Ярославский цирк - 1970

Полет с батудом Казакова я видела три года назад в Саратове, номер этот так понравился мне, что спустя год я специально ездила из Кисловодска в Пятигорск, чтобы посмотреть Казаковых.

1.

Их выбегало четверо, было две качающихся ловиторки, молодежь, разминаясь, начинала делать несложные трюки, наконец, выходил Николай Казаков в мешковатом полотняном костюме совслужащего 30-х годов, включался в игру. Трюки все усложнялись, двойные сальто сменялись тройными, дополнялись пируэтами, комическими прыжками на батуде — веселым сосуществованием в воздухе пятерых виртуозных гимнастов. Все это с начала до конца шло под хохот и аплодисменты — номер был истинно цирковой: мастерство, выдумка, объемность.

Сейчас, в представлении Ярославского цирка, их выбежало двое, Казаков был третьим, ловиторка висела одна, жестко закрепленная. И по мере того как двигался своим чередом номер, у меня тоскливо садилось сердце: оскудел! Оскудел полет!.. Трюки в общем остались прежними, еще лучше, чище стала работать Галя Казакова (в Саратове она только начинала), принимала публика их, как и раньше, хорошо. И все же трюки остались, а номера уже не было: ушли два партнера, которых когда-то Казаков обучал мастерству, оперились — и упорхнули в другое место. Номер словно бы погас. Казаков рассказывал мне после, что ждет из армии нового, очень способного партнера, а одного уже натаскивает. И хотя, когда он их обучит, сделает молодым, никому не известным ребятам «паблисити», все может повториться сызнова, — тем не менее Казаков идет на этот риск. Тратит время, нервы на репетиции — ему вокруг тведят, что полет может вполне существовать и в этом варианте: принимают же! Но, видимо, точным чутьем старого циркового артиста Казаков понимает, что цепочка виртуозных трюков — еще не номер.

Я часто вспоминала здесь, в Ярославле, когда смотрела программу, это: «Трюки есть, а номера нет».

2.

Я люблю цирк. Идя на любую программу, я знаю, что получу-таки свое, ожидаемое: хоть один номер, где горло счастливо перехватит от предчувствия прекрасного, оттого что за эти недолгие мгновенья в тебя перешло, снизошло что-то. Похожее бывает с мной только на концертах Рихтера.

Я ждала, а «оно» все не приходило: неоткуда было пока. Собственно, программа только сменилась и еще не состроилась, номер не притерся к номеру так, чтобы, следуя один за одним, слиться в конечном итоге в целое, блестящее, — нигде не оставляющее чувства затянутости, необязательности — в представление. Это ведь тоже искусство — составить цирковую программу.

Покуда же парные акробатические номера соседствовали рядом, словно перед нами был не манеж, а сцена. Некоторые молодые удивляли дурным вкусом: вариация на известный сюжет «Сусанна и старцы», которую показали акробаты Ракитины, годилась бы разве для манежа дореволюционного шапито, неясно, как такая старозаветная «клубничка» могла оказаться в номере у молодых спортсменов. При всем том Люся Ракитина — способная акробатка, и, попади она к хорошему режиссеру, способности ее, надо полагать, нашли бы применение.

Впрочем, многие номера были на достаточно высоком профессиональном уровне, и все же манеж осеняла кры-лами ее величество Скука. Я сказала об этом сидящему рядом главному режиссеру здешнего цирка Игорю Воробьеву, на что тот мрачно сострил: «С заводского конвейера, как правило, сходят машины, способные ездить; с циркового, увы, не всегда!.. Составители программ забывают: для того чтобы собрать «машину», нужны самые разные «детали», а у меня семь парных номеров, из них Пять акробатических!..»

Инспектор манежа тем временем объявил следующий парный номер: «Краукле и Рейльян — пластический этюд». На манеж вышли две девушки. Спустя минуту мы прервали разговор, спустя еще минуту я поняла, что вот оно сходит на нас на всех, объединяет, подчиняет — нечто, чему, в общем, нет названия, и что тем не менее существует.

