О Владимире Леонидовиче Дурове

Илья Григорьевич Эренбург с юных лет был поклонником великого артиста цирка Владимира Леонидовича Дурова. В начале 20-х годов, когда волею обстоятельств и с легкой руки Всеволода Эмильевича Мейерхольда Эренбург стал ведать в Наркомпросе детскими театрами республики, судьба свела его с Дуровым уже по службе. Не раз встречался Эренбург с Дуровым и за границей — в 20-е и 30-е годы.

  Владимир Леонидович был почти на тридцать лет старше Эренбурга, но эта большая разница в возрасте компенсировалась общей их любовью и привязанностью к животным. Хорошо знавший Эренбурга писатель В. Г. Лидин вспоминал: «Мне всегда кажется, что человек, который любит животных, не может быть плохим. В голодные годы начала революции Эренбург дружил с Владимиром Дуровым, писал для его животных какие-то интермедии, а однажды Дуров заехал за ним в Проточный переулок, где Эренбург в те годы жил, в сани был впряжен верблюд, на которого, вытаращив глаза, смотрели московские жители. Впоследствии мы побывали с Эренбургом в этом уголке его молодости. В уголке жил старый, умевший произносить слова ворон, и Эренбург несколько минут постоял возле ворона и поговорил с ним.

— Вы ничего не понимаете, — сказал он, когда я поинтересовался, о чем они побеседовали, — это мыслитель!»

В книгах Эренбурга можно найти много свидетельств его любви к животным. Стоит привести слова из «Книги для взрослых» (1936 г.): «Я всегда смеюсь, вспоминая, что на свете существуют животные с теплой шерстью, с пушистыми хвостами, с длинными шеями, с ржаньем и мяуканьем. Медведи похожи на хороших знакомых, они могут мечтать, читать доклады, страдать от несчастной любви. Ослы трогательно ступают. Кошки удивительно лакают молоко, у них языки жесткие, как наждак...» В наследии Эренбурга есть и вещи, специально посвященные животным, — тут можно вспомнить и прелестное стихотворение «Фокстерьер» (1910 г.), и рассказ «Джо» (1944 г.), и мудрые заметки «О собаках» (1966 г.). Бывало, что Эренбург пользовался и . крыловской традицией — таково, например, саркастическое его стихотворение «Приснилось мне, что я попал в зверинец».

В 1963 году отмечалось столетие Владимира Леонидовича Дурова. В Москве, в Уголке Дурова, было торжественное собрание, на нем выступил и Эренбург. Незадолго перед тем в «Новом мире» была напечатана вторая книга воспоминаний «Люди, годы, жизнь», в которой Эренбург посвятил Дурову одну из интереснейших глав. Некоторые факты из этой главы Эренбург привел и в своем выступлении, изложив их более развернуто, а многое из рассказанного им тогда было обнародовано впервые. Стенограмма выступления была передана Эренбургу, и, судя по его записи, он намеревался ее обработать для печати, но осуществить этот замысел не успел. Естественно, что запись свободного рассказа стилистически отличается от вещей, которые Эренбург предназначал для печати, однако живой и непосредственный рассказ Ильи Эренбурга о великом чародее цирка и в таком необработанном виде представляет несомненный интерес.

Текст публикуется с сокращениями по стенограмме, сохранившейся в архиве Ирины. Ильиничны Эренбург.
Мне трудно было бы говорить вещи торжественные. Они уже сказаны, и, кроме того, этот зал связан у меня с другими воспоминаниями, как и сам образ Владимира Леонидовича.

Если разрешите, я расскажу о нем просто по-человечески, как о человеке.

Я гимназистом видел Дурова в цирке Саламонского. Мне было тогда лет 11 —12, и я был уже отравлен какими-то впечатлениями в области искусства. Меня смешил Дуров, но с гимназистками мне больше хотелось говорить о постановках Художественного театра, который помещался тогда в Каретном ряду, так как цирком на девочек нельзя было воздействовать. А другие впечатления и другое ощущение Дурова пришло позднее.

С Владимиром Леонидовичем Дуровым непосредственно я столкнулся при следующих обстоятельствах. В ноябре 1921 года Мейерхольд назначил меня заведующим детской секцией его театра. Почему? Это объяснить трудно, так как я не имел отношения ни к театру, ни к педагогике, но меня назначили на этот пост. Мейерхольда я тогда обожал и перечить ему не мог, а он разговаривал со мной, как диктатор.

Мы помещались в ту пору около Александровского сада, где для нас был отведен специальный особняк. Со мной вместе работали поэтесса Ада Чумаченко и ряд других товарищей. А рядом была цирковая секция, которой ведала Рукавишникова, жена поэта Рукавишникова. И когда к нам приехал как-то Владимир Дуров, каждый стал тянуть его в свою комнату. В итоге он пришел и к нам.

Надо сказать, что детских театров было тогда мало. Существовал театр, который ставил «Джунгли» по Киплингу, но я этот театр не любил. Он казался мне неестественным (хотя я не отрицал условный театр, но в театре для детей мне здесь было что-то не по душе). И затем во всех районных театрах шли постановки для детей, но в основном это все были скучные спектакли, сделанные по скучным пьесам, написанным неопытными авторами. В них проповедовались незыблемые педагогические истины, и все! Дети скучали и жаждали прорваться на спектакли для взрослых. (...)

