Петербургские шарманщики. Дмитрий Васильевич Григорович

(Рассказ)

I

ВСТУПЛЕНИЕ

Взгляните на этого человека, медленно переступающего по тротуару; всмотритесь внимательнее во всю его фигуру. Разодранный картуз, из-под которого в беспорядке вырываются длинные, как смоль черные волосы, падающие на худощавое загоревшее лицо, куртка без цвета и пуговиц, гарусный шарф, небрежно обмотанный вокруг смуглой шеи, холстинные брюки, изувеченные сапоги и, наконец, огромный орган, согнувший фигуру эту в три погибели, — все это составляет принадлежность злополучнейшего из петербургских ремесленников — шарманщика. В особенности наблюдайте за ним на улице: левая рука его с трудом вертит медную ручку, прикрепленную к одной из сторон органа; звуки то заунывные, то веселые вырываются из инструмента, оглашая улицу, между тем как взоры хозяина внимательно устремлены на окна домов; он прислушивается к малейшему крику, зову, и едва встречает приветливый взгляд, как тотчас ставит свою шарманку и начинает играть лучшую пьесу своего репертуара. Каждый раз, как которая-нибудь из труб, позабыв уважение к человеческим ушам, запищит неестественно и нескладно, — посмотрите, как старательно завертит он рукою, думая тем загладить недостатки пискливого своего инструмента и не возбудить в слухе вашем неприятного ощущения. Форточка отворяется, пятак или грош, завернутый в бумажку, падает к ногам его в награду за труды; но часто, весьма часто, истощив напрасно свой репертуар, он медленно удаляется, грустный, унылый, не произнося ни жалобы, ни ропота. Он уж давно привык к такой жизни. Какая бы на улице ни стояла погода, знойный жар, дождь, трескучий мороз, вы его увидите в том же костюме, с тою же шарманкою на спине — и все для того, чтоб получить медный грош, а иногда и «надлежащее распеканье» от дворника, присланного каким-нибудь регистратором, вернувшимся из департамента и после сытного обеда расположившимся лихо всхрапнуть. Часто шарманка кормит целое семейство, и тогда можете себе представить, сколько ужасных чувств волнуют горемыку при каждом тщетном покушении растрогать большею частию несострадательную к нему публику. Из всех ремесл, из всех возможных способов, употребляемых народом для добывания хлеба, самое жалкое, самое неопределенное есть ремесло шарманщика. Нет ремесленника, который приобретал бы копейку, не имея в виду явного барыша: полунищая баба в грязном салопе, покрытом заплатками сверху донизу, продающая на Сенной площади вареный картофель, прикрываемый, для сохранения в нем надлежащей теплоты, известным способом, то есть без помощи чего-нибудь постороннего, кроме тряпья, составляющего ее исподнее платье, — приглашает гг. инвалидов и мужиков «на картофель, на горячий, служба, служба! на карто, на карте.. кавалер, на горячий, на карто, на карто...» — и та даже совершенно уверена, что вернется домой с доброй краюхой хлеба, достаточной величины, чтобы накормить двух-трех пострелят мужеского или женского пола, что очень часто трудно бывает разобрать, если судить по одной одежде. Шарманщик же, спускаясь из-под кровли пятиэтажного дома или подымаясь из своего подвала, редко бывает уверен, доставит ли ему скудный его промысел кусок хлеба, соберет ли он столько денег, чтобы в конце месяца заплатить за квартиру — большею частию угол, нанимаемый им у той же торговки картофелем, которая за неисправный платеж будет вправе прогнать его со двора. Вникнув хорошенько в нравственную сторону этого человека, находишь, что под грубою его оболочкою скрывается очень часто доброе начало — совесть. Он мог бы, как другие бедняки, просить подаяние; что останавливает его? К чему таскает он целый день на спине шарманку, лишает себя свободы, убивает целые месяцы на дрессировку собачонок или изощряет свое терпение, чтобы выучить обезьяну делать разные штуки? Что же вынуждает его на такие подвиги, если не чувство, говорящее ему, что добывать хлеб подаянием или плутовством   бесчестно?   Я   не   хочу   здесь   представлять шарманщика идеалом добродетели; еще менее распо­ложен я доказывать, что добродетель составляет в на­ше время исключительный удел шарманщиков и что, следовательно, вы должны запастись шарманкою и отправиться с нею по улицам, если считаете себя до­бродетельным; далек я также от мысли рассчитывать на ваше сострадание, представляя шарманщика злополучнейшим из людей. Нет, я хочу только сказать, что в шарманщике, в его частной и в общественной улич­ной жизни многое достойно внимания. И если вы со мною согласны, то мне нечего и просить вас читать далее: вы это сделаете сами... Я намерен заняться своим героем со всем подобающим усердием...

