Репортаж из клетки хищников

Писатель, театральный драматург, киносценарист, кинорежиссер — все это объеди­няет в своем лице Арман Гатти (Франция).

Он — автор сценария и режиссер-поста­новщик антивоенного, антифашистского фильма «Загон», за лучшую режиссуру кото­рого был удостоен серебряного приза на Втором московском кинофестивале. Биография этого поджарого, подвижного, очень темпераментного человека не­обычна. Когда началась Вторая мировая война, Гатти было шестнадцать лет. Он принимал участие в движении Сопротивления. Был арестован гитлеровцами и приговорен к смер­ти. Смертную казнь ему заменили пожизненной каторгой. В гитлеровском лагере Линдерман юноша выполнял тяжелую, изнурительную работу. Даже отсюда ему удалось бежать... Когда Гатти в пятый раз приезжал в Советский Союз, он сказал:

— Я давний друг вашей страны. Как сценарист вместе с режиссером Крисом Мар­кером делал документальный фильм «Письмо из Сибири». Впечатления от этого чудес­ного путешествия отражены в моей книге «Сибирь минус ноль плюс бесконечность».

Профессии Армана Гатти, мы уже сказали, необычайно разнообразны. Кроме всего прочего, он был укротителем львов, пантер и даже поставил рекордный номер с бурым медведем Марчелло. Медведь взгромождался передними лапами на две бутылки и де­лал стойку. Потом Гатти написал книгу «Репортаж из клетки хищников».

Ниже публикуем отрывки из нее.

ПРЕДИСЛОВИЕ   АВТОРА

В ту пору, когда я был постоянно связан со зве­ринцами и их питомцами, сотрудники издательства Эдисьон де Сэй, привлеченные запахом зверей, исхо­дившим от моей одежды, попросили меня написать книгу о хищниках. Я согласился сделать попытку. Жюри выдающихся репортеров присудило мне пре­мию Альбера Лондр за опубликованный в «Паризьен Либере» репортаж «Специальный корреспондент в клетке хищников». Не раздумывая долго, я сделал из   него   книгу.

ПЕРВЫЙ   КОНТАКТ

Пантера была окрашена заново. Ее глаза, покрытые красной эмалью, странно сверкали под проливным дождем. Чуть пониже были изображены два льва с невероятно острыми клыками, и казалось, они покорно ждали момента, когда свет прожекторов придаст им   объемность. Почти с сожалением отошел я от еще не освещенного фронтона бродячего зверинца и направился по нескончае­мому лабиринту повозок. Наконец добрался до штаба зве­ринца. Все семейство сидело за столом, вокруг самовара...

—      Я хотел бы работать укротителем, — сказал я тоном, которому пытался придать убедительность. То был тон ком­мивояжера на распутье — между тем, как быть выставлен­ным за дверь или получить крупный заказ.

Все глаза устремились на меня. Я почувствовал себя весьма смущенным. Мне предложили чашку чая. Началось обсуждение моего предложения. Всех интересовало: что это вдруг на меня нашло? Переживаю ли я неудачу в любви, или же у меня недоразумения с полицией?

Я   прибег   ко   лжи:

—      Знаете,  я уже работал со зверями,   я   не   новичок.

Но продолжать  в  таком духе было нельзя,  ведь  я  не мог назвать ни одного имени дрессировщика. А в среде бродячих артистов все друг с другом знакомы или свя­заны родственными узами. Напоследок мне предложили сигарету:   «Желаем   удачи!   Прощайте!» Сколько раз подобная сцена повторялась с вариантами! Когда же я решил изменить тактику (я уже хотел рабо­тать не укротителем, а служителем по уходу за зверями), получилось еще хуже. У меня не стало даже преимущества самобытности. Утром я становился в очередь вместе с изголодавшимися людьми, которые слонялись перед зве­ринцами. Ожидание длилось часами, разговор — несколько секунд.

—      Что вам угодно? Спасибо. Наш штат укомплектован. Всего   доброго!

