Потому что люблю

Эстрада — это прежде всего искусство. И мне не по душе, когда эстраду загоняют куда-то на задворки, и определение «искусство малой формы» — определение в тактическом отношении, может быть, и верное — неожиданно оборачивается этаким барским пренебрежением.

Взвод — тоже тактическая единица, но без взводов не может быть полка. Эстрада народна в большом и всеобъемлющем пони­мании. Эстрада демократична. Эстрада проникает в самые глухие уголки, куда не попадает подчас даже кино. В войну эстрада работала локоть о локоть с частями действующей армии — в блиндаже, на танке, на площадке грузовика, с которого только что сгрузили подвезенные к передовым позициям  боеприпасы.

Советская эстрада далеко ушла от своих дореволюцион­ных прародителей, приобрела вес не только у нас, но и в зарубежном мире, она облагородила подмостки и является прямым укором низкопробному бизнесу Запада. Хотя спра­ведливости ради мы обязаны отдать должное многим пред­ставителям западноевропейской эстрады, идущим по нелег­кому пути подлинного искусства, не поддающимся влиянию легковесной халтуры.

Я — зритель. В этом мое преимущество. Я могу говорить откровенно. Каждый зритель рассуждает субъективно, и это так же естественно, как и оценки читателя той или иной книги: «Мне не понравилось, а другим — не знаю. Пусть скажут другие». На все вкусы не потрафить, и плох тот, кто старается сделать искусство всеядным. Карамель сосут все, но это еще не означает, что карамель — самый лучший сорт конфет.

Как зрителю, мне хочется поделиться своими соображе­ниями, хотя, предупреждаю, они субъективны, могут быть ошибочными. Во всяком случае, в моих соображениях оты­щите главное — доброжелательную искренность и товари­щескую солидарность.

Эстрада — сложный жанр, требующий от исполнителя прежде всего индивидуальности. Эстрадный артист — боец, сражающийся в одиночку. Пусть простят меня за столь банальное сравнение. Но это так! Когда я вижу артиста на подмостках эстрады, меня прежде всего интересует не ансамбль, не сюжетные ходы режиссуры — я наблюдаю, как артист сражается со мной, как побеждает мою косность, мою скуку, мою лень, как подчиняет меня себе без всякого на­жима, без «штучек-мучек», а только силой своего обаяния и мастерства. Это сражение заканчивается по-разному. И всегда побежденный испытывает удовлетворение (говоря «побежденный», я имею в виду себя, зрителя). Когда битва заканчивается победой актера, впечатление не изглаживает­ся на всю жизнь. Если же битва окончилась вничью, впечат­ление рассеивается после первой же стычки за право попасть в такси.

Вспоминаю мое первое знакомство с совершенно незна­комым мне тогда Леонидом Утесовым. Тридцатые годы. Садово-Триумфальная площадь, ныне — Маяковского. Мюзик-холл. Утесов в берете. Перед ним его джаз. Я никогда до этого не видел джаза и не слышал музыки, которую и по­ныне некоторые «просветители» называют какофонической. Я  привык к мелодиям своего детства.

Почему же меня обворожил этот молодой жизнерадост­ный человек в берете? Почему заставил себя полюбить, найти струны моего сердца и заиграть на них, как захотел, несмотря на мое первоначальное сопротивление? О, дорогие друзья, так это и есть искусство актерского интеллекта, искусство приятно порабощать, а не насиловать, искусство возбуждать эмоции, а не погашать их, великое право колдовать над тво­ей психикой, не задевая при этом грубо ни одного нерва. Право же, я не стал хуже. Я почувствовал удаль, живой юмор, южное гостеприимство, приближение ко мне и возвы­шение меня.

Можно по-разному расценивать Аркадия Райкина. Есть ярые его поклонники, до неистовства, имеются и люди с про­хладным отношением к его искусству. Но за одно можно поручиться: Райкин никого не оставит равнодушным. У него свое лицо. Я старательно подчеркиваю эти слова — свое лицо. Я его ни с кем не спутаю, толкни меня ночью в бок, заведи его голос, и я спросонок скажу — Райкин. Это важно, очень и очень важно.

Это важно, кстати, не только для актера, но и для нашего брата, литератора. Однажды мне рассказывал В. В. Вересаев, что у них было сообщество писателей, кажется, «Зеленая лампа», — туда принимали за свой голос. Подражателей не принимали под свет «Зеленой лампы», их по-иностранному именовали эпигонами. Против эпигонства приходится преду­преждать многих, хотя оно легко и заманчиво. Проторенная тропка! Иди и помахивай палочкой с монограммами, этакой кизиловой палочкой, — ими торгуют на южных курортах. Только выжженные на ней знаки, возможно это и огонь солнца, выжжены другими, а не вашими руками, взят не ваш, а другой источник энергии.