И в эту пору возникла идея Владимира Леонидовича поставить спектакль для детей. Эта идея меня заинтересовала, а Владимир Леонидович очаровал в первый же день. Здесь говорили о том, каким он был, но не сказали о еще одном его качестве — он был, кроме всего прочего, еще и поэтом в широком смысле этого слова. Многие профессиональные поэты не являются у нас поэтами, и можно быть поэтом, даже если ты не пишешь стихи. Владимир Леонидович как раз был таким поэтом. Он обладал необычайной фантазией и чувствительностью поэта, которая меня покорила. И я начал ходить в этот дом.

Стояла очень суровая зима, у меня не было теплого пальто, было холодно, и Владимир Леонидович начал присылать за мной верблюда. Надо сказать, что верблюд этот был еще более отощавшим, чем я и мои товарищи, но говорят, что верблюдов можно кормить один раз в неделю; и этот верблюд потихоньку трусил по Москве, пугая редких лошадей, которые встречались. А машин в ту пору вообще было немного. (...) И вот в санях, запряженных верблюдом, я приезжал с Волхонки сюда и видел, как Владимир Леонидович работает, дрессируя своих зверей.

Я помню, что А. В. Луначарский в одном из последних разговоров со мной, когда я был в Париже, незадолго до смерти указал:

—    Если бы наши педагоги так знали детей, как Дуров знает своих зверей, у нас была бы другая школа!

Какие были звери? В основном это были зайцы и кролики. Был еще медвежонок, который открывал занавес. Но этот медвежонок очень быстро рос, вырастал из сделанных костюмов и с трудом приходилось доставать материю (сколько я положил на это сил), чтобы шить ему новые костюмы. (...)

Дети в ту пору приходили бледные, голодные, но все равно счастливые. Им давали при входе по кусочку моркови. Говорили, что это надо для того, чтобы было общение зрителей с актерами. У Мейерхольда это зачастую не выходило, а у детей получалось. Дети немедленно взбирались на сцену, и зайцы немедленно шли к ним за морковкой.

Эта пьеска шла довольно часто. Были многочисленные заявки школ, детских садов.

Надо сказать, что в самом этом представлении были элементы зрелища. Мы воспринимали тогда театр Дурова как зрелище. Надоели эти чаепития на сцене, где актеры глотали настоящий чай. И Луначарский был здесь в театре, и ему понравилось, когда он увидел декорации — аляповато-нелепые, но в целом это было зрелище. И в цирке Владимир Леонидович осуществлял это зрелище, когда нацеплял на себя разные медали, ленту, эффектно и торжественно поднимал руку, ярко выезжая на манеж. Почти всегда в воспоминаниях о Владимире Леонидовиче обычно вспоминают его политические анекдоты; действительно, его язык был острый, но ведь, кроме этого, он любил зрелище в цирке, очень эффектно строил все свои номера. И можно даже сказать, что он всегда боролся в себе между цирком и тем, что считал своей научной деятельностью.

Он очень любил животных. В этом доме, помню, он мне как-то пожаловался на следующее. Он хорошо жил с женой, Анна Игнатьевна много помогала ему, но иногда между ними возникали и разногласия, и по поводу одного из них он жаловался мне:

—    Понимаете, одних пускает в комнаты — и собак, и кошек, и обезьянку, и попугая, а другим — ход закрыт. Барсука никак не пускает...

Я помню, как Дуров приехал в Париж вместе с Анной Игнатьевной. Послали его в какую-то длительную командировку. (...) Я показывал ему там разные вещи. И должен сказать, что считаю его человеком очень культурным. И не по количеству прочитанных книг, а по тому, что он часто говорил: «В этом я ничего не понимаю». А это несомненный признак культуры! Люди, которые говорят, что понимают во всех областях, далеки от культуры. (...)

В Париже он все осматривал с любопытством, но признавался, что в этом мало что понимает.

Когда он был в Париже, то часто носил за пазухой свою крысу Финку. Один раз мы пришли в кафе, где обычно собирались художники и писатели. Финка долго сидела за пазухой, но потом Владимир Леонидович захотел показать ее зрителям. Однако когда она вылезла на стол, отовсюду раздались визги и крики, все повскакали с мест, началась форменная паника. А Владимир Леонидович, обращаясь ко мне, сказал:

—    Вы говорили, что здесь собираются художники, писатели... Я думал, что это культурная публика, а они так начали кричать, что испугали Финку.

Он обиделся, забрал Финку, и мы ушли. А на следующий день сказал:

—    Я больше туда не пойду. Они чуть до смерти не испугали несчастную Финку, она в жизни такого крика не слышала! (...)

В борьбе между человеком и животным Дуров всегда оправдывал животное. Я помню, как в «Европейской» гостинице в Ленинграде я зашел как-то к Владимиру Леонидовичу. У него была небольшая обезьянка, типа мартышки. Эта обезьянка, увидев меня с женой, решила, очевидно, с нами поиграть и прыгнула на голову к моей жене. Жена испугалась, закричала, обезьянка также испугалась.

