Снова кочевая жизнь

Если есть деньги, подъезжаешь к лучшей гостинице. Это создает рекламу... Тяжело прогромыхали по плохо мощенным улицам Чернигова две нагруженные пролетки.

По устланной коврами лестнице сбежавшиеся люди торопливо таскали гири, чемоданы, корзины.

Очевидно, не предполагая большой Тяжести, двое слу­жителей схватились за огромную, вдавившую рессоры. коляски, штангу.

Схватившись за шаpы, они хотели приподнять ее, но встали как вкапанные. Мой ученик — широкоплечий юно­ша по имени Шраде, наблюдaя за ними, ждали улыбалcя.

—    Что же нe берете? — крикнул он им. — Тащите!

—    Да она приросла, — сказал парень с серьгой, выти­рая рукавам рубашки катившийся по лицу пот.

—    Как приросла?

—    Да так. Ее и c места не сдвинешь. Вы и сами-то, поди, не сдвинете. В ней пудов двадцать, пожалуй, а то и с гаком будет.

Говоря это, он подозритeльно покосился на меня.

B дверях показался хозяин гостиницы. Одет он был в поддeвку из дорoгого сукна, c золотой цепочкой на Жи­лете. Выпятив пузо, напоминавшее пивную бочку, он обвел Всех присутствующих взглядом Cмеющихся маленьких, заплывших жиром, глаз и зычно крикнул:

—    Эх, вы! Гирьку не можете поднять!

Подойдя к штанге, он схватил ее одной рукой и рва­нул, но она осталась неподвижной. Тогда он решил под­нять обеими руками, но, побагровев от натуги, крякнул и отступился. B   собравшейся толпе загоготали.

—   Мишка, позови повара! — крикнул обескураженный хозяин гостиницы. Обращаяcь ко мне, он проговорил уве­ренно: — Один он возьмет, в цирке c борцами боролся. Каких шайтанов клал! A Тут плюнуть ему...

B    дверях показалась здоровая фигура в белом колпаке, c отвисшим тройным подбородком.

—   А ну, Ваcь, покажи, — сказал хозяин, похлопав его по плету. — Вишь, приросла, никто не может...

Пoтрогав штангу, тот замотал головой.

Прохожие останавливались, удивленно смотрели на неподвижно лежащую штангу и не сводили c меня глаз.

Люди ждали, когда возмусь за нее я. Подойдя к штанге, я приподнял ее одной рукой, выпрямил корпус и направился к вeстибюлю гостиницы. Люди изумленно покачивали головами. Больше вcех удивлялся человек c Серьгой. Он восторженно крикнул мне вслед:

—   Ну и силища!

Осмотрев рессоры, извозчик бросился за мной.

—   Барин, пролетку сломали, рессору попoртили... Один ведь убыток, прибавить 6ы надо.

Я знал, что рессоры целы, но чаевые со временем обер­нутся прибылью. Это все должен учитывать борец-гастро­лер. И крикнул своему ученику:

—   Дай на водку!

— Что же, один двугривенный? — взмолилcя извоз­чик. — Мне два рубля стоит рессору починить. Что Вы, барин? Вон какие тяжести поднимаете, a бедного челове­ка в разор ставите, обижаете.

Опустив штангу, достав бумажник, я дал ему трехруб­левку.

—    Покорнейше вас благодарю, — торопливо проговорил он, пряча деньги.

Около номера столпилась прислуга. Разговор шел o нашей штанге.

—    Вот так гирька! Нами троим бы не внести, а он одной рукой... A ведь смотреть-то на него — только что плечи широкие...

—    A шея-то, шея-то.

—    Развитие! У каждого своя профессия, привычка. Что вот мы? Не могим... А ведь из одногo теста сделаны, ­и от тут ты и пойми.

—    Ну, и из одного, а вот не так, значит, сделаны. Ведь и росту-то небольшого, поди вoт...

Шраде стоял y двери, поглядывая на хорошенькую гор­ничную.

—    Прикрой дверь, — резко сказал я, оглядываясь. — О гирях думай, а не o горничных.

—    Одно другому не мешает, — проговорил он.

—    Нет, мешает, мой друг! Если хочешь хорошим бор­цом быть, надо отказаться от всего: и от женщин, и от вина, и от табака. Сколько раз я тебе говорил об этом!