...И я не мог сказать, что я журналист. Тогда бы я по­лучил «добротное» интервью, но не познакомился бы с   хищниками. Лишь когда я узнал Поля Леруайе, все изменилось. В его доме в Сан-Морисе у него был маленький Ноев ковчег. Мир животных открылся для меня следующей фразой:

—      Ты     любишь    животных?    Согласен.     Возьму    тебя к  себе... Но предупреждаю.  Если  хочешь  работать  с жи­вотными,  надо  их  знать.  А  чтобы  их  узнать,  ты   начнешь убирать навоз и ухаживать за менее опасными. Остальным займемся   позднее.

Назавтра, затянутый в спецовку, в резиновых сапогах, я стал выгребать навоз. В этом занятии нет ничего зрелищ­но-эффектного. Но, по правде сказать, оно очень помогает привыкнуть к зверям. Я начал с пони, продолжал с индий­скими макаками, русскими борзыми и белыми сибирскими волками; в берлогу львицы я имел доступ лишь в ее от­сутствие... И был очень далек от пантер...

—      Мсье, такт прежде  всего. Можно испытывать  страх, но никогда нельзя его проявлять. Это нелюбезно по отно­шению   к   зверю.

Сам Леруайе руководствовался этими принципами, ра­ботая   с   животными.

ВОЛКИ

Не без волнения встречался я с этими вихрями в бе­лой шкуре, которые благодаря Полю Леруайе многие недели были «моими». Первые контакты прошли вежливо, но на расстоянии... Я выполнял мои функции, ухаживая за зверями скрупулезно тщательно, пытаясь каждый раз точно выполнять их желания, Волк и в клетке остается важным   барином... Здесь был Норд, внук белого волка, прирученного док­тором Шарко во время его экспедиций и не раз сражавжегося против полярного медведя. Норд играл роль во­жака. Норд не всегда был вожаком: он стал им после волчицы Зиги. Выступая со своим братом Лупом, Зига приобрела широкую известность в цирковых кругах. Леру­айе считал ее неоценимой партнершей, а главное — под­линным   другом.

Был такой случай. После вынужденного перерыва Леруайе вернулся к зверям: к четверым волкам и медведю. Медведь Боби за время длительного бездействия обле­нился. Когда зверям пришлось снова взгромождаться на табуреты и орудовать аксессуарами, медведь озлобился. Двумя ударами опрокинул он дрессировщика и набросил­ся на него. Внимательно следившие Луп и Зига прыгнули на медведя и удерживали его до тех пор, пока их хозяин не оказался в безопасности. Когда Луп умер, Зига устремилась к его трупу, обли­зала его морду и возвратилась в свою конуру. Было ли то погребальное омовение или же последние излияния любви? После этого Зига уступила роль вожака другому.

Четвертый волк был Скотт. Он был куплен в Шербуре у норвежского моряка, вскормившего его из соски. Это был   зверь   тоскующий. Как Скотт, так и волчица Беринг были вскормлены из соски. Беринг походила на девушку из хорошей семьи, страдающую психостенией. У нее были истерические при­падки, как у мадам Рекамье. Остальные волки относились к   ней   с   презрением. Последний волк Вик — Вик-добродушный — не входил в стаю. Леруайе представил мне его в таких выражениях:

— Вот позор семьи. Это идиот, годный лишь, чтобы греть львицу. Волк, который дружит со всеми, — не волк. Это курица! Он не обидит и мыши. И не будем говорить о его работе: она приводит в уныние.

...На третий день у меня появились новые обязанности. Каждый вечер я готовил пищу по ту сторону загородки, где отдыхали волки и борзые. У каждого зверя была своя миска. Во избежание потасовки ели они порознь. Ритуал не менялся. Когда открывалась загородка, первым про­ходил вожак, в мгновение ока проглатывал свою еду, за­тем, ворча, отходил в сторону. Его место немедленно за­ступал «наследник»... В тот вечер Зига, которая следовала за Нордом и Амоком, потерлась о меня, виляя хвостом. Согласно кодексу, установленному Леруайе, поощрять зверей следовало по-итальянски. Звучность и мягкость итальянского языка вполне подходят для этого. Я тотчас разразился восклицаниями: «Браво! Браво! Дольче! Доль­че!», сопровождая мои любезности ласковым похлопыва­нием рукой. Зига поняла благожелательность и чистоту моих намерений. Мы стали друзьями. Назавтра в течение нескольких минут Норд и Амок весьма учтиво соизволили замечать мое существование. То был знак, какого я ждал, чтобы   приступить    к   дрессуре. Ситуация была такая: я вступал в стадию ученичества, а звери были опытные артисты. В руках у меня имелся лишь отвлеченный сценарий. Когда я начал по нему рабо­тать, волки помогали мне своим опытом, доброй волей, рефлексами и иногда даже недомолвками. Это целый мир, где слово воспринимается не в его прямом значении, а в оттенках его звучания, оно перебрасывает хрупкий, но такой важный мостик между зверем и человеком.