II

РАЗРЯДЫ ШАРМАНЩИКОВ

  Трудно определить происхождение слова «шарман­щик»; тем более трудно, что оно, кажется, родилось на Руси и обязано жизнию простолюдью. Называть незнакомое лицо или предмет без основания, часто да­же без очевидного смысла, хотя подчас и характери­стически метко, свойственно русскому человеку, ко­торый, как вы знаете, «за словом в карман не полезет»; недосуг ему затрудняться в причинах, поче­му и как, а тут же, экспромтом, отпустит он иногда такое, что после думаешь, думаешь, и все-таки не придумаешь, почему выразился он так, а не иначе, назвал орган шарманкой, а не оглоблей, что было бы для не­го все равно... Если б я принадлежал к числу по­чтенных мужей, называющих себя корнесловами, то по поводу происхождения слова шарманка предложил бы вам множество остроумных догадок. «Всего ве­роятнее, — сказал бы я, — что первоначальное слово было: ширманка, и произошло от ширм, из-за ко­торых Пучинелла (Петрушка), доныне почти всегдаш­ний спутник шарманщика, звонким своим голосом при­зывает зевак и любопытных. «Такое предположение,— присовокупил бы я с большею уверенностию, — тем более основательно, что первые появившиеся у нас ор­ганы были неразлучны с кукольною комедией, суще­ствующею с незапамятных времен в Италии». Но так как и без того в продолжение рассказа я не отчаи­ваюсь вам наскучить, то, оставив в покое происхожде­ние слова, перехожу к самому шарманщику. С первого взгляда кажется, что все шарманщики составляют одно целое, один класс уличных промышленников; но в сущности подлежат они бесчисленным разрядам, рез­ко отделяющимся друг от друга как занятиями, так и духом национальности. Шарманщики в Петербурге вообще бывают трех различных происхождений: итальянцы, немцы и русские. Между ними итальянцы занимают первое место. Они неоспоримые основатели промысла, составляющего у них самобытную отрасль ремесленности, тогда как русские и немцы не более как последователи, которые хватаются за шарманку как за якорь спасения от голодной смерти, или по не­способности, чаще по неохоте к другому, более дель­ному, ремеслу. Шарманщики редко начинают свое поприще с инструментом, от которого получили назва­ние; ручной орган или, как принято называть, шарманка, есть уже следствие улучшенного состояния. Тюлень, заключенный в ящике и показываемый толпе с обычным присловьем: «посмотрите, господа, на зве­ря морского», высокий ящик, покрытый зеленым сук­ном, с каким-то дребезжанием вместо музыки, называемый у шарманщиков «фортепьяно англезе», виола с бесконечным скрипом и плясом хозяина и, наконец, флейта или кларнет — вот средства, с какими впервые дебютирует шарманщик на своей обширной и богатой разнообразными декорациями сцене — на улицах. По­сле уже, спустя два или три года, достигает он сча­стливейшего дня (если только до того времени не на­шел другого средства добывать хлеб), блистающего на бледном его горизонте, как блудящий огонек, — во­жделенного и прекрасного дня, в который на ско­пленные деньги покупает он шарманку. С этим приобретением осуществляет он все надежды, все мечты и, взвалив на спину свое сокровище, думает только о том, как бы обратить на себя внимание и получить возмездие за все пропавшие труды. То аккомпанирует он вальс Ланнера свистками и трелями, то присоеди­няет к себе двух маленьких детей, нанятых у бедной трубочистихи или прачки, и заставляет их выплясы­вать бессмысленный танец своего изобретения; то, ес­ли представляется счастливый случай, меняет тощую свою шарманку на другую, несравненно меньшую, но представляющую почтеннейшей публике с одной сто­роны презанимательное зрелище: Наполеона в синем фраке и треугольной шляпе, вертящегося вокруг без­носых дам, с ног до головы облепленных фольгою. Если владелец этого сокровища итальянец, то он не­пременно вступит с вами в разговор и, объясняя зна­чение каждой куклы порознь, не утерпит, чтоб не вы­бранить хорошенько Наполеона и бог весть почему кружащихся с ним австрийских дам. Если ему снова случается накопить несколько денег, желания его простираются тогда еще далее: он покупает высокий ор­ган с блестящими жестяными трубами, медными бля­хами, золотыми кистями, горделиво качающийся на зеленой тележке, везомой бурою клячею. И действи­тельно, такое приобретение достойно всех пожертво­ваний: во-первых, орган не приходится носить, следо­вательно, менее труда; во-вторых, его можно возить по дачам, где, как известно, люди как-то добрее, самые солидные отцы семейства наклоннее к не­винным буколическим удовольствиям, приехавшие гу­лять особенно расположены тратить деньги, а глав­ное — много детей, которые вообще большие любите­ли кукольной комедии и шарманки; все это имеет значительно благодетельное влияние на доход шар­манщика, в особенности если он обладает уменьем за­нять хорошую позицию и задать серенаду кстати. Не всем, однако, улыбается фортуна; есть бедняки, до глубокой старости осужденные наигрывать одну и ту же арию на кларнете или выплясывать трепака по уличному паркету, устланному булыжником, аккомпа­нируя себе виолою.

Впрочем, так начинают карьеру свою одни толь­ко «мещане» этого класса промышленников; «аристо­кратия» вступает на нее с большим достоин­ством.

Шарманщики-аристократы редко ходят поодиноч­ке, но большею частью компаниею; один несет бога­тую шарманку, увенчанную бубенчиками, другой — обезьяну в гусарском платье и тирольской шляпе, третий — ширмы и ящик, наполненный куклами, одетыми в разноцветное тряпье, испещренное блестка­ми; шествие закрывает старый оседланный пудель, служащий гусару в тирольской шляпе вместо лошади. Другие блуждают целым оркестром; третьи присоеди­няют к себе гаера, который на дырявом ковре делает salto mortale¹ при завывании шарманки; романсы с аккомпаньеманом арфы, ученые собаки, две или три скрипки и кларнет, разыгрывающие вечно один и тот же галоп, — все это показывает уже некоторым обра­зом зажиточность хозяев и высоко ставит их над многочисленным классом «мещанства». Впрочем, и здесь, как всюду, разница сглаживается деньгами. Скромною жизнью шарманщику-мещанину случается накопить маленькую сумму, и тогда «аристократия» (живущая несравненно богаче, семейством, и если впадающая иногда в крайнюю нищету, то единственно по духу спекуляции, чрезвычайно, как увидим ниже, в ней развитому) спускается с своих подмостков и, как бы движимая добрым чувством, сближается с прежним отверженцем, принимает его в компанию или, если де­нег у него не окажется более, чем предполагалось, привязывает его к себе и еще прочнейшими узами — узами родства. Нужно заметить, что деньги — единственное условие сближения между двумя этими разрядами, вечно враждующими...

III

ИТАЛЬЯНСКИЕ ШАРМАНЩИКИ

Происхождение их чрезвычайно темно; большею частью получают они жизнь под деревянною полураз­валившеюся кровлею хижины, живописно расположен­ной в Апеннинских горах, переименованных ими в monte Perpi2. Родители их — полунищие горцы, ис­полняющие, за недостатком земли или по сродной всем итальянцам лености, скромную должность пасту­хов. Не имея достаточно хлеба, чтоб кормить часто многочисленное семейство, они отдают детей своих старому шарманщику, вернувшемуся на родину и вы­нужденному спустя несколько времени снова принять­ся за шарманку и блуждать по белому свету.

¹ Здесь — сложное акробатическое упражнение (ит.).— Все пе­реводы с иностранных языков сделаны редакцией.

2  Горы Перпи  (ит.).

