Сила песни А. Н. Вертинского

21 марта 1964 года исполнилось 75 лет со дня рождения видного артиста русской «страды — Александра Николаевича Вертинского.

А.  Н.  Вертинский. Фото А. Лесса

Человек бурной судьбы, дебютировавший на сцене в 1915 году, Вертинский покинул Родину вскоре после Октября. Но он нашел в себе мужество и силы вернуться в Со­ветский Союз в дни Великой Отечественной войны. Артист создал своеобразный жанр песенных новелл, проникнутых настрое­ниями меланхолии, грусти и скорби, что выражало позиции определенных социальных слоев общества начала нашего века. Искусство А. Н. Вертинского отличается яркой выразительностью жестов, разнообразием интонаций, богатой нюансировкой. Среди произведений Вер­тинского — песни тоски по родине («Степь Молдаванская», «Чужие города»), иронические произведения, карикатурно рисующие буржуазные нравы («Испаносюзиа», «Рафинированная женщина»), лирические песенки («Магнолия», «Прощальный ужин»), а также музыкальные миниатюры на слова русских и советских поэтов — А. Блока, С. Есенина, В. Инбер, П. Шубина, П. Антоколь­ского, С. Смирнова.

Вертинский создал ряд острых, гротесковых образов в советском кино (кардинал в «Заговоре обреченных», князь в «Анне на шее» и др.). Покойный артист известен как автор мемуаров и интересных новелл. Один из неопубликованных рассказов Вертинского мы печатаем здесь. Иллюстра­ции к нему выполнила жена А. Н. Вертинского — художница Лидия Вер­тинская. Это было в 1930 году. Мы сидели в большом кафе в  Черновицах (тогда еще (принадлежавших Румынии). Этим  городом заканчивалось мое га­строльное турне по Европе. Утром я должен был улететь в Париж. Мой старый приятель Петя Барац, с которым я проводил свой последний вечер, был человеком небольшого роста. Но при этом скромном росте у него была довольно большая лысая голова, что придавало ему сходство с колобком — каким его рисуют в детских   книжках.

—Это даже не рост!   —   сказал о нем  однажды какой-то шутник. — Это просто... небольшая выпуклость!

Этой жестокой шуткой Петя был ранен в самое сердце и на всю жизнь. Еще в детстве, в Одессе, Петя был однажды приглашен в Европейский театр. Ему было тогда семь лет. Вме­сте со своей пятилетней сестренкой он исполнял какую-то рольку в од­ной из гауптмановских пьес. Его на­румянили, напудрили, завили волосы. На него надели что-то вроде хитона и твердо наказали говорить громко и отчетливо. В руки им обоим дали урну.

— Что у вас в руках, дети? — пе­вучим «поставленным» голосом спра­шивал их премьер — любовник,  зави­той под барана.
— Куфсынчик!   —   бодро отвечал Петя.
— А в нем что?
— В нем слезы нашей мамочки! — отчетливо   и   твердо докладывал он.

Сердобольные одесские мамы залива­лись слезами. Вся Молдаванка ходи­ла смотреть, как играют дети  апте­каря, известного всему городу. Петю задаривали подарками и осыпали поцелуями. Это и погубило его. Актера из него так и не вышло, но театральным администратором он стал, чтобы хоть таким образом удов­летворить свою любовь к театру. Смытый волной революции, он рабо­тал   теперь   бухгалтером   в   какой-то маленькой конторе. В кафе зажгли электричество. Му­зыканты шумно настраивали инстру­менты и спорили, с чего начать.

— Вдарим по «Травиате»! — пред­лагал   один.
— Лучше    рванем    «Сильву»! — возражал другой.

За отдельным маленьким столи­ком невдалеке от меня сидела уже немолодая красивая женщина, уста­ло опустившая руки на колени. В ее позе было что-то обреченное. Она напряженно смотрела на входную дверь и вздрагивала от ее скрипов.

— Смотри — Владеско! — неожи­данно  прервав  наше молчание,  ска­зал   Петя.