А помахивать палочкой можно легко! Получается копирование, стандарт, выпуск штампованного ширпотреба. Тот, кто подражает на эстраде, торгует негодным товаром, обед­няет себя. И никакое самоутешительство не поможет. Есть конструктор, творец, а есть копировщик чертежей. Иногда копировщик работает лучше самого конструктора, но он остается передельщиком. Рассказывают, что на конкурсе артистов, изображавших Чарли Чаплина, ему самому доста­лось не первое место.

Ламанш перелетел первым Блерио. Скажите, кто переле­тел его вторым? В хорошем доме копии с картин даже самого знаменитого мастера не повесят. Поэтому актеру следует идти тернистым, мучительным путем поисков своего пути, где чаша с едкой цикутой будет чаще, чем с другим более приятным напитком. Каждый великий актер шел на свою голгофу, и не всегда находились сердобольные, подающие ему плат, чтобы вытереть от пыли и крови его лицо. Эстрада отнюдь не стандартный жанр. Демократичность этого искусства требует своих Антеев.

К нам часто наезжают французские певцы (будем счи­тать, что начало сближению положил Ив Монтан). И мы их запоминаем, потому что они разные. Иногда с грустью ощущаешь влияние Ива Монтана, и когда этот привкус исчезает, на душе становится чуточку легче: снова воспринимаешь первородство, а не слепое подражательство.

Певцы из-за рубежа, к сожалению, наплодили невероят­ное количество наших отечественных эпигонов. Мы устаем от калейдоскопического передвижения на подмостках и те­леэкранах молодых людей в черных костюмах или блузах, с теми же интонациями, придыханиями, манерой держаться и т. д. Разве тот же Монтан виновен в таком скучном по­токе? Разве ему хотелось быть истоком подобного эпигон­ского половодья? Конечно, нет!

Не потому ли в угоду заграничным импровизациям и упрощенному вкусу закоренелых урбанистов приносится подчас в жертву русское национальное искусство. Видите ли, русские песни, классика не репертуарны, то есть не кассовы. Понятно, с интересами кассы мы не можем не счи­таться. Но дает ли это право хоть на минуту забывать, что мы прежде всего — проводники советского искусства, нашей нравственности и морали, что нас никто не уполномочивал вытаптывать и заглушать ростки духовной культуры народа, так бережно пестуемой партией коммунистов?!

Да и можно ли согласиться с тем, что классика не кассова? На мой взгляд, согласиться с этим было бы опромет­чиво. К примеру, на одном из вечеров в Доме дружбы мы как-то слышали певицу. Всем она понравилась. Пела классическое. Потом ее нет и нет. Спрашиваю, почему? Класси­ческое, видите ли, не идет, нет спроса. Не идет и русская песня.

Куда не идет, позволительно спросить? Чьим вкусам мы угождаем? Эстрадный репертуар есть дело политическое, дело строительства советской культуры. Пора прекратить бездумно торговать культурой, искать от нее только мате­риальную выгоду. Ведь потому и приходит дешевая иностранщина в репертуар. Вольно или невольно, а подражатели заслоняют нередко наше русское, советское искусство, имею­щее свои большие, всемирно опробированные традиции.

Возьмите хотя бы такие воистину национальные ансамб­ли, как моисеевский и «Березку». Не знаю, кем они себя считают, но я, грешным делом, полностью отношу их к вы­сокому искусству эстрады. Чем они пленили мир? Подража­нием? Слепым копированием иностранных образцов? Нет, тысячу раз нет! Они завоевали мирового зрителя своей не­подражаемой самобытностью, своим советским, русским ма­териалом, через них познается наша Родина, они верные и честные ее полпреды.

Чтобы работать на эстраде, необходимо располагать хо­рошим, точным в профессиональном отношении репертуа­ром. Крупный советский актер Н. Смирнов-Сокольский сам снабжал себя. Но не всякому дано заниматься таким до­стойным самоснабжением. Пробуют писать, получается не то — или беспомощно, или скучно, или режет ухо невыно­симо... Можно, конечно, взять у Михаила Шолохова отлич­ный отрывок с дедом Щукарем, но сколько его можно слу­шать? Это не спасает репертуар эстрады.

Что же делать? Трудно сочинять рецепты. Обратиться в Союз писателей, где имеется соответствующая секция? Наверное, обращались. Самозабвенно трудятся те же В. Ар­дов и Л. Ленч, много и хорошо пишет М. Матусовский, кто-то еще, — прошу простить меня за слабую осведомленность. Наши конферансье проявляют непростительную забывчи­вость, объявляя тот или иной номер: автор, как правило, начисто вычеркнут.