А Владимир Леонидович засмеялся и говорит:

—    Вы сами виноваты... Вы крикнули и испугали ее.

И был прав.

Все его наблюдения и разговоры о животных давали много нового. Я как-то рассказал ему, что был на птичьем острове в северной Норвегии и видел, Что там рыбаки собирают яйца морских птиц, которых там множество, но можно взять из каждого гнезда только по одному яйцу, если возьмешь больше, птицы улетят, выберут другой остров. И на это Владимир Леонидович сказал:

—    Это же очень важно... Обязательно напишите об этом и пошлите во все правительства мира... Чтобы всe знали об этом. (...)

У Владимира Леонидовича в карманах всегда была еда для животных, и Анна Игнатьевна всегда сердилась, так как он мог прийти в приличный дом и вынуть из кармана рыбу, предназначенную для морского льва, или кусок сырого мяса вместе с носовым платком. Я часто видел такие вещи.

И его книжка о животных и приемах дрессуры очень интересна. Я приводил ее, когда писал вторую часть «Люди, годы, жизнь». Я перечитывал тогда эту книжку, которую он мне в свое время подарил. В целом она очень нестройная, одно перемежается с другим: то Павлов, то цирк, то разговор о том, как слон погиб, но в общем это очень интересно, и мне кажется, что это область, где он во многом был новатором.

Я не знал Анатолия Дурова. Мне говорили, что он был талантливым клоуном и производил сильное впечатление на зрителей, но у него — свое лицо, а у Владимира — свое. Сказать о нем только что он был замечательный клоун, — нельзя. Я видел очень сильных клоунов во Франции и в Италии, так что дело не в этом. У него была своя огромная область: он и животное. Причем я считаю, что этой областью у нас должны заниматься те, кто занимается воспитанием детей. Необходимо прививать им любовь к животным. А человек, который может повесить щенка или отрубить голову котенку, — из него ничего хорошего не получится, он будет плохим гражданином, скверным мужем, дурным товарищем. А Владимир Леонидович проповедовал любовь к животным. (...)

Анна Владимировна сделала многое, чтобы сохранить преемственность в работах отца. Я помню, как Владимир Леонидович говорил о собаке-математике, как собрал интеллигентную публику, посадил всех и все смотрели с недоверием, как собака производила сложение и вычитание совершенно безукоризненно.

И в заключение Владимир Леонидович сказал: «Я объясню вам в чем дело, я подаю собаке знак, когда она должна взять нужный кубик с цифрой, последите и скажите, какой сигнал я подаю?»

Он проделал все это три раза, а потом сказал:

— Я убедился в одном, что собака наблюдательнее человека. Я подавал ей знак движением левого глаза, прищуривая его, а вы смотрели в это время на мои руки...

Причем этот «математик» была старая дворняжка. И это, пожалуй, правильно было им сделано, в смысле выбора, так как все другие породы — это специалисты, которые тренируются, в силу своих качеств, то на поноску, то на охрану и т. п. Дворняжка в данном случае наиболее универсальна.

Он умел анализировать и делать выводы о психологии животных. Взять хотя бы его наблюдения за цыпленком, о котором он любил рассказывать. Если червяк ползет в направлении от цыпленка, цыпленок будет идти за ним и будет пытаться его клюнуть. Если же червяк будет ползти в направлении цыпленка, тот начнет пятиться. Это — закон, который все знают и которым пользуются в жизни и дипломаты, и политики, и военные. Зная этот закон, Владимир Леонидович и боролся со страхом трусливого зайца или крысы, делал их равноправными членами звериного общества. Он использовал в дрессировке естественные навыки животных, заставляя енота полоскать белье, так как тот полощет рыбу, прежде чем ее съесть.

И, заканчивая, хочу сказать следующее: сюда водят взрослых и детей, а здесь такое же помещение, как и в двадцатом году. (...) Надо всем нам об этом подумать, так как это честь, которую можно оказать имени В. Л. Дурова. Это живое дело, сохранившееся в Москве, которое надо поддерживать и расширять. И ученые должны взять то ценное, что было в его опытах, и цирк... Кстати сказать, цирк в двадцатые годы был куда смелее, чем в шестидесятые! Мейерхольд брал от цирка биомеханику и хотел, чтобы все актеры у него были акробатами. (...)

Цирк не только детское представление, он дает много и взрослому человеку, и неправильно, что ему отводится такое место, что «есть еще и цирк» (кроме театра). Цирк — это огромное зрелище. Вспомните тележку, запряженную свиньями, на которой выезжал на арену Владимир Леонидович. Это был блестящий актер, выезжающий на своей триумфальной колеснице, запряженной свиньями!

И в заключение хочу выразить всю мою признательность Анне Владимировне и всем работникам уголка. (...) Я знаю, сколько нужно терпения и мужества, чтобы вести это дело. Но сегодня я уйду спокойным, так как считаю, что защита у Уголка есть!


В. ПОПОВА и Б. ФРЕЗИНСКИЙ

оставить комментарий