Таким образом, мальчик покидает родной кров, отца, мать и, вверившись судьбе, спускается с своих гор, надеясь когда-нибудь увидеть их снова.  Швейцария, Тироль,Франция, Германия — везде наигрывает он пять или шесть песен, составляющих весь репертуар его; нет ни одного городка, бурга, селения, которое не слышало бы их по нескольку раз. Наконец доходят до него слу­хи, что где-то на севере, в России, собратья его редки, что там может он получить верный барыш: туда! a Pietroborgo!¹  — восклицает бедняк и предпринимает трудный поход. Его не обманули: трудность дороги действительно вознаграждается грошами, довольно щедро выбрасываемыми на дворы и улицы. Иногда направляет он путь свой не прямо к столице, но обхо­дит сначала провинции, посещает города, ярмарки, де­ревни и, скопив несколько денег, является в столицу, где нанимает работников из своего звания. Мало-по­малу, с прибылью денег, итальянец отстает от бродя­чей жизни, заводит круг знакомства с отечественниками-ремесленниками, гаерами, канатными плясунами, фигурщиками, носящими вечного амура с сложенными накрест руками, кошку, болтающую вправо и влево головою, Наполеона, окрашенного розовой краской, всех возможных форм, видов и несходств, и, наконец, женится на дочери одного из своих приятелей. Заведшись таким образом хозяйством, итальянские шар­манщики неизвестно почему избирают жилище в Подьяческих и Мещанской. Маленький двухэтажный деревянный дом, выкрашенный всегдашнею зелено-грязною краскою и возвышающийся в углу темного двора, служит им убежищем. Наружность такого рода строений облеплена обыкновенно галереей, на которую с трудом взбираешься по шаткой лестнице, укра­шенной по углам (у каждой двери) кадкою, на поверх­ности которой плавают яичные скорлупы, рыбий пузырь и несколько угольев; вообще лестницы эти, не считая уже спиртуозного запаха (общей принадлежности всех петербургских черных лестниц), показывают со­вершенное неуважение хозяев к тем, которым суждено спускаться и подниматься по ним. Квартира шарман­щика почти всегда находится в конце такой галереи, по причине дешевизны, и состоит из двух комнат, сде­ланных из одной.

Если вы хотите иметь о ней точное понятие, то по­трудитесь нагнуться и войти в первую комнату.

_________________________________

¹ В Петербург (ит.).

Первый предмет, на котором остановятся ваши взоры, отуманенные слезою (по причине спиртуозности лест­ницы), будет неимоверной величины русская печь, по­крытая копотью и обвешанная лохмотьями, состав­ляющими гардероб хозяев; стены и потолок усеяны теми приятными насекомыми, которые пользуются честию носить название, одинаковое с известным евро­пейским народом. (Я выразился бы и проще; но боюсь людей, не привыкших «сморкаться» там, где есть возможность «обойтись посредством платка»)... Стены эти окружены длинными скамьями, на которых в разных, чрезвычайно неграциозных положениях ле­жат работники — русские, немцы, итальянцы, нанятые хозяином, каким-нибудь signor Charlotto Bonissy1. По­среди комнаты стоят ящики с соломою, и три или четыре обезьяны не перестают в них возиться и пи­щать самым неприятным дискантом; несколько ширм, коробок с куклами, мешков с мукою и макаронами разбросано по разным углам; кадка с помоями издает из-под печки особенно неприятный запах; дым, виясь из коротеньких деревянных трубок (необходимой принадлежности русских работников), наполняет освобожденное от хлама пространство; говор, хохот, писк обезьян, лай собак, визг детей — заглушают храпенье нескольких шарманщиков, сверхъестественно согнув­шихся на печке, на лавках и на полу. Наконец, одно маленькое окно пропускает в комнату несколько лучей света, и то не всегда, потому что если в компании есть хоть один русский человек, то стекла непременно залеп­лены разными фигурками, с известным искусством вырезанными из сахарной бумаги, между которыми козел с необыкновенно большими рогами и бородою прежде всех бросается в глаза. Вторая комната пред­ставляет совершенно противоположное зрелище; тут тотчас заметно присутствие женщин. Не только чисто­та и порядок составляют отличительное ее свойство, но даже заметно некоторое притязание на роскошь: стенные часы огромного размера, годные для любой башни, с привешенными вместо гирь кирпичами; на окнах горшки с жиденькими растениями, занавески, комод, стол с блистающим самоваром, широкая постель, наконец шарманки различных величин и свойств, в ряд расположенные вдоль стены, показы­вают присутствие самого хозяина.

________________________________________________________________

1 Синьором Шарлотто Бонисси (ит.).

Едва часы пробили восемь, как все народонаселение квартиры пробуж­дается, опоражнивает чашку щей или макарон и, взва­лив на плечи каждый свою принадлежность, спускает­ся на улицу, где, разделившись на партии, принимает разные направления. Главный промысел итальянцев — кукольная комедия. Разумеется, та, которая достав­ляет на наших дворах столько удовольствия подма­стерьям в пестрядинных халатах, мамкам и детям, а подчас и взрослым, не похожа на ту, которую вывез он из своего отечества. Обрусевший итальянец перевел ее, как мог, на словах русскому своему работнику, какому-нибудь забулдыге, прошедшему сквозь огонь и воду, обладающему необыкновенною способностью врать не запинаясь и приправлять вранье свое при­баутками, — и тот уже переобразовал ее по-своему. Нигде характер народного русского юмора так сильно не проявляется, как в переделках такого рода; нигде так резко не выказывается бедняк, на фуфу зарабатывающий копейку. В диалогах Пучинелла русского про­изведения и соответствующих ему персонажей, в их действиях, в самом расположении комедии, ими пред­ставляемой, вы тотчас найдете сродство с теми рус­скими песнями, в которых слова набраны только для рифмы и не заключают в себе ничего, кроме рифмы, с теми сказками, где все делается по щучьему веленью и ни в чем рассказчик ни себе, ни слушателям не от­дает отчета. Например, при всех моих стараниях я ни­как не мог добиться, почему в известной уличной ко­медии, особенно любимой народом, является лицо, совершенно постороннее действию, ни с которой сто­роны, по-видимому, не нужное, — лицо, известное под именем «Петрушки», без которого, как вы знаете, не обходится ни одно уличное представление? Или по ка­кой причине, прежде нежели (в той же комедии) черт, чрезвычайно похожий на козла, должен увлечь Пучи­нелла, являются на сцену два арапа, играющие пал­кою и прерывающие действие? — для чего?.. Попро­буйте добиться у шарманщика! «Нет-с, уж оно так, прежде-с арапы, а уж после черт уносит Пучинелла, уж так водится, так быть следует», — отвечает он, оставив вас в совершенном недоумении насчет появле­ния Петрушки и обоих арапов.