Я обернулся. В кафе входил тол­стый сияющий румын в светло-сером летнем костюме, с гвоздикой в петли­це. На мизинце его правой руки свер­кал большой желтый бриллиант, ка­кие обыкновенно носят карточные шулера. Он слащаво-любезно расклани­вался с публикой, закатывая глаза и скаля свои цыганские зубы с золо­тыми пломбами. К своему уже замет­ному животу он нежно прижимал футляр со скрипкой. Он продвигался к  эстраде.

— Какой   это   Владеско? — спро­сил я.— Тот, что играл в Вене?
— Да.

Я вспомнил его. Это был один из пяти ресторанных знаменитостей — королей цыганского жанра. У его скрипки был необычайно густой и страстный звук, нежный и жалоб­ный, точно плачущий. Это был какой-то широкий переливчатый стон, исхо­дящий слезами. Что-то одновременно напоминавшее и зурну и «Плач на реках вавилонских». Для начала оркестр сыграл марш. Владеско не участвовал в этом. Как солист, он стоял впереди оркестра самодовольный и презрительный и, манерничая, небрежно вертел в руках скрипку, точно разглядывая ее и не доверяя   ей. Наконец после всех этих ужимочек, подходцев и примерок он снисходительно дотронулся смычком до струн. Страстная, словно изнемогающая от муки, полилась мелодия «Дойны...» Звуки были смуглые, горячие, до кра­ев наполненные печалью. Казалось, из-под смычка лилась струя тяжело­го, красного как кровь, старого и густого  вина. Его скрипка то пела, то выла, как тяжко раненый зверь, то голосила пронзительно и звонко, тоскливо уми­рая на высоких нотах... И еще порою казалось, что какой-то плененный раб, сидя в неволе, мучительно и сладко поет, словно истязая самого себя воспоминаниями, песню своей несчастной родины.

— Изумительно! — не выдержал я.
— М... да! Играть он, конечно, умеет! — задумчиво протянул Петя.— Эти «дойны» остались у них со вре­мен турецкого владычества. Подлин­ный стон народа.

Владеско принимали горячо и дружно. С разных концов зала пуб­лика выкрикивала названия своих любимых пьес, прося сыграть их. Официант уже нес музыканту на се­ребряном подносе посланную кем-то бутылку шампанского.

— А вот как человек, он настоя­щая скотина!  — неожиданно сказал Петя.
— Рсскажи мне о нем, — попро­сил   я.

Петя неохотно заговорил.

— Видишь   вон   ту   женщину,   у эстрады? — спросил   он, указывая   на столик,  где сидела  замеченная  мной красивая дама. — Это его жена.
— Ну?
— Когда-то она была знаменитой актрисой... Сильвия   Тоска!   Ты   слы­шал это имя? Весь мир знал ее. Это была звезда! И какая звезда! Ему до
нее было как до неба!
— А   теперь?
— Теперь она бросила сцену! Из-за него, конечно. Он ревновал...
— И что же дальше?
— Дальше?  Он бьет ее!  Да еще при  всех!  По лицу!  Когда пьян или не   в   духе.
— И никто не заступится?
— Нет!  Кому охота  вмешиваться в отношения мужа с женой?
— Ну знаешь, ты как хочешь, а я набью ему морду, если он это попро­бует    сделать    при    мне,   —   возму­тился   я.
— И ничему это не поможет! Ведь она  же его любит!  Понимаешь,  лю­бит! Она для него всю жизнь свою по­ломала!   Отказалась   от  сцены,   име­ни,  богатого  мужа,  успеха...  Он  за­брал ее  бриллианты,   деньги,   славу, покой    душевный...   И   вот    видишь, таскается  за   ним  по   всем  кабакам мира! Сидит по ночам... ждет его!