Но я видел, что он мало придавал значения моим сло­вам, и это меня огорчало.

—    Николай Григорьeвич, — спустя некоторое время спросил ан, — a зачем вам нужно было самим штангу не­сти? Пусть бы вся гостиница потела.

—    Милый Шраде, тут дело не только в том, что никто не обязан таскать наши вещи. здесь важна реклама. Те­перь весь город заговорит о нас, и наша восьмипудовая штанга вдвое увеличится в глазах обывателей... Ради сборов артисту-гастролеру приходится идти на всякие ухищрения. Как говорится, голь на выдумки хитра... Вот как я, например, в прошлом году сделал рекламу в Костроме. C подковой и цепями прихожу в редакцию газеты. «Гдe редактор?» — спрашиваю, притворяясь простачком. Сотрудники поднимают головы, с любопытством рассмат­ривают мою цепь и подкову. «Вам по какому вопросу?» — «По личному». Отвели в кабинет редактора. «Вы редак­тор?» А он скользнул по моей нарочно неряшливо одетой фигуре и спрашивает: «Чем могу служить? — «Вот вы, писаки, — говорю, — не верите, что мы ломаем настоящие подковы и цепи, так вот я хочу доказать вам... Которое кольцо сломать?» заинтересованные сотрудники оcматривают мою цепь и подкову. «Вот это», — указывает на звено секретарь. Подаю сломанное кольцо. Потом ломаю под­кову и ухожу, оставив удивленных сотрудников. На дру­гой день читаю в газете заметку «Король цепей».

Я открыл чемодан и, порывшись в вырезках, подал одну из них Шраде. B ней было написано: «B нашу ре­дакцию явился король цепей Турбас и предложил осмот­реть его подкову и цепь, которые он ломает и разрываeт руками. После нашего тщательного осмотра он сломал подкову и порвал цепь. По его словам, он легко держит одним мизинцем 15 Пудов, разрывает колоду карт — 52 листа, ударом кулака вбивает в дерево гвоздь.

Все эти Номера он будет проделывать в театре Барха­това. После — сеанс картины».

Шрадe с Восхищением посмотрел на меня. Улыбнув­шись, я закончил рассказ:

—    Билеты брали Нарасхват. Огромный зал кино не мог вместить всех желающих. Все три сеанса были набиты пyбликой битком... Вот так-то... Видишь, какое большие дело — реклама...

Шраде задумался, отошел к зеркалу и начал разгля­дывать себя.

Оглядев его корпус, начинавший принимать атлетиче­ские фоpмы, я сказал строго:

—    Хватит торчать y зеркала! Я еду к городскому голове (в поезде ты cлышал, что это интересный тип). Нам без нero не обойтись, а ты займись тренировкой.

—    Вы будете бороться с ним?

—    Ну нет!.. На это он едва ли пойдет. Сборы мы и без него сделаем. Но от него зависит наш c тобой заработок. Сдаст ли ан нам на воскресенье городской сад? Я хочу провести гулянье и устроить борьбу с быком.

—    A мне можно с вами?

—   Я тебе сказал, что ты будешь тренироваться. Зай­миcь двойниками, и чтoбы к моему приходу выжать две­надцатъ раз. Ты должен не только догнать мeня, но и пе­регнать.

—    Догонишь вас... — мрачно произнес он.

—    Плохой тот солдат, кoтoрый нe мечтает быть гене­ралом.

—    A может, я князем хочу быть? — заложив руки в карманы, проговорил он.

—    Будь ты хоть чертом! — рaссердился я.— A гири жми. А то из тебя выйдет не чемпион-борец, a рикша. Только и будешь всю жизнь за атлетами гири таскать. Ну, развязывай скорей чемодан, ваше сиятельство, а то я опоздаю.

И, повернув к нему голову, я вдруг встретился c ним глазами. B его взгляде было что-то затаенное.

«Странно, — подумал я, — не раз ведь это заме­чаю». Вспомнил глухую ночь. Открываю глаза, передо мной, нагнувшись, стоит Шраде... «Что тебе нужно?» — спрашиваю. «Мне показалось, что вы звали меня», - ответил он, запинаясь. «Иди спать! Никто Тебя не звал», — повернувшись на другой бок, проворчал я, заcыпая.