Что там особенное происходило на манеже? Две девочки — одна беленькая, коротко стриженная, коренастень-кая, другая длинненькая, длиннолицая, с глазами и улыбкой итальянки Сандрели, показывали «парный каучук» — номер, обычный для цирка, еще более обычный для цирка на сцене. Тем не менее то, на что мы все сейчас неотрывно глядели, имело право существовать на манеже и, пожалуй, только на манеже.

Почему?..

Они наполняли собой цирк. На них хотелось смотреть. И после, когда я видела их в десятый, в одиннадцатый раз, мне хотелось на них смотреть. Номер их держался на прекрасной пластике, на точном чувстве ритма, когда ритм — как сюжет: начало сменяет продолжение, дальше — развитие, потом — апофеоз, потом спад и раздумье, потом снова скачок темпа, уже почти болезненный, когда чувствуешь, что что-то уходит безвозвратно, потом — смирение и, наконец, мудрое осознание, что нужно держаться найденного, что в этом тоже жизнь, — необходимый необратимый процесс жизни, — и, может быть, счастье... Если бы это был танец, пусть прекрасной балерины, — здесь, на манеже, он был бы суетен и мелок, сферическое пространство вяло распалось бы на участки, разделенное сотнями глаз. Сейчас наши взгляды слились, неотрывно стянутые к пятачку меняющегося света на ковре, к двум одиноким фигуркам. Цирк властно держала их напряженная неподвижность.

Вероятно, есть в цирковом конвейере более профессиональный, более «каучуковый» каучук, но тут присутствовал еще талант, а значит, была «передача» — то самое, что властно подчинило нас. Известно, что, как бы ни было высоко мастерство какого-то куска прозы или стихотворных строк, если это не освящено талантом, — читающий остается равнодушным. Равно: как бы ни были совершенны трюки, если их выполняет человек, в котором нет внутренней одержимости передать окружающим о себе, если это только демонстрация того, как послушно ему его мускулистое тело, — публика реагирует лишь на трюки, но того состояния завороженности, подчиненности, которую испытываешь, глядя, допустим, на канат Волжанских, или вот сейчас, когда слушаешь наивный и трогательный мир этих девочек, — увы, не будет.

Чем бы ни занимался человек талантливый (поет ли в концерте, пишет ли стихи, шьет ли сапоги на заказ) — на всем он оставляет отпечаток «себя единственного», потому современники Достоевского не похожи на современников Толстого или Тургенева, хотя жили все они в одни и те же годы девятнадцатого столетия. И у этих девочек (прошу прощения за такое несопоставимое сравнение) был свой собственный маленький мир, о котором они рассказывали нам на манеже.

Талант — редкость. И я не ждала, что на этом представлении мне псвезет дважды. Однако повезло: следующим номером выступали канатоходцы Алихановы.

3.

Я тугодум. Чтобы что-то написать, мне очень долго нужно присматриваться, разбираться, что к чему в человеке, тем более к людям цирка — тут вообще мне необходимо долго размышлять, смотреть представление за представлением, репетицию за репетицией.
На первом представлении я всего только поняла, что канат Алихановых хороший, что они талантливы. Поняла «нутром», но надо было еще понять разумом хоть в главном — «почему»?

И вот — репетиция. Обыкновенная в общем. У Вол-жанских я видела репетиции ярче, тем более что шли они под язвительный комментарий и вспышки темперамента Волжанского-старшего. К тому же у Владимира и Марины Волжанских, по чистоте и яркости исполнения трюков, репетиция мало отличалась от работы.

А тут две сестры и два брата репетируют тихо, даже вяловато немного. И комментарий не злой, скорее, досадливый: «Таня, ну как ты приходишь? Сколько раз повторять?» — это Алик Алиханов-младший. Таня: «Вот так и прихожу. Нормально». Иллюстрируя свои слова, она прыгает с плеч Алика Алиханова-старшего на плечи Алика Алиханова-младшего. (Чтобы было понятно, скажу, что обоих братьев зовут, в силу какой-то семейной традиции, Алиханами. Старшему Алихану двадцать восемь лет, младшему двадцать семь). Репетиция как репетиция, ничего она мне не проясняет. Впрочем, замечаю, что прыжок, который делает Таня, истинно прыжок, а не просто соскок с плеч на плечи. Метра полтора на глаз. Значит, ей надо довольно крепко оттолкнуться от плеч и точно «прийти» в плечи, брат стоит спиной и не может ее «принять»: не видит. Ну и еще я заметила, что, репетируя сальто-мортале, Алихан-старший не ругал пассирующего, что тот его «не так» держит. Лонжа провисала слабо, и, если Алихан приходил на канат, — она такой же слабой и оставалась. В Саратове я видела другого канатоходца, половина репетиционного времени у него тратилась на перебранку с ассистентом, который его «не так» поддерживал, «стягивал» с каната. Тогда-то я думала, что так и надо, чтобы ассистент «дергал» лонжу...