Впрочем, кукольная комедия не есть еще един­ственный ресурс итальянского шарманщика; ученые обезьяны, уличный гаер составляют также исключительную его принадлежность, и, кроме того, жена и дочери (разумеется, если таковые есть налицо) нема­ло способствуют к благосостоянию дома. Выражаясь так, я хочу сказать только, что мать выливает из во­ска херувимчиков, разыгрывающих на вербах немало­важную роль, а дочери, хорошенькие итальяночки с продолговатыми личиками, шьют по заказу платья или раскрашивают модные картинки и верхушки по­мадных банок. Вообще итальянские шарманщики не представляют нам толпу беспутных бродяг, но, напро­тив того, картину скромных и тихих ремесленников. Они чрезвычайно любят свое ремесло и считают его благородным искусством, художеством; я никогда не забуду, как раз один из них на вопрос мой: «Каково идут дела его в Петербурге?» — отвечал мне ломаным французским языком: «Oh! mon signore, nous povero artisto pas bien vivere a Pietroborgo; a Pietroborgo on n'aime pas beaucoup les artisto... le publiko ne pas aimer la musica, signore!..»1 Страсть к благородному искус­ству часто простирается до того, что итальянец прово­дит целые месяцы на улучшение шарманки; он облепливает ее разными фигурками, украшениями, прикре­пляет к сторонам ее треугольник, бубенчики, тарелки, турецкий барабан, навешивает колокольчики и, приве­дя все в движение веревочкою, привязанною к ноге, самодовольно посматривает на своих собратий, во­ображая себя обладателем восьмого чуда в мире. По­мещик, показывающий вновь выстроенный дом свой, не пропуская малейшей подробности, и хвастающий даже устройством тех мест, куда никто не заходит без настоятельной нужды, не так старается вырвать у вас похвалу, как шарманщик, только что купивший шар­манку. Он несколько раз откроет ее, развинтит, попро­сит вас посмотреть внутренность, пощупать, погла­дить, повертеть ручкою, наконец определить ее ценность, и все для того только, чтобы не уронить в вашем мнении себя и горемычное ремесло свое. Имея столько средств к наживанию денег, итальян­ские шарманщики легко могли бы по прошествии не­скольких лет вернуться в свои горы, обеспеченные на всю жизнь, но природное влечение к деньгам и спеку ляциям часто ввергает их снова в нищенское состоя­ние.

_________________________________________________________

1 О, синьор, мы бедные артисты, не хорошо жить в Петербур­ге; в Петербурге не очень любят артисты... публика не любить му­зыка, синьор!.,  (искаж. ит. и фр.)

То фабрика гипсовых фигур, как известно, раску­пающихся плохо и за бесценок; то постройка балагана на Адмиралтейской площади, где показывают ученых обезьян, китайские тени, кукольную комедию, что все в общей сложности представляет хозяину более издер­жек, нежели барыша; то, наконец, попытка основать какое-нибудь ремесленное заведение, — одно из таких предприятий, рано ли, поздно ли, разоряет бедного труженика в пух и снова вынуждает бродить по ули­цам с шарманкою, сбирать по грошу и кормить семей­ство куском черствого хлеба, добываемого трудом и потом.

IV

РУССКИЕ И НЕМЕЦКИЕ ШАРМАНЩИКИ

Хотя шарманка редко бывает уделом немцев, все-таки сходство промысла дает им место в общем клас­се, нами описываемом.

Немецкие шарманщики бывают двух родов. Одни приходят к нам из Швейцарии, Тироля, Германии и промышляют с самого детства, другие образовались в Петербурге следствием каких-нибудь жизненных переворотов. Вообще частный быт как тех, так и дру­гих не представляет большого интереса. Они живут кучками на Сенной и Гороховой в самом жалком и не­завидном положении. Уж в том отчасти их натура ви­новата. Итальянец, например, предан своему ремеслу душой и телом; он оборотлив, сметлив, хитер, весел и веселостию своею завлекает, интересует, электризует свою публику. Немец — сущая флегма; он вял, небре­жен и не возбуждает никакого участия в русском чело­веке, который любит, чтоб его тешили, не жалея уси­лий. Он никогда не старается вас позабавить, произве­сти на вас приятное впечатление; напротив, вся его цель — надоесть кому-нибудь одною и тою же скуч­ною ариею и получить деньги от выведенного из терпения обывателя, с условием оставить его  в  покое.

Вот политика немецкого шарманщика, не всегда приносящая денежный результат. Впрочем, средства их промысла довольно многочисленны: орган, издаю­щий пискливые звуки — «По всей деревне Катенька», сопровождаемые заунывным аккомпанементом хозя­ина; арфа, на которой обыкновенно играет сухощавая немка в огромном чепце и черной шали, немка с лос­нящимся красным лицом и необыкновенно острым но­сом, — в то время как муж ее выделывает на своей скрипке быстрые вариации; ученые собаки, прыгаю­щие на задних лапах под музыку знаменитой поездки Мальбруга в поход и боязливо посматривающие на плечистого хозяина, вооруженного бичом, годным для слона; виола с приплясыванием и присвистыванием маленького тирольца, одетого в национальный ко­стюм; наконец бродячие оркестры, состоящие или исключительно из одних тромбонов, оглушающих скромных жителей дворов, или из двух-трех скрипок да кларнета. Кроме того, подобно итальянцам, нем­цы-шарманщики имеют еще частные промыслы: приготовляют зажигательные спички, курительные свечи, порошки, воспитывают щенков, которых, по оконча­нии курса, передают инвалиду с раздутой губой, а ин­валид сбывает их чувствительным томным барыням, носящим букли и ридикюль, или чиновникам, отцам семейства, любящим делать сюрпризы дочерям и не находящим для такого употребления ничего лучше мохнатых болонок или курносых мопсов.

Немецких шарманщиков в Петербурге немного; большею частью они недолго остаются в этом звании, нисколько не соответствующем их характеру.

Выгнанный хозяином безродный подмастерье, за­кутившийся лакей, приказчик, пожертвовавший хозяй­скими деньгами пристрастию к орлянке, свайке и кар­там, а иногда и бедняк, лишенный места несправед­ливым барином, составляют незначительную часть русских шарманщиков, ежедневно шлифующих петер­бургские тротуары. Непреодолимое влечение остав­лять последний грош в заведении под фирмою: «с распивочной», рано или поздно заставляет его обра­титься к итальянцу, содержащему шарманщиков. Правда, и русские шарманщики живут иногда в независимости от итальянца-хозяина, но уж не иначе, как компаниею; редко, весьма редко кто-нибудь из них от­делается от толпы и живет один с своим органом; ему нужно непременно «компанство», товарищи; он вообще склонен к общественной жизни. Селятся они на Петербургской стороне, в скромной лачужке, обне­сенной с трех сторон огородами; четвертая же, как во­дится, смотрит в узкий переулок, в перспективе кото­рого   возвышается  пестрая  будка.   

В  этих   жилищах выказывается вполне характер почтенных наших со­отечественников, народных виртуозов, со всею их бес­печностью. Хотя горе (часто залетающее к русскому шарманщику) приводит его иногда в такое положение, что хоть ложись да умирай с голоду, но, несмотря на то, в нем, как и в каждом русском простолюдине, не угасает стремление к «художеству». Он непременно оклеивает стены своей лачуги любопытными картин­ками: «Торжество Мардохея», «Аман у ног своей лю­бовницы», «Мужики Долбило и Гвоздило, побиваю­щие французов», «Вид города Сызрани» (такого рода пейзажи состоят обыкновенно из маленьких пригорков в виде сахарных головок, расположенных один на дру­гом, с травкою на каждой вершинке и увенчанных ря­дом кривых куполов), «Портной в страхе» и тому по­добные создания отечественной фантазии резко вы­даются красными, пунцовыми и желтыми пятнами на закопченных стенах. Рядом с изображением какого-нибудь фельдмаршала, занимающего с лошадью все по­ле картины, вы увидите верхушку помадной банки с надписью: «а ла виолет», или над трогательною сце­ною, погребение кота мышами, тотчас же прилеплен портрет Кизляр-аги.