Поскольку зашла речь о конферансье, разрешите ото­зваться и об этой почетной профессии. Конферансье, на мой взгляд, должен обладать одним преимуществом — он должен уметь разговаривать с публикой, разговаривать без тошно­творного заискивания, без многозначительных пауз и зака­тываний глаз, без плоских шуток, почерпнутых в справоч­никах времен Адама и Евы.

Из конферансье, умеющих разговаривать с публикой, умных и не навязчивых, могу назвать покойного М. Гаркави. Я его любил как зритель и с искренней горечью вспоми­наю его безвременный уход. Есть, наверное, и сейчас хоро­шие конферансье, очевидно, я их не видел и потому судить не могу. С некоторых пор пришла мода парных конферан­сов. Пошло от отличных пар Л. Мирова и Е. Дарского (за­тем — М. Новицкого), Ю. Тимошенко и Е. Березина. Но, на мой взгляд, это уже не конферансье. Это отдельные, чаще всего отличные самостоятельные номера, никакого отношения к движению программы не имеющие. Поговорили, уди­вили, насмешили и объявили: «Следующим номером высту­пает певица...»

А ведь какое огромнейшее право предоставлено конфе­рансье на эстраде! Он может так много сказать. Он может стать источником свежей политической информации, пре­поднесенной, разумеется, в своей, художественной манере, доходчиво, запоминающе. Конферансье — человек объектив­ный, смотрящий как бы со стороны, но с целеустремленным убеждением. Это ответственно. Не менее ответственно, чем выступление Ю. Фокина перед миллионами телезрителей, который, кстати, комментирует интересно и хорошо, с юморком, в своей присущей только ему манере.

Последнее время много говорят о театрализации эстрады. Находятся критики, советчики, которые пытаются убедить в крайней якобы необходимости создания так называемых эстрадных спектаклей. По их мнению, это высшая форма эстрады. Еще бы, жонглер включен в сюжет. Он не просто жонглер, а, к примеру, повар в какой-то интермедии и на кухне упражняется с поварскими ножами. Не является ли это упрощенчеством, шитым к тому же белыми сюжетными нитками?!

Нельзя стыковать самые превосходные узлы реактивного самолета, скоростного автомобиля и первоклассной подвод­ной лодки. Хотя и то и другое и третье произведение рук человеческих предназначено для движения. Эстрадные спек­такли, как правило, не получаются. И не потому, что над ними трудятся, исходя десятью потами, бесталанные люди. А потому, как мне кажется, что пытаются гибридизировать эстраду, нивелировать ее под «большое искусство», и тогда... Тогда начинается эпигонство в коллективных пропорциях. А дальше что? Ведь МХАТ все равно не получится. Театра имени Вахтангова тоже не получится. Зачем же тогда подталкивать на укрупнение? Чтобы потом разукрупнять?

Попутно возникает еще один вопрос — о так называемой славе, ее устойчивости и эфемерности. Слава — это пирож­ное с кремом: внешне красиво, куснешь — мыло! Так, кажет­ся, говорил Горький. Но я имею в виду другие пирожные, изготавливаемые на виду ста миллионов, — я имею в виду телевидение. Голубой экран, как называют телевидение, опасная штука при формировании надежд, при завоевании популярности.

Раньше, чтобы стать популярным, тому же певцу прихо­дилось выступать тысячи раз. К примеру, чтобы обслужить миллион зрителей, нужно было по меньшей мере две тысячи площадок. Великого Шаляпина, пожалуй, за всю его жизнь видели несколько миллионов зрителей. Шаляпина! Теперь любой певец, однажды выступивший по телевидению, может рассчитывать на известность среди восьми-десяти миллио­нов. И всего один вечер, всего три-пять минут! После одного двух выступлений его уже все знают, пишут письма, пригла­шают на гастроли. Молодой человек окрылен (это неплохо), но он уже мнит о себе, он летит на любой огонек и быстро, как неосторожный мотылек, сжигает свои прозрачные крылья, которые ему казались мощными, как у лайнера.

Вывод напрашивается один — осторожней с пирожным! Можно выступать, нужно выступать по телевидению. Это огромный диапазон, это неизмеримая сила воздействия на массы. Телевидение, разумеется, правильно, разумно делает, привлекая артистов, в том числе и молодых. Однако сам артист должен быть предусмотрителен и не увлекаться, на­чиная творчески созревать в голубых лучах стеклянной лу­чевой колбы.

Пора кончать. Разговорился лишь потому, что эстрада дорога мне, я люблю этот жанр нашего большого советского искусства. Поэтому и размышляю, как бы еще и еще лучше...


Журнал Советский цирк. Декабрь 1966 г.

оставить комментарий