Но сейчас Мне некогда было думать об этом, все мое внимание сосредоточилось на предстоящей встрече.

Наскоро вымывшись, я стал приводить себя в порядок: оделся, воткнул в галстук бриллиантовую булавку, пода­ренную мне в день моего бенефиса, и вышел.

—    В управу! K городскому голове! — крикнул я подъ­ехавшему извозчику.

—    K Филимону Евстигнеичу? Пожалуйте-с! Мигом-с. Дорогой мы разговорились.

—    Кто такой Филимон Евстигнеич, спрашиваете? — повернувгпись на облучке, охотно стал рассказывать мой возница. — Сокол! — И немного подумав, добавил: — Не то, чтобы сокол, a можно сказать, медведь настоящий. И зoвут-то его «медвежатник»... Не дай бог, попасть к нему под горячую руку, — сгинешь! 3а руку схватит — рука окостенеет. Силы неимоверной. Когда выпимши, чудачить начнет: велит тебе ехать, a сам схватит за колеса, упрет­ся сзади, — лошадь ни c места... Рвется, рветс3Т, а не мо­жет. A он свое: «Гони, гони!». Волку ноги дадены, a ему — сила неимоверная. Ну, и потешается «медвежат­ник». Он потешается, a ты терпи, радуйся барской затее, a ежeли супротив что — пропадешь ни за копеечку... Вот он какой y нас, хозяин-то города...

Извозчик вздохнул.

—    Недавно вот какой был случай,— продолжал он свой рассказ, повернувшись ко мне. — Кум мой его возил, и на пятой неделе после покрова бедняга свою душу го­споду отдал, пять малышей после Себя оставил — один одного меньше.

Он хлестнул лошадку, устало перебиравшую ногами, и продолжал:

Как это случилась? A случилось вот как, милый барин. Кум-то, на очередях стоял, a «медвежатник» - То тут как тут. Словно из земли вырос, кума-то и поманил. Ну, тот обрадовался, платит-то хорошо, нельзя жаловаться... исправно, значит. «Пожалуйте, говорит, Филимон Евстиг­неич, отец наш родной, кормилец! Мы за вас богу молим­ся» - «Ну, богу-то я сам помолюсь,— сказал тот,—ты вот Вези меня скорее». — «Лошадка замучена, Филимон Евстигнеич, а все же доставим, как и полагается...» Не в духах, что ли, был «медвежатник» - То, — все торопит... Кум-то и без того хлещет лошадку-то, a она задом... Хле­стнет еще, a она опять задом. Вестимо, теперь какая скотина: еле ноги передвигает, одно название только... Неурожай y нас, барин, этот год, все повыгорело, по­сохло.

Он умолк, вздохнул и снова продолжал:

— А во хмелю-то «медвежатник» страшон бывает. Ну-ка, если десятипудовая туша сядет да зарычит — душа в пятки уйдет... Кум-то и говорит: «Слезай, дескать, кор­милeц, потужно больно, а вам, я вижу, некогда, так дру­гой отвезет, кликните только...» Это-то, видать, и рассер­дило «медвежатника».

Он как зарычит, да как хватит кума-тo сзади, да как вдавит в сиденье-то, со всей силищи, так у того и голова на бок повисла, a он одно: «Вези, мер­завец, в порошок сотру!..» Не-то от страха, не то от его силищи кум-то и захирел, едва домой доплелся... «Медве­жатник» - то, может, и не виноват в этом, — торопился, a все же пожил бы кум-от... Так вот какое нехристианское дело вышло. Видно, судьба его такова... A вы почто к   нему? Аль дело какое? Вестимо, не без дела едете, толь­ко неровён час, под горячую руку не попались бы. Стра­шон он бываeт, хуже волка лютого.

Возница замолчал, о чем-то задумавшись, потом вновь заговорил:

—    Пятерку отвалил на похороны-то... «На, говорит, тебе, Палагеюшка (жене-то его) , на похороны, да прости меня-то, погорячился малость, ненароком зашиб...» Оно, конечно, и  винить-то  нам нельзя: Kум-то худенький, сла­бенький, еле-еле душа в Теле, а все же пожил бы... Видно, уж греху быть. Кому как на роду написано, — вздохнул извозчик.

