Романтика цирка - в чем она

Прочитав заголовок этой статьи, можно подумать, что автор собирается ломиться в открытые двери. Кто не знает, что цирковая арена — полная чаша необычайного, фантастического, захватывающего и окрыляющего? И что, тем самым, искусство цирка насквозь романтично.

И все же тут есть о чем подумать, что обсудить. Романтика существует в искусстве, разумеется, потому, что она существует и в самой жизни. И как для всякого искусства, так и для цирка очень важен вопрос: как и чему в жизни художественно соответствует его роман­тика? Чтобы разобраться в этом — не обой­тись без некоторых, хотя бы самых беглых, рассуждений общего свойства. Что мы, вообще, подразумеваем, ко­гда говорим: «романтика»?

Есть немало людей, которые внутрен­не решают для себя этот вопрос с некоей наивностью. Они предполагают, что (если перефразировать пословицу) «ро­мантично там, где нас нет». В подобных представлениях романтика — это нечто далекое от повседневных трудов и быта данного человека. При этом кажется, будто где-то существуют специально романтические места или профессии. По ним безнадежно вздыхают или стремятся к ним (в зависимости от возраста и обстоятельств).

Но тут, в сущности, лишь психологическая иллюзия. Это становится очевидным, когда судьба окружает человека теми самыми обстоятельствами, о кото­рых ему мечталось, как о сугубой ро­мантике. Допустим, мечталось о профес­сии геолога. И вот мечта достигнута. И, оказывается, жизнь геолога отнюдь не сплошная романтика, не сплошное — как поется в популярной песне — «Вперед, геолог, держись геолог — ты солнцу и ветру брат», а прежде всего повседнев­ный и «прозаический» труд. Эту, быть может, «суровую» жизненную истину легко проиллюстрировать любым числом разнообразнейших примеров. И, пожалуй, можно утверждать: ро­мантика не расположена в жизни по территориальному признаку — от таких-то до таких-то градусов широты и дол­готы; она не распределена и по ведом­ствам или профессиям — там-то, мол, романтично, а там-то нет...

Очевидно, романтика — это опреде­ленные качества человеческой души, определенное отношение к жизни. Не покушаясь дать строго научную характеристику, можно сказать: вкус к пол­ноте жизни, ее насыщенности события­ми, ее новизне, ее «удивительности» — все это, наверное, и составляет романтические устремления человека. И если эти устремления не находят отклика в окружающей человека повседневной жизни, то далеко не всегда потому, что, дескать, «не романтична» эта повседнев­ность; а чаще потому, что в душе такого человека ослабели романтические поры­вы, превратившись в ленивое фантази­рование о недостижимом и несбыточ­ном.

В искусстве нередко возникает не­правомерное, на наш взгляд, размежева­ние произведений на «романтические» и, как говорят, «трезво-реалистические». И чаще всего вещи, провозглашающие романтику, обращают нас к прошлому или к необычайным событиям, откры­тиям, приключениям. А повседневность остается преимущественным достоянием «трезвого реализма», подчеркнуто избе­гающего романтики... Между тем, тут проблема — важней­шая в плане воздействия искусства на умы и сердца людей. Ведь каждый от­дельный человек большую часть своей жизни находится именно в сфере по­вседневности. И если возникают характеры, как говорится, «приземленные», «бескрылые» — нет ли здесь доли вины искусства, недостаточно раскрывающего романтику повседневной жизни?!

Читатель, возможно, спросит: к чему тут эти рассуждения о повседневности? Статья-то, как обещано в заголовке, о цирке, А уж цирк — нечто такое, что очевидно противостоит повседневности — не так ли? Чудеса иллюзионистов, поле­ты под куполом, укрощенные хищники... Какая же может быть связь романтики цирка и повседневности? Но попробуем взглянуть попристальнее...Перенесемся мысленно в цирк. По­гасли прожекторы над манежем. Представление окончено. Мы покидаем цирк, полные впечатлений.

Конечно, они чрезвычайно разнооб­разны и индивидуальны. Кого-то более зсего поразило выступление воздушных гимнастов, и он долго будет рассказы­вать о нем, помнить его. Кто-то особен­но восхищен искусством канатоходца. Как многолика публика цирка — этого поистине народного зрелища,— так мно­горазличны и впечатления зрителей. Но при всем разнообразии индивидуальных впечатлений каждый выходит из цирка, неся в себе еще и нечто общее, прису­щее всем зрителям.

