван Павлович в мастерской Московского цирка. Начиная с 1942 года ни одна цирковая программа не обходилась без Ивана Павловича. В сшитых им костюмах выступали дрессировщица Ирина Бугримова, сестры Кох, Карандаш и Олег Попов. Толкунов шил черкески для канатоходцев Цовкра и фрак для Кио, трансформационные платья для иллюзионистов Хейфиц и бархатный камзол для Владимира Дурова. Делает костюмы Иван Павлович и животным-артистам. Для осла, который в одной из реприз Карандаша изображал стилягу, — пестрый пиджак; фрак для свиньи из Уголка Дурова — «дяди Сэма»; костюмы для медведей Филатова; султаны и яркие нарядные попоны для лошадей, которых Иван Павлович очень любит.
А однажды пришлось ему шить для слона. Слон должен был выступать в черном фраке и белой манишке. Мерку с него снимали, подставив лестницу. Два человека обмеряли животное, а чтобы слон не сопротивлялся непонятным для него действиям, дрессировщик держал его за ухо. Позднее понадобилось перевезти его в другой город. Было это зимой, и индийский слон, не привыкший к лютым холодам, мог простудиться. И тогда Иван Павлович сделал ему теплый шлем, сапоги и накидку.
Сшить фрак свинье или слону, юбку для собачки или штаны для медведя не так-то просто: ведь у этих «артистов» нет ни талии, ни плеч. Да и на примерках ведут они себя не очень спокойно. Но большой опыт, умение и творческая выдумка всегда .помогают Ивану Павловичу. Почти шестьдесят лет его рабочий стаж. В 1903 году отдали его в учение к портному. С тех пор много тысяч костюмов сшил Иван Павлович.
Сейчас Ивану Павловичу Толкунову семьдесят один год. Но на пенсию он не собирается.
— Привык я к цирку, к шумному нашему учреждению, — говорит он улыбаясь. — Да и силенка есть, хочется поработать.
О. Немировская
Журнал "Советский цирк" Октябрь 1962г.