—    Под суд, говоришь? Што ты, барин, это нашего бра­та под суд, a его разве можно? Он первый богатей у нас городу-то, к тому ж и затeйник.

—    Все члены суда под его дудку пляшут... A суд-то из кого? Из них же самих, из иxнего же брата. Где уж тут!..

Ох подкатил к парадному крыльцу дома городского головы и остановил своего «рысака».

—   А ест и приехали! Наверх подниметесь, направо дверь будет, тут-то они пребывает, Филимон-то Евстиг­неич, хозяин-то нашего города... Покорнейшее вас благо­дарим, барин!.. Нно-o, милашка! Еще бы такого седочка свезти, и чайку тогда можно испить. Ннo-o!

Я поднялся по лестнице.

—    Вам кого? — спросила девушка, поддерживая спустившийся c головы платок. — Филимона Евстигнеича? Вот он! — она открыла дверь и ткнула пальцем в сторону сидевшего за письменным столом человека.

Передо мной сидел подлинный геркулес с пустыми русыми волосами и окладистой бородой.

«Ват бы кого под черную маску», — невольно поду­мал я.

При моем появлении он поднял голову и внимательно посмотрел на меня.

—   Пошто пожаловал? — наконец спросил он, откинув­шись на спинку кресла и поглаживая шелковистую бороду.  Я развернув огромную афишу, положил ее на стол.

—   Ты мне пашпорт покажи, — пробегая глазами афи­шу, сказал ан, прищурясь.

—   Ну вот! A я-то думал, Испания к нам пожаловала. Это тебя, что ли, в кино показывали? Я-то не был, жена c дочуркой рассказывали. C быком, c медведем, что ли, мерялся? Так-так! Сад, говоришь, у нас снять хочешь, силу показывать? Что ж показывай, быка я тебе дам, город­ского бугая. На цепи он у нас прикован, если не страшен он тебе — бери, за него ничего не возьму. Только дикий он, никого к себе не допущает. Хочешь, иди погляди... A на палках со мной потягаешься? — неожиданно спро­сил он.

Я не был удивлен такoму предложению, так как знал купеческую привычку пробовать силу на палках и не раз тянулся с купцами.

Не дожидаясь ответа, он громко крикнул:

—      Парашка, принеси кочергу!

—  Какую? — приоткрыв дверь и просунув голову, спросила девушка.

«Какую, какую»! Что ты не знаешь, что ли, дура! Тягаться будем.

- Опять тягаться?  всплеснув руками и фыркнув, проговорила та.

Вошла она с огромной кочергой.

—    На, тянись! — сунув кочергу, сказала она, осматри­вая меня смеющимися глазами.

—    Вот тут садись, — тоном, не допускающим возраже­ний, произнес «медвежатник».

Он опустился на персидский ковер.

На его стороне все преимущества: толстые, словно бревна, ноги, крепко спаянная поясница, богатырский рост... Но что же оставалось делать?

Сбросив пиджак, немного взволнованный, я опустился на ковер против своего противника, готовый померяться силой.

Вытянув ноги, упираясь друг другу в ступни, мы при­готовились к схватке. Моим обнажившимся мускулам он, очевидно, не придавал большого значения.

—      Ну, что же, держись, прославленный! — сказал он и, напрягшись, потянул к себе.

Мускулы наши натянулись, захрустeли суставы, глаза лeзли из орбит. И я почувствовал в нем силу, которой мне не одолеть.

От страшного напряжения вдруг кочерга не выдержа­ла, сдала и согнулась.

—      Парашка, неси оглоблю! — откидывая кочергу, за­кричал он.

Испуганная девушка выпучила глаза, не трогалась c места.

Я встал, отpяхнулся и начал надевать пиджак.

—      Позвольте, — запротестовал я. — Я не за тем пришел, чтобы c вами на оглоблях тянуться. Я пришел, чтобы c вaми насчет сада договориться.

—      И то Резон! — вставая, проговорил городской голо­ва. Отдуваясь, он вытянyл свод; могучий Корпус и подошел к столу.

—      Двадцать копеек с рубля - городу, остальное — тебе, артист.

На мое предложение заключить договор, он замахал руками.

- В казначейство внесешь — и вся недолга. От меня зайдешь к полицмейстеру. Не будет разрешать — скажи, у меня был, на палках, на кочерге со мной тягался, - разрешит.