Нет ничего беспечнее русского шарманщика; он никогда не заботится о следующем дне, и если слу­чается ему перехватить кой-какие деньжонки, обеспе­чивающие его на несколько дней, он не замедлит при­гласить товарищей в ближайший «кафе-ресторан», где за сходную цену можно получить пиво, селедку и чай. Как неаполитанский лазарони, он не будет работать, если денег, добытых утром, достаточно на вечер: на­шатавшись досыта, наш виртуоз возвращается домой, и если усталость не клонит его на жиденький тюфяк, служащий ему постелью, он предается мирным заня­тиям, сродным мягкой его душе: слушает, как один из его товарищей, грамотей труппы, читает добытые на толкучке брошюрки. Его в особенности восхищают книги: «Жизнь некоторого Аввакумовского Скитника, в брынских лесах жительствовавшего, и курьезный разговор души его при переезде через реку Стикс», «Анекдоты Балакирева», «Похождение Ваньки Каина со всеми его сысками, розысками и сумасбродною свадьбою», «История о храбром рыцаре Францыле Венцыане и прекрасной королеве Ренцывене», «Козел бунтовщик, или Машина свадьба» — сочинение удивительное, в эпиграф которому прилажено: «Все сочине­ния теперь в пыли, а это только что взято из были»; «Кандрашка Булавин», «Вред от пьянства» — книги, в особенности последняя, чрезвычайно назидательные, но приносящие как читателям, так и слушателям мало существенной пользы.

К удивлению, в публике русский шарманщик как-то не общежителен, он мало обращает внимания на своих слушателей, всегда почти пасмурен, недоволен собою, разве завлечет его дружеский удар по пле­чу знакомого кучера с приветствием: «Эх, брат Ва-нюха!!!» 

V

УЛИЧНЫЙ ГАЕР

Чердак одного из огромных домов, окружающих Сенную площадь, служит обыкновенно местом его рождения. Какая-нибудь прачка, горничная третьего разряда, обманутая лакеем, разделяющим любовь свою между кабаком и махоркою, — причина появле­ния на свет будущего уличного гаера. Первый взгляд, брошенный новорожденным на полухмельного отца своего, бывает часто последним взглядом; непо­стоянный, вскоре после рождения на свет залога люб­ви, бросает свою подругу и чердак, с твердым намере­нием разыграть роль Ловеласа в других, более удобных местах. Бедная женщина остается таким образом одна в своем жилище, где спартанец не на­шел бы лишней роскоши. Убедившись в неверности своего любезного, она тотчас же принимается за рабо­ту; чувство матери придает ей новые силы и вскоре вознаграждает потерянное время. Между тем малютка растет; он уже бегает по комнате, лепечет несвязные слова и ест уголья и глину, заимствуя их у печки — шалость, за которую мать имеет причины не слишком строго взыскивать. Птичка покидает гнездо, едва по­чувствует свои силы, и летит далеко в небо, купаясь в синеве его, или спускается в кущу пахучей липовой рощи, оглашая громким чиликаньем песчаный берег близжурчащей речки; точно так же и герой наш оста­вляет родной чердак, почувствовав себя в силах по­мощью рук и ног спуститься по грязной лестнице на улицу. Воспитание его окончено; природа была первым его наставником, время довершит остальное.

Тротуары и мостовая, давно пожираемые жадным его взором с чердака, где получил он существование, по­являясь ему теперь в полном блеске, представляют тысячу развлечений и удовольствий. Толпы таких же, как он, мальчишек, шарманщики, кукольная комедия, бабки, лотки, уставленные апельсинами и пряниками, солдаты, проходящие по площади с музыкою впере­ди, — все это до такой степени очаровывает молодое его воображение, что он готов лучше целые сутки про­сидеть на улице под дождем, любуясь на воду, извер­гаемую желобом, нежели идти домой. Но известно всякому, даже не читавшему детских прописей, что счастие скоротечно и исполнено треволнений. Едва минуло мальчугану восемь лет, как заботливая мать уже думает о том, как бы доставить ему честное хлеб­ное ремесло. То вталкивает его в общую колею улич­ной промышленности, привесив ему на шею дере­вянный ящик, наполненный спичками, снабдив его тросточками, сургучом, зелеными яблоками, или, если есть кой-какие средства, избирает своему детищу бо­лее прочное ремесло, поручая его богатому мастеро­вому. Натянув на плечи толстый полосатый халат, мальчик становится подмастерьем. Хотя халат может поместить в широких полах своих трех таких молод­цов, но подмастерье, уже вкусивший раз свободы, чув­ствует его тесным и, по возможности, старается стря­сти с себя это иго. Избалованные мальчишки-товари­щи скоро увлекают новичка; каждое воскресенье отправляются они на Крестовский на целый день, где проявляется впервые идея о кутеже. С пряников и ке­дровых орехов переходит на трубку, с трубки на вино; бедняк, увлеченный более и более, делается негодяем и кончает обыкновенно карьеру свою у хозяина воров­ством или побегом.

Выгнанный хозяином или бежавший от него, он случайно сталкивается с содержателем труппы кочую­щих фигляров; мать ли его стирает белье на эту труп­пу, или он сам заводит знакомство, одним словом, бывший подмастерье делается членом труппы, в каче­стве портного или сапожника, с назначением перекраи­вать известные лохмотья или приставлять подметки. Но звание это, вместо того чтоб доставить ему кусок хлеба, делается источником всех его бед и несчастий. Фигляры, вольтижеры, канатные плясуны являются пред ним господами, героями; страждущее самолюбие не дает ему покоя ни днем, ни ночью; ему грезится бархатный камзол, шитый блестками, рукоплескания, дружба и радушие фигляров, вместо презрения, и он решается, во что бы то ни стало, достигнуть высокой для него цели. Хитрый хозяин, подметив эту слабость и не имея особенного желания платить своему работ­нику, предлагает ему, вместо денег, услуги; бедняк с восторгом принимает предложение и вверяет свои члены бичу и палке хозяина.