Ну вот. Третье, четвертое, пятое, восьмое представление. Похоже в детстве, перечитывая книжку в двадцатый раз, быстро пробегаешь какие-то страницы, зато уж любимые места смакуешь подольше. Я терпеливо отсиживаю номера, которые мне не нравятся или просто безразличны, чтобы счастливо расслабиться, впитывая мельчайшие (все новые) подробности любимых. В этом представлении среди любимых мной номеров и канат Алихановых.

А пока сижу и смотрю. Очень обаятельна новая клоунская пара Александр Савич и Сеня Томилов. Однако репертуар у них оставляет желать лучшего.

Номер выпускников циркового училища под руководством Виктора Шемшур — иллюстрация к афоризму «трюки есть, номера нет». Оля Тряпицына (мальчики пока главным образом выступают как поддержка) чистенько делает сложные трюки, хороша собой, что тоже немаловажно, однако смотришь выступление молодых акробатов, так сказать, «без вдохновения»: трюк «на пятерку» — это еще не цирк. То же самое я должна, к сожалению, сказать о «лестнице» Наумовых. Технически сложный номер, где работа всеми участниками ведется на хорошем профессиональном уровне — он также не оставляет впечатления, ибо сложность там ради сложности, трюки не организованы общей «сверхидеей», они даже не состыкованы никак, просто приложены один к другому, как стопка книг в разных переплетах.

А что такое эта «сверхидея»? Не знаю. Знаю только, что цирковой номер надобно слышать как музыку, как многоголосье, где одна тема естественно переходит в другую — а все они подчинены главной; где звучание не ради звучания, а ради высшей гармонии. Гармонию же нельзя вычислить, объяснить, проверить алгеброй — ее надо чувствовать...

Братья Алихановы вместе с ассистирующими им акробатами из группы Кадыр-Гулям и униформой, торопясь, ставят мостики, проверяют растяжки. Лица у них будничные, костюмы тоже — не выделишь из толпы. Но вот погас свет, тревожно загудел барабан, посыпалась рваная «военная» музыка лезгинки — и они выбежали все четверо в манеж, похорошевшие, собранные. Темп, темп — вот что немаловажно в их работе.

Быстро пробежала по канату Таня с балансом, потом Инна сделала шпагат, волосы у нее распущены по плечам, лицо деловито, быстро встала, не глядя в публику, «без продажи» подняла руку для комплимента, перебежала на другой мостик. Так уже привычна эта школьная улыбка на лицах цирковых актеров, что сосредоточенно-деловое лицо Инны воспринимается как отличие, как краска номера. Запоминается. Потом Алихан-старший делает «се-дам». Через два трюка он делает то же самое без баланса. После он объяснил мне, что без баланса этот «седам» делать труднее. Он спрыгивает, тоже без баланса, на канат с плеч младшего брата: поймав подошвами мягких сапог неверную опору, чуть взмахивает руками — его крупное, вроде бы должное быть неуклюжим и медлительным, тело по-пантерьи изгибается — и вот он бежит к мостику. Глаза скупо улыбнулись — себе, не публике. У них у всех нет «продажи» — вот еще в чем стиль номера: «смотрящий да увидит». Мгновение только прошло после предыдущего трюка, а на канате младший брат. Держа баланс за один конец, присел на носках и гнется, гнется-перегибается назад, этот красивый трюк придумал и исполнял когда-то Рза Алиханов.

Аплодируют после каждого трюка. Щедро аплодируют. И замирают. Потому что следующий трюк идет тут же, рядом, в темпе. Без поклонов на аплодисменты. И рваная тревожная музыка. Темп, темп, темп.