—    A побороться при публике вы не желали бы? — за­дал я ему вопрос.

Он поcмотрел на меня, подумали сказал:

—    Нет, не рука мне, нельзя, засмеют. Да и бороться по-вашему не умею.

—    A под маской? — настаивал я.

—Все равно узнают. Нет, уж борись с нашим буга­ем, — ответил он, нахмурившись.

Через Несколько минут я был y полицмейстера. Толстый полковник, выcлушав мою просьбу, ответил:

—    Я разрешаю, но ответственность пусть он на себя берет. — Вы что, тянулись c ним?

—    Тянулся, господин полковник.

—    Кто ж из вас кого?

—    Кочерга подвела — согнулась.

—    A-a! —протянул он. — Подвела, значит? Но как же тогда все-таки он вас вы пустил? Это не в его привычках.

—    Поcылал за оглоблей, но я отказался oт такого поединка.

—    Да, он такой у нас! здесь были борцы, так он со всеми перетягался. Всё силу пробует свою медвежью. Колоссальная сила!

Полковник вынул из письменного стола сломанную подкову и 'пятикопеечную монету и показал их мне.

—    Вы можете?

—    Подкoвы ломаю, а пятачки — нет. Нужна здесь осо­бая тренировка пальцев.

—    Ну вот видите, а ему это нипочем! Выв чемпиона­тах не выступаете? A скажите, борьба y вас идет на зара­нее разработанному плану, не так ли? презабавная штука, эта борьба, — ковыряя зубочисткой в зубах, говорил пол­ковник.— Kогдa-то в молодости я увлекался этим спортом. Видел таких классических борцов, как Лурих, Пытлясинский. На меня тогда они произвели неизгладимое впечат­ление... Борьба велась до результата — час десять минут. Публика замирала на своих местах. Они были удивитель­но сложены. Почти одного роста и веса, одинаковой силы и Техники. Все приемы были прямо-таки великолепны: мосты, пируэты... не оторвешься. И я испытывал эстетиче­ское наcлаждение... А то инoй раз войдут борцы, как две пивные бочки, начнут бутузить друг друга, галерка ревет, — конечна, ей это нравится. Как эта борьба то-вашему, пo-борцовски, называется?... «Макаронная борь­ба», что ли?.. «Наддай! — кричат,— Тимоша, наддай!..» И бутузят один другого... Почему наше атлетическое об­щество не запретит такую борьбу?

—    Вы спросили меня, как y нас ведется борьба, господин полковник? — перебил я его.

—    Да-да...

—    Бывали случаи, боpцы сговаривалнсь И тут же обманывали друг друга. Отсюда — частые споры, a иногда и драки. Противники во время бoрьбы входят в азарт, для них нет ничего святого. B борьбе применяются все фокусы, и противник, попавший впросак, будет лежать на лопат­ках, хотя бы они и сговаривались. Победа для борца — всё: материальная обеспеченность и благополучие, пригла­шение в лучшие чемпионаты. Его имя становится популяр­ным. Сделки же бывают больше между трусами, которые думают не o своей ежедневной необходимой тренировке, a о том, как бы хорошо поесть, поспать и этим увеличить свой вес. B некоторых чемпионатах дорожат видной фигу­рой, за это борец получает лишнюю плату — один рубль... Пытлясинский, Лурих — культурные борцы. Такие чем­пионы дорожат своими лопатками, как хорошая мать — люлькой дитяти. Пытлясинский — мой учитель, y которо­го я занимался в школе в Москве два года...

—    Да, ваша жизнь богата впечатлениями,— сказал полковник, — но я не завидую вам. Не завидую... Вы в одно «прекрасное» время можете очутиться на рогах своего противника.

Я пожал плечами, поблагодарил его за разрешение и вышел.

Вечером я уже торжествовал победу: поверженный бык лежал у моих ног. Нет ничего для артиста прекраснее теx минут, когда люди, вoсхищенные его победой, рвутся к не­му, подхватывают его на руки.

C огромными букетами благоухающих цветов я иду к Шраде - хочется поделиться с учеником своей радостью. Шраде должен ждать меняв маленькой фанерной будке, в саду, рядом с летним театром.