Тут наступает для него трудная школа, и если он до конца выдерживает ее, то по прошествии несколь­ких лет удостаивается приема в компанию. Разумеется, претензии его на жалованье считаются дерзостию, и потому он немедленно переходит в другую труппу уже действующим лицом, с правом быть выста­вленным на афише. В этих труппах герой наш обязан выполнять всевозможные «амплуа» по благоусмотре­нию антрепренера, какого-нибудь г. Каспара, Вейнерта, Добрандини и т. д. Начиная с обязанности лампов­щика и кончая почетным званием вольтижера, перехо­дит он все состояния: поочередно является перед почтеннейшей публикой клоуном, Кассандром, пая­цем, чертом, глотает шпаги, зажженный лен, поды­мает гири, играет в пантомимах, кончающихся обык­новенно тем, что все действующие лица, без исключе­ния, исчезают в исполинской пасти холстяного черта; деятельность его иногда баснословна; он в одно и то же представление сзывает зрителей, продает билеты на вход, делает salto mortale, танцует на канате, перепрыгивает помощью трамплина чрез двенадцать со­лдат, танцует на лошади, играет какую-нибудь роль в следующей за сим пантомиме и часто довершает представление коленцем из русской пляски, отхва­танным с примадонною труппы. Но непродолжитель­на блестящая эпоха его жизни; когда масленая, а за­тем и святая недели миновали, он вынужден бесче­стить (так выражается гаер) благородное ремесло свое, вступив гаером к богатому шарманщику, с усло­вием получать по двадцати пяти копеек меди с рубля, добытого на дворах и улицах.

Должно заметить, что уличный гаер всегда почти русский; балаганные его товарищи, будучи иностран­цами, тотчас же по истечении праздников уезжают за границу, оставив его на произвол судьбы.

Спустясь с своих подмостков на худощавый ковер, бывший Гер кулес показывает нам свое искусство при завывании шарманки и гудении тамбурина. Большую часть года уличный гаер проводит у шарманщиков, и это время составляет несчастнейшую часть его жизни.

Деньги, получаемые на улицах, едва достаточны на содержание, а так как он любит после дневных трудов посибаритствовать, то нажитое в балагане мало-пома­лу исчезает в заведениях. С каждым днем положение его становится хуже и хуже; к концу года остается у него одно платье, и он уже, по русскому обычаю, сбирается угостить товарищей на последний камзол, шитый блестками, как является хозяин балагана и за­вербовывает его на следующие праздники. Без этого прощай и камзол и человек, все бы погибло! Несмо­тря на скудную жизнь уличного гаера у шарманщика, он не унывает духом, и хотя наружность его пасмурна, смотрит он исподлобья и всегда ворчит, но это про­должается только до минуты, когда он входит на двор, намереваясь дать представление. В то время как один из его товарищей расстилает на мостовой тощий ковер, служащий ему ареною, гаер гордо посматри­вает на толпу, сбежавшуюся смотреть на него. Взгля­ните, с какою самодовольною улыбкою сбрасывает он с себя длиннополый сюртук, скрывающий пунцовый камзол и широкие белые шаровары. Бубен и шарман­ка играют интродукцию, гаер встряхивает курчавою головою, отходит несколько шагов назад и, разбежав­шись, становится на руки; salto mortale следуют одно за другим, публика рукоплещет, гроши сыплются из окон, но гаер ничего этого не примечает; у него давно на носу стул, на котором сидит маленькая девочка, взятая из толпы... Унылые звуки «Лучинушки» возве­щают конец представления; гаер надевает снова сюр­тук, нахлобучивает на взъерошенные свои волосы из­битую шляпу и покидает двор, преследуемый тою же публикою, еще долго не покидающею его.

Не все уличные гаеры случайно попадают в тяжкое свое ремесло; есть такие, которые посвящаются ему с самого детства. Дети старого фигляра или гаера, они поневоле должны идти по стопам отца и обыкно­венно кончают жизнь или на этом поприще, или. от не­удачного salto mortale. Положение их самое несчаст­ное; от колыбели до гроба обречены они неимо­верным трудам, не имея другого способа кор­мить себя, так как гаер по призванию имеет всегда время отказаться от гаерства, коль скоро почувствует его тягостным. Часто случается, что, проведши не­сколько лет в этом звании, он возвращается к прежне­му ремеслу своему, и вы немало удивитесь, увидев того самого гаера, которым восхищались на дворе, который так ловко ходил на руках, держал на носу стул и повертывал на мизинце тамбурин, с шилом или ножницами в руках.

VI

ПУБЛИКА ШАРМАНЩИКА

В осенний вечер, около семи часов, партия шар­манщиков поворотила с грязного канала в узкий пере­улок, обставленный высокими домами. Шарманщики заметно устали. Один из них, высокий мужчина флег­матической наружности, лениво повертывал ручкою органа и едва передвигал ноги; другой, навьюченный ширмами, бубном и складными козлами, казалось, перестал уже и думать об усталости, только рыжий мальчик с ящиком кукол нимало не терял энергии.

Шарманщики, кажется, намереваются войти в во­рота одного знакомого и прибыльного дома.

Так! нет сомнения! Комедия будет! Они вошли на двор, вот уже заиграли какой-то вальс и раздался пронзительный крик Пучинелла. Оборванный маль­чишка, который до того времени спокойно сидел на тумбочке, играл камешком и дразнил сестру с двумя маленькими ребятишками на руках, вдруг вскочил, сделал братьям еще гримасу и, перескочив чрез всю группу, сломя голову бросился на двор. Будочник, стоявший тут же, с прилепленною к стене будкою, снисходительно улыбнулся и понюхал березинского. Два солдата, занятые весьма интересным разговором, заметив вошедших в дом шарманщиков, останови­лись, с минуту оставались в нерешимости и, наконец, вошли.

Баба с необыкновенно красным лицом и веником под мышкою последовала их примеру; одним словом, эффект был произведен.

Отчего же бы и нам не зайти? Двор широк и про­сторен; на него выходит до сотни окон. Посреди дво­ра уже поставлены ширмы; флегматический носитель шарманки успел уже уставить свою ношу на складные козла и играл интродукцию. Представление не могло замедлиться, потому что на публику нельзя было жа­ловаться: она сбегалась со всех сторон. Но шарман­щик не переставал оглядывать окна, из которых на­чинали высовываться головы любопытных, естествен­но ожидая от них более, чем от толпы сгруппировав­шихся вокруг него зевак.

Крик Пучинелла раздается в другой и третий раз, верхние этажи населяются, оживляются, кучи самых разнообразных голов перевешиваются на подоконни­ки; виден и чиновник в пестром халате, красной ер­молке и с трубкою в зубах; рядом с ним артель ра­ботников заняла целые шесть окон сряду; хорошень­кая женщина и болонка поместились на сафьянной подушке, брошенной на окно; кое-где выглянуло не­сколько размалеванных лиц, обративших на мгнове­ние общее внимание.