Это какое-то особенное самочувствие. Чувствуешь себя вроде бы в чем-то дру­гим — окрыленным и обогащенным. И как-то по-новому воспринимаешь об­ступающую тебя повседневность, с обо­стренным волнением ощущаешь и мно­гокрасочность действительности, и ее ди­намизм, и бег времени, и самый воздух. Находишь нелепыми и вздорными ка­кие-то там неприятности, казавшиеся прежде вроде бы существенными. Заме­чаешь в себе новые возможности, духов­ные и физические, новый вкус к жизни. Словом, чувствуешь себя так, будто некий «волшебный напиток» пробудил в тебе романтика. Не погрузил в фанта­стические грезы, не унес в нереальные дали, а заставил вдруг увидеть — до чего, собственно, говоря словами поэта, «жизнь прекрасна и удивительна». Я ду­маю, что нечто подобное ощущал каж­дый.

Каким же образом искусство цирка, предлагая нам зрелища сплошь необык­новенные, возбуждает в нас ощущение романтики повседневности? Это можно понять, вникнув: какова необычайность, исключительность происходящего на ма­неже и противостоит ли она повседнев­ности? Любое искусство, как известно, сопе­реживается зрителем, слушателем, чита­телем. Но в цирке зрительское сопере­живание обладает особыми свойствами, особой обостренностью. Попробую пояс­нить это на примере случая, очевидцем которого мне довелось быть.

Выступал жонглер с номером очень сложным. Не переставая жонглировать, он взбирался на шар. И, толкая шар но­гами, перемещался на нем к тумбе высотой метров около полутора, на площад­ку которой вела наклонная плоскость с поперечными реечками, образующими еле выступающие ступеньки. Жонгли­руя, артист добрался до наклонной пло­скости и стал подниматься по ней, рыв­ками перемещая шар со ступеньки на ступеньку. Наконец достиг последней ступеньки — один рывок оставался до площадки. И вдруг что-то нарушилось, артист мгновенно спрыгнул вниз, номер остался незавершенным.

Какова же была реакция публики? Дружные восторженные аплодисменты. Конечно, тут проявилось товарищеское стремление поддержать исполнителя. Но чувствовалось и другое. Чувствовалось, что, пожалуй, каждый из зрителей глубоко сопереживал происходящее на ма­неже, мысленно словно сам осуществлял такое ювелирно-точное и необычайно сложное движение. И каждому — не только умом, но и всем телом — было ощутимо, что достичь последней сту­пеньки перед площадкой чрезвычайно трудно. Достижение площадки еще од­ним рывком представлялось каждому чем-то вроде бы формальным, не столь существенным по сравнению со всем предыдущим. И поэтому незавершенно­му номеру аплодировали, как завершен­ному.

Но артист — по благородной цирковой традиции — начал номер сызнова. Ока­залось, что-то было неточным в соедине­нии наклонной плоскости с площадкой. Исполнитель устранил неточность и вновь, жонглируя, начал свое передви­жение на шаре к наклонной плоскости и вверх по ней. И когда он достиг, нако­нец, площадки — аплодисменты грянули с удвоенной силой. Аплодировали не только завершению номера и не тому, что он был, в сущности, исполнен дваж­ды, а главное, пожалуй, — высокому упорству артиста, непреклонному в пол­ном достижении цели. И едва ли не каждый сопереживал ему в этом волевом усилии, ощущал себя в таком же положении.

Почему же столь неповседн<=гное и даже, казалось бы, странное с обиходной точки зрения дело, как медленнейшее и напряженное передвижение жонглера на шаре, — почему оно смотрится прямо-таки с личной заинтересованностью мно­жеством самых разных людей, пришед­ших в цирк из гущи повседневности, своей у каждого? Какой «мостик» соеди­няет необычайность циркового номера с этой повседневностью?