Но где же он? И где мое платье?..

Шраде, с которым я  делился всем - и горем и радо­стью, ученик, в которого я вкладывал всю сВОЮ душу, Мечтал сделать из Него борца-чемпиона, надул меня. Он исчез, a c ним исчезли и мои вещи: новый костюм, шляпа, золотые часы, булавка, туго набитый бумажник и — главное — все мои призы!

Я    заявил в полицию o краже.

Но все было бесполезно.

Я    так ни c чем и уехал из Чернигова.

Спустя два года, проезжая мимо большой станции, я увидел на заборе широковещательную афишу:

«Гастроли непобедимого немецкого чемпиона Пауля Шраде». B примечании было сказано o побежденных ил? борцах. B их числе значилась и моя фамилия. Кровь бро­силась мне в голову... Так вот где мы встретимся, милый Шраде! Вот где нас свела судьба!

звонок... Как угорелый, я бросился в отходящий поезд и, схватив свои вещи, к удивлению пассажиров, соскочил на перрон чуть ли не на полном ходу.

Ни боль в плече, ни растяжение в ноге - ничто не остановило меня. Сдав на хранение чемодан, я c Нетерпе­нием ожидал вечера.

Чтобы скоротать время и не показаться на глаза «чем­пиону», пошел в поле. Лег на траву, задумался и незамет­но уснул. Разбудило меня стадо, мычанье коров, блеяние овец и песня пастуха. Он шел в длинной холщовой рубахе, с кнутом на плече.

Как чудесно в поле!.. Какой закат... Кругом цветы... Хорошо!

Конечно, и моя профессия хороша. Но только когда есть выгодный ангажемент... Да и тогда тебя могут ожи­дать сломанные ребра, ушибы, растяжения... A завистни­ки?.. Хотя бы тот же Шраде... И передо мной встала вызывающая афиша. Да, я должен боpоться!..

B    залитый огнями цирк я вошел c взятым в кассе би­летом, затерявшись среди людей, я c нетерпением ожидал выхода новоявленного «чемпиона». Но вот и он... Сердце забилось.. Кровь бросилась мне в голову... Вот он на сцене, обтянутый шелковым трико... Публика рукоплещет.

—   Пауль Шраде! Знаменитый немецкий чемпион предлагает каждому, кто его поборет, двести рублей! — зычно объявляет выпускающий.

Шраде кланяется, улыбка не сходит c его лица. Он снимает с Себя ленту, увешанную моими медалями, и, приняв гордую позу, ждет желающих померяться силой.

- Нет желающих? -  снова обращается к публике артист и, переждав минуту, добавляет, обводя всех взо­ром: —Пет?.. B таком случае он приступает к своему Но­меру — упражнению c тяжелыми гирями,

—    Есть! — на весь цирк крикнул я. — Я желаю. Все головы повернулись в мою сторону. Удивленная публика заерзала, зашепталась.

Шраде вздрогнул. Лицо его стало бледным, нижняя челюсть отвисла. Глаза трусливо забегали вначале по зри­телям, потом по удивленным артистами вдруг умоляюще остановились на мне. Он хочет что-то сказать, но не мо­жет, губы его кривятся. Куда делась гордая осанка!

—    Господа! Почтеннейшая публика! — выходя на се­редину манежа, крикнул выпускающий артист. — Вызов неизвестного наш чемпион принимает! Но пусть вызваВ­ший вначале запишется в кассе нашего цирка. Тогда мы поставим его на афишу и объявим день борьбы.

Избегая моего взгляда, Шраде вдруг ожил, дерзко обвел глазами взволнованных зрителей, посмотрел на окружающих его артистов и принял гордую позу:

—    Да, я готов! Пусть запишется!

Но находчивость шталмейстера* не спасла положе­ния, a, наоборот, подлила масла в огонь. Все зашевели­лись, загалдели.

* Шталмейстер - здесь выпускающий на сцену артист

—    Сейчас, сейчас давай! Да-ва-ай! Не отвиливай! Деньги обратно!

Особенно усердствовала галерка и верхние ряды:

—    Вишь, проказа! Что выдумал! Трус! Трус!

Важно восседавший в своей ложе пристав вскочил на ноги и трусливо схватился за шашку. Городовые сгруди­лись, ожидая Приказаний.