И тогда я понял фразу Леруайе: «Надо всегда быть в контакте со зверем», которая до той поры казалась мне несколько таинственной. За отсутствием общности ин­теллекта устанавливается общность чувств. Она сильнее всего другого, потому что не допускает ни малейшей фальши. Бесполезно палкой принуждать зверя делать то, что ему не по душе. Даже если он вам подчиняется, вы его портите. Осыпать его поцелуями, ласками, пичкать лаком­ствами по всякому поводу — тоже неправильно, ведь так вы его избалуете. Леруайе обучил меня здравому прин­ципу, который я всегда пытаюсь использовать: «Звери — личности,   заслуживающие   уважения». Было, например, бесполезно заставлять Норда, который превосходно шел «змейкой», делал «серпантин» между ногами, вставал на задние лапы, прыгать через горящие обручи. Я довольствовался тем, что поощрял его природ­ные склонности. Зато горящие обручи пользовались сим­патией Амока. Но когда я принуждал его делать броски через плечи, он отказывался. Я настаивал, так как знал, что он проделывал этот трюк с Леруайе. Но волк не хотел уступать. И наконец я обнаружил, в чем моя погрешность: мои жесты были случайными, не соответствовали траекто­рии прыжка, Пришлось все исправлять. Как только Амок стал мне доверять, он выполнил трюк, который до сих пор отказывался   проделать.

Из-за возраста Зиги я давал ей работать только в ан­самбле. Быть может, она несколько грустила оттого, что низведена на положение статистки. Однажды утром, когда я указал ей на проволоку, натянутую через двор, она вскочила на табурет, добралась до проволоки и начала переход. Я опасался, что падение может вдруг глупо обо­рвать столь прекрасный порыв. Ничего не случилось. Старая артистка прошла по проволоке туда и обратно, спрыгнула на землю и долго раскланивалась. Быть может, она услышала отзвук прошлого, взрыв давно умолкнувших аплодисментов? Скотт, который, казалось, делал неимоверные усилия, когда приходилось кланяться, изумлял другим. Он научил­ся ходить на передних лапах, держа задние высоко вверх. Это исключительно трудно для столь крупного зверя. Акробатические способности всегда обратны величине ис­полнителя. Леруайе предоставил мне немецкую волчицу, почти «девственницу» Буку... Бука любила прыжок, «проскаки­вая» сквозь воображаемый обруч, образуемый руками. Когда мы приступили к прыжкам вниз, начались трудности. Бука соглашалась сделать один, два или три прыжка, затем убегала. Ни мои зовы, ни мои поощрения не могли изме­нить ее поведение. Она возвращалась только тогда, когда другие волки выражали ей свое неодобрение. Сперва я шлепал ее по заду, чтобы дать ей понять мое неудовольство.   То   было   ошибкой.

— Если ты наказываешь ее в момент, когда она воз­вращается, у нее создается впечатление, что она совер­шает ошибку, возвращаясь, — заметил Леруайе. — У тебя нет чувства «расстояния». Дальше четырех метров ты ей уже не управляешь. Надо приняться за нее иначе.

Тогда на шею Буки было надето лассо длиной, при­мерно, в пятнадцать метров. Когда она хотела отойти, лассо ее душило. Ей нельзя было отбежать дальше, иначе петля затягивалась, причиняла боль. Наконец Бука поняла, что совершала ошибку, уходя от меня. Затем лассо было укорочено. И на трехметровом расстоянии я одержал победу.

...Волк — жертва литературы. Он заслуживает реабили­тации. Уже средневековые фаблио создали из него под именем Изегрена носителя глупости. Это заблуждение — волк   умен ..

Перевод с французского Т. Кулаковской

Журнал Советский цирк. Январь 1964 г.

оставить комментарий