И вот сальто-мортале. Затихла музыка — не сразу понятно, зачем Алихан-старший стоит посередине каната, нащупывая что-то сзади носком сапога. Несколько «пустых» секунд проходит, длинных секунд, потом прыжок, группировка — все мгновенно. Обычно он приходит на канат точно, но я видела, как Алихан дважды, раз за разом, срывался, повисал на носках ног, на подколенках.

Изогнувшись, он подтягивался на канат, уходил на мостик, стоял мгновение, собираясь, видно было, как дрожат напряженные икры ног, виновато улыбались глаза. И губы он сжимал смешно, точно опирался на них. И снова сальто — и снова падение, и в третий раз. Глаза младшего брата смотрят тревожно и даже жалостливо: «Ну будет уж!..» Но вот получилось, вскрикнул тихо и победно — перебежал на другой мостик. И тут же следующий трюк.

А следующий трюк — колонна из четырех, где Алихан-старший — нижний. Неверный, тяжелый проход, ошибка одного сразу нарушит баланс всех. И вес порядочный водружен на голову нижнего, килограммов сто восемьдесят. («Ой, — замахали руками сестры Алихановы, — не пишите, сколько килограммов!..») И высота несомой колонны большая — около пяти метров, наверно, будет общий рост у двух сестер и брата. И ведь сразу, без отдыха, без приведения в порядок собственной души, после троекратных падений... Темп, темп, темп...

Все. Старший соскользнул в манеж, сделал кульбит, младший последовал за ним, помогает приземлиться сестренкам, и лицо у него при этом доброе и будничное, какое и должно быть у хорошего брата, который помогает в чем-то младшим сестренкам. Приятна эта непоказушная доброта друг к другу у Алихановых — тоже краска номера.

Аплодисменты — и тут уж они все улыбаются. Но не по-школьному, а просто рады, что хорошо отработали. Канат Алихановых похвалила мне и Зинаида Александровна Тарасова, известная в свои времена канатоходка, работавшая без страховки («Мы тогда и не знали, что такое страховка!») на высоте восемнадцати, двадцати пяти метров и трюки сложные делавшая. Нужно мужество, когда ты не по своей воле оставил дело, где был талантом, — похвалить других, талантливых. Но Тарасова сердечно сказала добрые слова об Алихановых. Наверно, все настоящие канатоходцы — люди мужественные.

4.

Я живу в цирковой гостинице не в первый раз, и не в первый раз размышляю об образе жизни, который ведут цирковые артисты. Вернее, этот «образ жизни» я невольно веду вместе с ними. После представления, что-то быстро сготовив, ужинаем и — разговоры. О бывшем, о небывшем, обиды, радости, покупки, ставки, поездки — мне интересно, у меня «материал идет», а для них-то это пустая трата времени, толчение воды в ступе!.. Кто телевизор смотрит, магнитофоны крутят, «в подкидного» играют, флиртуют. Жизнь в гостинице замирает часам к трем ночи. Встают, как правило, особенно молодежь, за пятнадцать минут до репетиции (значит, в двенадцать, а то и в два часа дня), быстренько перекусив и час отрепетировав, толкаются в цирке, потом возвращаются в гостиницу, обедают, отдыхают накоротке, а там — представление, и пошла круговерть сначала!

Конечно, время от времени в цирке бывают собрания, лекции, беседы. Но когда артисты предоставлены сами себе, они часто не умеют организовать свое время. И оказывается: читать некогда, сходить на набережную Ярославля, чтобы посмотреть соборы, побродить по городу, — некогда, думать тоже некогда. Хотя чисто работой (включая репетицию, одевание, грим и остальное) человек занят от силы три часа в сутки, но уходит целый день, целая жизнь. Цирковые артисты — не спортсмены, о железном режиме которых думает тренер, хотя вроде бы режим нужен и акробату, и воздушному гимнасту, но погулял ли кто из них когда-нибудь час «для здоровья», думал ли о диете? Да нет... Тем не менее спортсмены теряют форму и сходят с дорожки довольно быстро, в цирке форму не теряют, а все улучшают, правда, не беспредельно, однако долго. Тому много примеров. Чудо? Может, секрет этого чуда именно в том, что человек живет в цирке и цирком, живет в постоянной ежедневной мобилизации организма и не для тренировок, а для работы — что не одно и то же...