Я молчал, взволнованный этим рассказом. Постепенно зал затих. Владеско играл одну из моих лю­бимейших вещей — «Концерт Сарасате». Это было какое-то колдовство! Временами из-под его пальцев выле­тали не присущие скрипке, почти че­ловеческие интонации. Живые и умо­ляющие, они проникали в самое серд­це слушателей... Как лунная голубая дорога, его мелодия властно влекла за собой в какой-то иной мир, мир высоких, не­выразимо-прекрасных чувств, свет­лых и чистых, как слезы во сне. Я не мог отвести глаз от него. Он играл, весь собранный, вытянутый как струна, до предела напряженный и словно оторвавшийся от земли. Пот градом  катился  с  его  лба.  Огневые блики гнева, печали, боли и нежности сменялись на суровом лице. Обо­жженное творческим огнем, оно было вдохновенно и прекрасно. Он кончил. Буря аплодисментов была ответом. Опустив скрипку, с на­литыми кровью глазами, ничего не видя, полуслепой, Владеско уходил с эстрады, даже не кланяясь... Равно­душно и нехотя он возвращался на землю.

Я оглянулся. Сильвия ждала его стоя. В ее огромных зрачках испуган­ной птицы отразился весь тот закол­дованный мир, о котором пела скрип­ка. Точно опрокинутый в лесные озе­ра, таинственный ночной лес. залитый лунным светом... Серебряными ручей­ками из него катились слезы. Владеско подошел к своему столу. Она протянула к нему руки, ничего не видя и не слыша. Сноп красных роз, присланный ей кем-то из поклон­ников, лежал на столе. Он сбросил его на пол и упал в кресло. Большим шелковым платком Силь­вия отирала пот с его лица. Посте­пенно оно принимало свое обычное выражение...

— Да... — мечтательно сказал Пе­тя, улыбаясь куда-то в пространст­во. — «Но когда он играет конпест Сарасате».

В голове у меня бешено крутились строчки. Так родилась песня. Прошло года три. За это время я успел побывать во многих странах. Пел в Александрии, Бейруте, в Пале­стине. Был в Африке, где снимался в кинофильме. В этот сезон я начал свое концерт­ное турне с Германии. Первые гастро­ли были назначены в Берлине. В пре­красном и большом «Блютнер-зале», отделанном палисандровым деревом и звучащем как резонатор виолонче­ли,  петь  было  приятно  и интересно. В моей программе было много но­вых вещей. Был в ней и «Концерт Сарасате», как я назвал песню, рож­денную в Черновицах. Песня имела успех. Ее уже знали. В день концерта у меня в отеле появился Петя Барац. Он был в Бер­лине проездом, направляясь в Дрез­ден. Мы разговорились.

— Знаешь, кто тут играет в Эден-Отеле? — неожиданно вспомнив, спро­сил он.
— Кто?
— Владеско!..   Помнишь,   тот?   Я слушал его вчера и сказал ему, меж­ду прочим, что ты написал о нем песню.
— Напрасно! — сухо заметил  я. — Он не стоит песни!
— Он   был   страшно    заинтриго­ван, — продолжал  Петя,  словно не замечая   моих   слов, — и   сказал, что сегодня  обязательно  будет на твоем концерте.

На этом разговор кончился. Мы распрощались до вечера. Огромный «Блютнер-зал» был пе­реполнен. В этот вечер я был в приподнятом настроении. Перед началом концерта заглянул в дырочку зана­веса. Владеско сидел в первом ряду. Рядом с ним в простом и строгом платье сидела Сильвия Тоска. Владеско раскланивался. Его жир­ное круглое лицо сияло, как начищен­ный медный таз на солнце. Он при­шел слушать «свою» песню.

— Подожди же! — злорадно и ве­село подумал я. — Ты у меня еще потанцуешь!