Чиновник Федосей Ермолаевич, весьма почтенный человек, занимавший выгодное место и которого сам директор однажды потрепал по плечу, также был про­бужден после обеденного отдыха призывными крика­ми Пучинелла.

— Терешка! что это, братец, там такое? — закри­чал Федосей Ермолаевич, зевая и потягиваясь.

— Шарманщики, сударь, — отвечал Терешка, делая движение рукою и головою к окошку.

— Да как же это они, братец... того?..

Но тут новый крик Пучинелла совершенно разбу­дил Федосея Ермолаевича; он потянулся еще раз, встал с постели и заспанными глазами посмотрел на двор.

— Папенька, то, то, то, они вот все, вот так, вот все играют? — спросил маленький Ермолай Федосеевич, таща всеми силами отца к окну. Ребенок гнусил, произнося последние слова нараспев, что, впрочем, ни­сколько не мешало ему быть любопытным и подавать большие надежды.

— Шарманщик, душечка...

— Нет,   нет,   то,    вот    они,    вот    так,    вот    все играют? — продолжал    ребенок,    требуя    непременно объяснения.

— Шарманщик, душечка...

— Нет, нет, то, они все так...

Но и мы, не находя ответ Федосея Ермолаевича удовлетворительным, спустимся лучше вниз вместе с нянькою, торопливо выносившею пискливого ребенка, который не давал ей покоя целые три часа.

Комедия должна начаться сию минуту, публике не­куда уже было поместиться. Два солдата, долго коле­бавшиеся вмешаться в толпу, стояли теперь на первом плане; их плотно окружала орда мастеровых в изо­дранных армяках, с выпачканными сажею лицами; мамки, няньки, кормилицы с ребятишками всех сортов и возрастов пестрели в толпе яркими сарафанами; денщик, возвращаясь с четверкою вакштафа, которую с нетерпением ожидал вновь произведенный прапор­щик, казалось, позабыл своего господина; босоногая девчонка, остриженная в кружок, стояла в каком-то бессмысленном созерцании, держа в руках корзинку с копеечными сухарями; толстый барин в очках, вы­шедший подышать свежим воздухом, разделял общее нетерпение; трое писарей с лихими ухватками подшу­чивали над шарманщиком, который переменил уже два мотива и с самой недовольной миной переходил на третий; с улицы подходила беспрестанно толпа вся­кого сброда; даже два моншера остановились у входа ворот, завернув ногу назад и картинно упершись на тросточку.

Толпа волновалась и шумела; все ожидали, все требовали представления; один только знакомый нам мальчишка бегал кругом, как гончая собака, обнюхи­вал каждого, высовывал язык всем, кто ему не нравил­ся, щипал исподтишка детей и, протянув руку, гото­вился стащить пятый сухарь у девочки, как вдруг над шарманкою показался Пучинелла. Пучинелла принят с восторгом; характером он чудак, криклив, шумлив, забияка, одним словом, обладает всеми достоинства­ми, располагающими к нему его публику.

—Здравствуйте, господа! Сам пришел сюда, вас повеселить, да себе что-нибудь в карман положить! — так начинает Пучинелла.

Его приветствие заметно понравилось; солдат по­дошел поближе, мальчишка сделал гримасу, один из мастеровых почесал затылок и сказал: «Ишь ты!», тогда как другой, его товарищ, схватившись за бока, заливался уже во все горло. Но вот хохот утихает; Пучинелла спрашивает музыканта; взоры всех обра­щаются на его флегматического товарища.

—А что тебе угодно, господин Пучинелла? — отве­чает шарманщик.

Пучинелла просит его сыграть «По улице мосто­вой»; музыкант торгуется:

—Да что с тебя, мусью? двадцать пять  рублей ассигнациями!

Пучинелла. Да я и отроду не видал двадцати пяти рублей, а по-моему, полтора рубля шесть гривен.

Музыкант. Ну хорошо, мусью Пучинелла, мы с тобою рассчитаемся.

Сказав это, он принимается вертеть ручкою ор­гана.

Звуки «По улице мостовой» находят теплое сочув­ствие в сердцах зрителей: дюжий парень шевелит пле­чами, раздаются прищелкивание, притоптывание.

Но вот над ширмами является новое лицо: капи­тан-исправник; ему нужен человек в услужение; музы­кант рекомендует мусью Пучинелла.

— Что   вам   угодно,   ваше   высокоблагородие? — спрашивает Пучинелла.

— Что ты, очень хороший человек, не желаешь ли идти ко мне в услужение?

Пучинелла торгуется; он неизвестно почему не до­веряет ласкам капитана-исправника; публика живо входит в его интересы.

Капитан-исправник. Экой, братец, ты, со мною торгуешься! много ли, мало ли, ты станешь обижаться.

Пучинелла. Не то чтобы обижаться, а всеми силами стану стараться!

Капитан-исправник. У меня, братец, жало­ванье очень хорошее, кушанье отличное, пуд мякины да полчетверика гнилой рябины, а если сходишь к мамзель Катерине и отнесешь ей записку, то полу­чишь двадцать пять рублей награждения.

Пучинелла. Очень хорошо, ваше благородие, я не только  записку снесу,  но  и  ее приведу  сюда.

Публика смеется доверчивому Пучинелла, который побежал за мамзель Катериною. Вот является и она сама на сцену, танцует с капитаном-исправником и уходит. Толпа слушает разиня рот, у некоторых уже потекли слюнки.

Новые затеи: Пучинелла хочет жениться, музыкант предлагает ему невесту; в зрителях совершенный во­сторг от девяностодевятилетней Матрены Ивановны, которая живет «в Семеновском полку, на уголку, в пя­той роте, на Козьем болоте». Хотя Пучинелла и отказывается от такой невесты, но все-таки по свой­ственному ему любопытству стучит у ширм и зовет нареченную. Вместо Матрены Ивановны выскакивает собака, хватает его за нос и теребит что есть мочи.

Публика приходит в неистовый восторг: «Тащи его, тащи... так, так, тащи его, тащи, тащи!..» — раз­дается со всех сторон; Пучинелла валится на край ширм и самым жалобным голосом призывает докто­ра, не забывая, однако, спросить, сколько будет стоить визит.

Является доктор, исцеляет Пучинелла и в благо­дарность получает от него оплеуху.

За такое нарушение порядка и общественного спо­койствия, исполненный справедливого негодования, капитан-исправник отдает Пучинелла в солдаты.

— Ну-ка, становись, мусью, — говорит капрал, во­оружая его палкою, — слушай! на кра-ул!