Боясь за целость цирка, директор вызвал управляю­щего.

Маленький, c лисьей мордочкой человечек, в блестящем цилиндре, c закpyченными кверху усами, вопросительно уставился на него.

—    Скажи, чтобы боролся! A то, чего доброго, еще разнесут весь цирк. Вишь, разошлись, черти!

В публике действительно происходило что-то невероят­ное.

A директор потирал холеные, унизaнные кольцами c дорогими камнями пухлые ручки, улыбался, приветливо кивая в сторону зрителей маленькой, вытянутой, как y жу­равля, головкой. Он знал, что такие вызовы нарочно устраивали борцы, чтобы собрать больше публики, и уже мечтало завтрашнем сборе.

Зловеще выла галерка. Из разъяренных глоток неслись громкие крики:

—  Сейчас! Борьбу да-ва-ай!

И    вдруг наступила мертвая тишина.

Штальмейстер вышeл на арену, встал в центре боль­шого зеленого ковра, поднял руку и выкрикнул:

—     Успокойтесь,господа! Борьба состоится!

Люди обрадовались. Смех, шутки, остроты так и по­сыпались по рядам.

Забегали, засуетились артисты.

Мне было предложено одеться в борцовский костюм.

Подошел режиссер в черном, безукоризненно сшитом фраке, в белых перчатках, слившихся c белоснежными манжетами. Его смеющиеся, полные любопытства серые глаза пробежали по моей фигуре.

—    Вот сюда пожалуйте, — открывая дверь небольшой комнатки, любезно произнес он. — Вы знаете Лазаренко? Это его уборная.

Я     вспомнил Казань, Никитинский цирк, — там я по­знакомился с молодым ковровым клоуном. Мы были одних лет. Вместе пробивали дорогу. Лазаренко был тогда начинающим. Но его прыжки через пять лошадей пора­жали публику. Старшие артисты предсказывали ему бле­стящую будущнoсть...

Уборная слабо освещалась небольшой лампочкой, стены были оклеены бенефисными афишами c размалеванными торчащими носами клоунов и крупными заго­ловками: «Стой, прохожий, остановись - сегодня рыжего бенефис!», «Кто явится — от смеха свалится!», «Кто опоз­дает — тому смерть угрожает!».

Я     стал раздеваться, поглядывая на афиши. Из сосед­ней комнаты доносился шум, перебранка. Кто-то спорил, визгливо кричал. Постучав в стенку и призвав шумeвших к порядку, режиссер снова спросил:

—  Так вы знаете Лазаренко?

—  Да... Где он?

—  Только что вчера в Москву уехал, с директором не поладил. А нашего борца знаете?

 -  Mой ученик, — ответил я и тут же пожалел.

—    Уче-ни-к? — протянул режиссер. — Ученик? Вот как? Ну-ну... — Он значительно подмигнул, хитро улыб­нулся: дескать, знаем мы ваши вызовы.

—    A-a, так вот оно что, — протянул он, собираясь уходить.

Я    посмотрел на его жирно нафиксатуаренные, торча­щие кверху тараканьи усы, на белый жилет, на котором висела массивная золотая цепь c брелоками. Вся его круглая фигурка, c блестящим пробором на голове, напоминала мне московского коммивояжера.

—    B ничью сыграете? — уходя, сказал он c улыбкой.

Я     пожал плечами.

«Зачем сказал ему? — недовольно подумал Я. — Впро­чем, увидят».

Снова растворилась дверь. С опущенной головой передо мной стоял Шраде. Лицо его было залито румян­цем. B руках он держал мою призовую ленту.

—  Николай Григорьевич! Я виноват перед вами, про­стите, если можете,— едва слышно прошептал они поло­жил на стол мою призовую ленту. — Булавку я сейчас принесу, она y меня дома, я живу рядом с цирком. A деньги потом отдам...

B    голосе мольба и страх.

Я    сосчитал свои призы (их было пятнадцать) — все налицо.

зашнуровывая борцовские ботинки, думал o предстоящей схватке.

Он стоял возле меня c опущенной головой, шептал:

—    Я бороться c вами не буду...

И    вдруг опyстился передо мной на колени, протянул руки, посмотрел умоляюще.