Ждать ему пришлось долго. «Кон­церт Сарасате» стоял последним в программе. Владеско слушал внима­тельно и слегка удивленно. Как ар­тист, редко свободный от кабацкой работы, он по-видимому, не бывал на концертах других артистов и кроме самого себя, вероятно, редко кого-нибудь слушал. Всем своим видом и горячими аплодисментами он старал­ся дать мне понять свое удовлетворе­ние от моего искусства. Но я был сух. Ни улыбкой, ни по­клоном не выражал ему никаких своих симпатий или благодарности. «Подожди. подожди!» Весь концерт я пел, стоя точно по­среди эстрады, но когда дошел до по­следней песни и назвал ее, демонстра­тивно резко перешел на правый конец эстрады и остановился прямо против его места в первом ряду. Аккомпа­ниатор сыграл вступление, я начал:

Ваш любовник скрипач. Он седой и горбатый,
Он вас   дико   ревнует,   не   любит
и бьет...
Но  когда  он  играет  «Концерт
Сарасате»,
Ваше сердце, как птица, летит
и поет...

Я смотрел и пел, глядя в упор то в его глаза, то в глаза Сильвии. Владеско слушал в смертельном испуге. Глаза его, казалось, готовы были выскочить из орбит. Он весь как-то съежился, почти вдавившись в глубь кресла. Он вас скомкал, сломал, обокрал, обезличил... Слова били,   как   пощечины.   Он прятал   лицо, отворачивался   от  них, пытался   закрыться   программкой,   но они настигали его — жестокие, точные и неумолимые, предназначенные толь­ко ему, усиленные моим гневом, темпераментом и силой интонаций...

И когда вы, страдая от ласк
хамоватых.
Тихо плачет» где-то в углу,
не дыша,
Он играет для вас свой «Концерт Сарасате»,
От которого кровью зальется
душа!

— А-а-а-а!—сквозь песню донес­лось до меня.
— А-а-а-а!

Он стонал от ярости и боли, уже не владея собой, закрыв лицо рука­ми. Я допевал песню:

Увядающей, нищей, больной
и брюхатой,
Ненавидя его, презирая себя,
Вы прощаете все за «Концерт
Сарасате»,
Исступленно, бессильно и больно
любя!

Мои руки, повторявшие движения пальцев скрипача, упали. В каком-то внезапном озарении я бросил наземь воображаемую скрипку и в бешен­стве наступил на нее ногой. Зал грохнул... Точно почувствовал, что это сейчас уже не концерт, а суд.... публичная казнь, возмездие, от которого некуда деться... как на лоб­ном   месте... Толпа неистовствовала. Стучали ногами... кричали... свистели... И ло­мились стеной к эстраде. У него даже не было сил под­няться. За кулисами уборная моя была полна людей. Друзья, знакомые и не­знакомые, актеры и актрисы, музы­канты и журналисты и просто люди из публики заполняли ее. Я едва успел опуститься в кресло, как в дверях показалась фигура Вла-деско. Он шел на меня вслепую, ни­чего не видя вокруг, разъяренным медведем, наступая на ноги окружаю­щим и расталкивая публику. Все за­мерли. «Сейчас будет что-то ужас­ное»! — мелькнуло  у меня.  Я  встал. Одну минуту мы стояли друг про­тив друга, как два зверя, приготовив­шихся к смертельной схватке. Он смотрел мне в лицо широко открыты­ми глазами, белыми от ярости, и тяж­ко дышал. Это длилось всего несколь­ко секунд. Потом... Что-то дрогнуло в нем. Гримаса боли сверху донизу прорезала его лицо.

—Вы... убили  меня!    Убили...— бормотал   он,   задыхаясь.   Руки   его тряслись, губы дрожали. Его бешено колотила нервная дрожь...
— Я знаю... Я понял... Я... Но я не буду! Слышите? Не буду! — внезапно и отчаянно крикнул он.

Слезы ручьем текли из его глаз. Дико озираясь вокруг, он точно искал, чем бы поклясться.

— Плюньте мне в глаза! А? Слы­шите? Плюньте! Сейчас же! Мне бу­дет легче!

И вдруг, точно сломившись, он за­рыдал, упав  в кресло.


Журнал Советский цирк. Март 1964 г.

оставить комментарий