По исполнительной команде Пучинелла начинает душить своего наставника вправо и влево, к величай­шему изумлению зрителей. Ясно, что такого рода буян, сумасброд, безбожник не может более существо­вать на свете; меры нет его наказанию: человеческая власть не в состоянии унять его, и потому сам ад изрыгает черта, чтобы уничтожить преступника.

Комедия кончается; Петрушка, лицо неразгадан­ное, мифическое, неуместным появлением своим не спасает Пучинелла от роковой развязки и только воз­буждает в зрителях недоумение. Неунывающий Пучи­нелла садится верхом на черта (необыкновенно похо­жего на козла), но черт не слушается: всадник зовет Петрушку на помощь, но уже поздно: приговор изре­чен, и Пучинелла погибает образом, весьма до­стойным сожаления, то  есть исчезает за  ширмами.

Раздается финальная ария, представление кончи­лось. Публика чрезвычайно довольна, но когда шар­манщик взял бубен, завертел его на мизинце и стал обходить зрителей, толпа заметно стала редеть. Первыми дезертирами оказались два солдата и баба с веником под мышкою; рев детей, на минуту умолк­нувший, возобновился с большей силой и заставил ма­мок поскорее удалиться; словом, из толпы утекали по­минутно. К совершенному отчаянию шарманщика, даже и сам толстый господин в очках, остановивший­ся послушать комедию, посмотрел на бубен, подно­симый ему шарманщиком, как бы не понимая, чего хотелось просителю; с горя шарманщик обратился к ложам, то есть к окнам, в которых все еще торчали головы любопытных; наконец один пятак упал, звеня и прыгая, на мостовую, за ним другой, потом третий, брошенный собственноручно сыном Федосея Ермолаевича, которому папенька вручил его с наставлением: «Брось ему, душенька, в бубен».

—Нет, нет, то, то, они вот, так вот все играют? — твердил упрямый мальчишка...

Пятак как-то неловко упал между камнями; тут чи­новник в красной ермолке, не давший решительно ни­чего и более других хлопотавший о начатии комедии, принял необыкновенное участие в судьбе шарманщи­ка.

— Направо,   направо, — кричал   он,   указывая   ему пальцем на то место, куда упал пятак. — Еще правее... эх, братец! не туда! говорят тебе, правее.

— Направо,   теперь   еще   немножко   назад, — слы­шался голос из другого окошка.

«Эх, вы, — думал шарманщик, нагибаясь, чтобы поднять деньги, — хлопотать-то ваше дело, на то вы мастера, а вот как самому положить что-нибудь, так нет... эх! житье, житье!»

Шарманку сняли, и под звуки плачевной музыки она тронулась с места; толпа расходилась; чем бы, ка­жется, и все должно было кончиться, но тут случилось обстоятельство, которого пропустить невозможно. Дождь, накрапывавший еще до окончания комедии и не примечаемый увлекшеюся публикой, полил как из ведра; чиновник в очках, по благоразумному своему обыкновению в таких случаях, полез в карман, чтобы вытащить оттуда платок и обернуть им еще новую шляпу, как к совершенному своему изумлению вместо платка вытащил чью-то руку, уже прежде нырнувшую туда за платком.

Чиновник обернулся, но мальчишка, наш старый знакомый (это был он), одним движением руки выр­вался из тисков оскорбленного чиновника, ринулся вперед и исчез в толпе.

«Держи! держи!» — закричал чиновник; «держи! держи!» — раздалось повсюду, «держи!» — закричали мастеровые.

Двор опустел до единого; один только мужик, во­сторженно хохотавший от самого начала до развязки, остался на прежнем месте; улыбка удовольствия еще не покидала лица его; он осмотрелся кругом, взглянул на то место, где стояла шарманка, не забыл посмо­треть на окна, которые запирались от проливного до­ждя, и, сделав недовольную мину, отправился к воро­там.

Под воротами он встретил бедную собачонку, дро­жавшую от холода и прижимавшуюся к стенке. Му­жик остановился, посмотрел на нее пристально, на­гнулся к ней как можно ближе и произнес: «Озя­бла!..» — после чего тотчас же покинул двор, весьма довольный собою.

VII

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Случалось ли вам идти когда-нибудь осенью позд­но  вечером  по  отдаленным петербургским  улицам?

Высокие стены домов, изредка освещенные тусклым блеском фонарей, кажутся еще чернее неба; местами здания и серые тучи сливаются в одну массу, и огоньки в окнах блестят, как движущиеся звездоч­ки; дождь с однообразным шумом падает на кровли и мостовую; холодный ветер дует с силою и, заби­ваясь в ворота, стонет жалобно; улицы пусты, кое-где плетется разве запоздалый пешеход или тащится из­возчик-ночник, проклиная ненастье; но скоро все ути­хает, изредка только слышатся продолжительный свист на каланче или скрип барки, качаемой порывами ветра, и снова все погружается в безмолвие.

Погода всегда имеет сильное влияние на располо­жение духа, и вам как-то невольно становится грустно. Постепенно одна за другою приходят на ум давно за­бытые горести; одно печальное, неотрадное наполняет душу, и невыразимая тоска овладевает всем суще­ством вашим...

Вы входите в глухой, темный переулок; сердце ва­ше сжимается еще сильнее прежнего. Высокие заборы исчезают в темноте; полуразвалившиеся лачужки без признака жизни, все пусто, ни живой души, разве про­бежит мокрая собачонка, фыркая и чутко обнюхивая, в тщетной надежде напасть на след потерянного хозя­ина... Вдруг посреди безмолвия и тишины раздается шарманка; звуки «Лучинушки» касаются слуха ваше­го,  и  фигура  шарманщика  быстро  проходит  мимо.

Вы как будто ожили, сердце ваше сильно забилось, грусть мгновенно исчезает, и вы бодро достигаете до­ма. Но не скоро унылые звуки «Лучинушки» переста­нут носиться над вами; долго еще станет мелькать жалкая фигура шарманщика, встретившаяся с вами в темном переулке поздно ночью, и вы невольно по­думаете: может быть, в эту самую минуту, продрог­ший от холода, усталый, томимый голодом, одино­кий, среди безжизненной природы, вспоминал он родные горы, старуху-мать, оливу, виноград, черноо­кую свою подругу, и невольно спросите вы: для чего, каким ветром занесен он бог знает куда, на чужбину, где ни слова ласкового, ни улыбки приветливой, где, вставши утром, не знает он, чем окончится день, где ему холодно, тяжело...

1843 г.   Григорович Д. В. >>>     

________________________________

Сочинения. В 3-х т. Т. 1. Повести и рассказы (1844-1852) – М.:

Худож. лит., 1988. – 511 с.

ОБСУДИТЬ НА ФОРУМЕ