Мне стало его жалко. Захотелось по-товарищески про тянyть ему руку, обо всем забыть, заговорить по-старому, но.., что-то удерживало меня. A каким он стоял пять минут назад, на манеже, в моей ленте и призах!

—    Скажи мне, Шраде, — спросил и, — что заставило тебя прибегнуть к такому позору? Вспомни, как я отно­сился к тебе, как мы жили... Я делился c тобой всем, хотел сделать из Тебя большого, c именем, борца, и ты так отплатил мне за это?..

— Я сам не знаю, как это вышло,— слабым голосом проговорил он. - Помните ту ночь? Когда вы спали и я подошел к вашей кровати, вы еще спросонок спросили, что мне нужно. Вот c тех пор y меня и зародилась мысль обокрасть вас. Меня тянуло на родину, в Германию, хоте­лось там показать себя в ваших призах. Я завидовал вам, хотелось быть таким же, как вы... B Германии y меня отец, работает в колбасной... Я тоже, как вы знаете, колбасник, сюда приехал c дядей, и мы с Ним хотели в Киеве открыть колбасную, но вот я встретился c вами...

К нам постучали.

—    Вас ждет публика! — послышался голос из-за двери.

—    Ну что же! Давай булавку, — сказал я, пристально взглянув в его лицо. — Бороться все же будем, надо... Публика будет требовать.

—    Тогда кладите меня в две-три минуты, — прогово­рил он торопливо. — Я сейчас принесу вам булавку...— И вновь фальшивая нотка прозвучала в его голосе.

—    Нет, — сказал я, — бороться мы будем c тобой всерьез, Шраде. Положишь меня - прощу, забуду... Стой как можно крепче и клади, если сможешь...

—    А вы не сломаете мне ключицу? Не повредите ногу, руку, как делают другие борцы?

—    Нет, Шрадe, этого я не сделаю. Но и простить тожe не могу. Положишь — прощу.

—    A у вас мускулы еще больше стали! — заискивающе сказал он, дотронувшись до моих бицепсов. Он знал, что такая лесть всегда нравится борцам.

Снова постучали. Шраде шмыгнул в открывшуюся дверь.

Вошел режиссер.

—    Вы готовы? — спросил он. — Идите, вас требует публика. Она волнуется, — и, повернув голову, спросил: - А где Шраде?

Под оглушительные аплодисменты я вышел на манеж­ный круг. Публика рассматривала меня c любопытством, Я обдумывал план моей борьбы со Шраде.

Но где же он? Неужели опять сбежал?

Публика кричит от нетерпения. За кулисами беготня, ищут Шраде. «Непобедимый» как в воду канул. У занавеса стоит директор, топает ногой.

— Достать мне этого прощелыгу, разыскать! — нетерпеливо повторяет он.

Люди суетятся, бегают, pазводят руками.

Старший кучер докладывает:

—    Нигде его нет, на квартиру я бегал - и там его не оказалось.

Директор схватился за голову, сжал виски:

—    Что буду делать! зарезал... Деньги потребуют выдать обратно. Господи, и что меня заставило связаться c этакой падалью?! Господи, помоги!

Но вот на арене появляется c недоумевающим лицом шталмейстер. Поднимается его трясущаяся рука. Все смолкло.

—          Борец Шраде, — упавшим голосом выдaвливает он, — исчез, нигде не может найти его...

Ошарашенная публика как бы замерла, остолбенела и вдруг так закричала, затопала ногами, что задрожали

стены цирка.

—  Как?!. Где?! Где он? Давай сюда! Да-ва-ай! Но Шраде сбежал. Борьба не состоялась...

Сейчас, когда оглядываешься на прошлое и вспоминаешь нравы дореволюционного цирка, в голову приходят многие примеры зависти, обмана, желание растленного той жизнью человека пойти на всё ради своей карьеры.

B связи c этим вспоминается фигура вятского силача‑самородка, выступавшего под именем «второго Поддуб­ного». Человек огромной силы, легендарный моряк-герой, отличившийся в русско-японской войне, Василий Бабуш­кин был застрелен из револьвера таким же своим учени­ком-иностранцем, как мой Шраде... А сколько таких случаев хранят в своей памяти старые борцы-профессио­налы!.. Такова уж была жизнь в царской России, когда человек человеку был волком.

Н. Турбас

оставить комментарий