Если дело обстоит так прекрасно, то надобно его так и оставить, не трогать ничего, памятуя притчу о сороконожке. Пожалуй... Впрочем, есть одно «но».

А как же мир, который существует вокруг? Леса, поля, реки, небо — «созерцание»: есть такое дело, нужное человеку, чтобы незаметно выстроилось за эти часы все в душе и шагнуло на ступенечку выше. Как же культура — еще один мир, сотворенный уже самим человеком за тот миллион лет, который он существует на земле? Неужели же прекрасные люди, цирковые артисты, должны быть лишены этого в силу специфики быта засасывающего и слабых и сильных?.. Правда, практического значения все это вроде бы не имеет, так, умозрительные сожаления о том, что хорошо бы, конечно...

Для трюков не имеет, а для «сверхидеи», для того, чтобы развить в себе чувство гармонии, для того, чтобы самому быть себе строгим критиком и режиссером, конечно, имеет. Вернее, без этого, мне кажется, сейчас уже невозможно быть ведущим цирковым артистом. Вся семья Волжанских — образованные люди, соответственно и номер их (то, что они еще и талантливы, я считаю за исходное) один из лучших в цирке. Они находят время, чтобы читать и думать и оглядываться по сторонам, для них свет не ограничен куполом очередного цирка.

Приятно мне было, познакомившись с Агнессой Рейльян и Эдитой Краукле, узнать, что и эти девочки живут самобытно. Эдита самостоятельно выучила итальянский язык, правда, пока лишь для того, чтобы переписываться с любимыми певцами и читать в газетах и журналах статьи об этих певцах, — но выучила! Они возят с собой книги, читают старых и новых поэтов — у них есть «свое» за душой. Не случайно, что без режиссера, сами, постепенно отбирая трюки (они начали работать вместе детьми, восемь лет назад, потому еще такое ощущение слаженности, единого дыхания, будто они — одно тело), сотворили себе новый номер. Для этого-то вот и необходимы ум, вкус, общая культура. Эти девочки не станут, как Ракитины, жаловаться на плохого режиссера, они просто не возьмутся разыгрывать ту пошлость, которую разыгрывают (пусть по воле режиссера) Ракитины.

5.

Ну вот, завтра я уезжаю. Программа притерлась, обкаталась, некоторые номера выпали, появились новые — например, прекрасные лошади Манжелли. В цирке битко-вый аншлаг, правда, сегодня суббота, но все равно приятно.

В номере Кадыр Гулям — дебют. Одиннадцатилетний Валерий Такташкин, которого взяли в труппу в Ульяновске, сегодня впервые выступал в вечернем представлении.

Номер «Кадыр Гулям» — акробаты на верблюдах, созданный едва ли не пятьдесят лет назад, надо полагать, будет существовать, пока существует цирк. Меняются исполнители, а номер остается — ибо тут синтез цирка. На моих глазах произошло очередное обновление номера: скоро собирается на пенсию Иван Тимофеевич Воробьев, проработавший в этом номере двадцать два года. В проезде на арбе он еще не так давно держал на плечах, на коленях, на руках десятерых акробатов — и сейчас, хотя ему шестьдесят два года, он держит пятерых. «В плечи» он принимает с любого положения и намертво — превосходный «нижний»! Так вот, дядя Ваня Воробьев уходит на пенсию, а Валерий Такташкин появился на манеже.

Меня поразило и тронуло отношение артистов к этому дебюту: взрослые серьезные люди, равно как и молодежь, высыпали в проходы, чтобы посмотреть, как начал работать мальчик. Лица умиленные, растроганные: возможно, каждый вспоминает, как начинал сам...

Круглолицый, хорошенький, очень смело держась в манеже, Валерий делал на ослике трюки, которые раньше делал взрослый акробат. Надо ли говорить, насколько милее и естественнее выглядел на маленьком ослике маленький мальчик, работающий умело и отважно! Публика аплодировала, исполнители целовали маленького артиста, а у меня вдруг перехватило горло: ведь правда событие! Родился новый цирковой артист, еще один из тех, искусство которых я так преданно люблю, — дай ему бог счастья и удачи...


оставить комментарий