И вот тут самое время вспомнить об очень важной особенности циркового искусства по сравнению с другими ис­кусствами. Везде, кроме цирка, разде­лены в восприятии зрителей труд над произведением и само произведение ис­кусства. Мы смотрим на статую, видим изображение — результат труда ваяте­ля, но не видим, естественно, как выру­бал он скульптуру из глыбы камня, как напрягались его мускулы, как сложна и трудна была его работа. Так и в живопи­си, и в литературе. И даже — в теат­ре, где перед нами хоть и предстает ак­тер, тут же творящий сценическое про­изведение искусства, но актер, «перево­плотившийся» и как бы заслоняющий этим себя работающего.

Совершенно иначе в цирке. Тут сама работа артиста как раз и составляет произведение искусства. Эта особенность цирка крепко-накрепко связывает его с повседневностью, ибо что может быть повседневнее для каждого из нас, чем человеческая работа. Поражаясь тому необыкновенному, что совершает артист, мы вместе с тем одновременно видим и как это делается; видим и точный рас­чет, и предельное напряжение артиста в труднейших моментах. В цирковом но­мере примечательно теснейшее единство исключительного и повседневного. Ис­ключительно совершаемое, но совершаю­щий это работающий человек — повсед­невная реальность.

Важна и другая особенность искусст­ва цирка. Во всех других искусствах соз­дается изображение, и предстающее в нем непременно относится так или иначе к прошлому времени или (как в вещах фантастических) — к будущему. Лишь в цирке произведение развертывается все­цело в настоящем времени. И это тоже крепкая связь с повседневностью; ибо по­вседневность — это именно настоящее время, данный «текущий» момент. Итак, в цирковом номере перед нами всегда — реальный, доподлинный труд. Что же «вырабатывает» артист в процес­се этого труда., и почему «вырабатывае­мое» им оказывается высоким, подлинно народным искусством?

Необычайность, исключительность — непременный признак циркового искус­ства. Но — не всякая исключительность и не всякая необычайность. Необычай­ным может быть и нелепое. Возможен в принципе цирковой номер, сделанный с большим техническим мастерством, но внутренне совершенно пустой, бессмыс­ленный. Советское цирковое искусство не терпит этого, решительно отбрасывая даже намеки на необычайность ради не­обычайности, трюк ради трюка.

Если вникнуть в существо дела, не­трудно убедиться, что необычайность циркового номера непременно имеет оп­ределенный «прообраз» в 'повседневно­сти. Проще всего, пожалуй, это можно обнаружить, обратясь к номерам конно­го цирка. Они появились на манеже в те времена, когда верховая езда была очень распространена и на арене цирка демон­стрировалось повседневное, доведенное до виртуозности. «Высшая школа верховой езды», «джигитовка» — так писа­лось, да и сейчас пишется в афишах. Вместе с тем цирковые наездники дела­ли и делают то, что, конечно, не встре­чалось в обиходной верховой езде и да­же в конном спорте: сальто с коня, «об­рывы», колонны из двух и трех человек на крупе одной лошади и т. д. Однако эти резчайшие необычности являются лишь крайним обострением обычного, предельным развитием реальных воз­можностей верховой езды, способностей наездника. Таким образом, на примере конного цирка особенно наглядно видно, как вырастает цирковая необычайность из житейской обычности, как происхо­дит романтизация повседневности.

Да и в других жанрах цирка можно найти повседневные «прообразы» того исключительного и необычайного, что предстает в номере. В конечном итоге и «чудеса» баланса, и трюки велофигури-стов, и жонглирование — все это не что иное, как доведенная до необыкновен­ного романтического обострения повсед­невная житейская необходимость сохра­нять равновесие, владеть собой и пред­метами окружающего (в обстоятельст­вах, разумеется, не только физических, но и духовных). В «чуде», совершаемом цирковым артистом, каждый из нас без­отчетно, но впечатляюще ощущает «повседневный прообраз», и под влияни­ем этого самые простые обстоятельства жизни раскрываются в своей удиви­тельности; романтическое отношение к повседневности непроизвольно охваты­вает нас.

Вот почему мы вправе утверждать, что. мастера советского цирка волшебно ра­скрывают в своем творчестве романтику обычного, они показывают нам удиви­тельную красоту и увлекательность, свойственные повседневной жизни. И мне кажется, что именно на путях вы­сокой романтизации повседневного наше цирковое искусство может обрести без­граничные возможности для обогащения своих традиционных и создания новых жанров.

Вадим Назаренко

Журнал Советский цирк. Июль 1966 г.

оставить комментарий