Жажда творчества

Все реже приходится слышать сугубо прикладные, морально-педагогического свойства мнения: дескать, художественная самодеятельность важна прежде всего для самих занимающихся художественной самодеятельностью; это, мол, весьма пользительное средство культурного заполнения досуга и попутно приобщения к миру прекрасного...

Все чаще и разительнее обнаруживает­ся, что самодеятельные артисты, отнюдь не ограничиваясь робким «приобщением», са­ми творят прекрасное. В культурной жизни нашего общества художественная самодеятельность стала очень важной силой. Это в полной мере ощущалось и на представлениях в Москов­ском цирке, когда выступали лауреаты и дипломанты смотра цирковых номеров, проходившего в дни юбилейного Всесоюз­ного фестиваля самодеятельного искусства.

Ни дрессированных хищников, ни «по­летных» или иллюзионных аттракционов, оснащенных сложной аппаратурой, ни теат­рализованных «постановочных» пантомим не было в этих представлениях. Не щеголе­ват, предельно прост был реквизит. Не ро­скошны костюмы: иной раз — обычная май­ка, приукрашенная кое-какими блестками. Но — примечательным образом — как раз ограниченность постановочных и оформи­тельских самодеятельных средств выдвину­ла на первый план основу основ циркового искусства: возможности самого тела, ма­стерство мускулов и точного расчета, стре­мительного темпа и острой пластики.

От елейных «скидок на самодеятель­ность» далеки были зрители, среди которых немало мастеров цирка; их горячее одобрение очень много говорило о том, что перед нами предстало мастерство высокого класса. Во время выступлений, скажем, жонгле­ра А. Марковича, жонглера на вольностоя-щей лестнице В. Кузьменко, гимнастки на трапеции Л. Ведяшкиной, гимнастки на вер­тикальном канате Н. Биленко невольно возникали раздумья о взаимоотношении само­деятельного и профессионального искусст­ва, о том, где, собственно, грань между ними. Но правильно ли говорить о самодея­тельном искусстве в противоположность профессиональному? Нет, пожалуй, искус­ство одно. А самодеятельное или профес­сиональное — относится к положению ис­полнителя. Когда-то, в давно прошедшие времена, положение «любителя» или «самоучки» оз­начало долгое, робкое, «кустарное» освое­ние самых азов техники искусства и чаще всего трагическую невозможность достичь его вершин даже и при немалых природ­ных способностях.

Как непохожи на старинных «любите­лей» и «самоучек» эти сегодняшние само­деятельные артисты, пленяющие и безу­пречным исполнением гимнастических, ак­робатических, эквилибристических трюков, и благородством манеры держаться на арене! Видимо, понятие самодеятельности в наше время все более приобретает но­вый смысл. Тут надо заметить, что ведь самодеятель­ность — непременный, так сказать, «фер­мент» искусства вообще, даже если с дет­ства учишься в профессиональной художе­ственной школе, постигаешь и постигаешь технику и возможности искусства. Но в ка­кой-то момент становится ясно: в искусстве надо делать свое. И этому своему не на­учит никакой педагог, это свое надо откры­вать, создавать лично, самостоятельно, са­модеятельно.

В других искусствах различие между техникой и творчеством очевиднее, чем в цирке. Мало кто сочтет творчеством, на­пример, одно лишь овладение размером и рифмой. Почти всем ясно: это хоть и необ­ходимейшая, но только техника поэзии. В цирке техника так сложна и необычайна для обиходного взгляда, что довольно мно­гим может казаться: в исполнении трюков и состоит творчество циркового артиста. А вот между тем, бывая в цирке, видишь новых и новых, скажем, жонглеров. Трюки в их работе, в общем, те же. А глубокое впечатление оказывает, может быть, лишь один из них. Почему? Тут одна из еще ма-лораэработанных областей науки об искус­стве. Но можно сказать в словах несколько туманных: видимо, этот жонглер не просто исполнял трюки, а создал из трюков нечто «поэтическое», «музыкальное», «живопис­ное», словом,  нечто  неповторимое — свое.

Примечательно: величайшие мастера литературы, и искусства не раз признава­лись, что обычно, приступая к новому произведению, они чувствуют себя так, словно творят впервые в жизни, словно ни­чего не умеют. То есть, ни техника, ни дол­гий опыт ничего не значат без постоянных творческих открытий, без огня самодеятель­ности. Утрачивая этот огонь, художник пов­торяет самого себя или других, становится ремесленником.

По-моему, на арене Московского цирка мы видели самодеятельность именно в высоком смысле этого слова. Разве кто-нибудь из выступавших демон­стрировал нам попытки жонглировать, или балансировать, или работать на трапеции? Нет, они предстали отнюдь не в состоянии ученической пробы сил, а в состоянии твор­ческого поиска, избирающими свои инди­видуальные пути, осматривающимися, что создавать из возможностей завоеванного ими мастерства. Иные еще всецело в упоении побед сво­его тела, своей воли над суровыми трудно­стями цирковой техники. Это законное — и еще какое законное! — счастье, излучаясь с арены, придавало особое обаяние этим вечерам. Но многие уже находят свой художест­венный путь.

Таков, например, по моему личному впе­чатлению, В. Никонов, Свое мастерство эк­вилибристики он показывает не само по себе, не на каком-то специальном снаряде, а на обычных, даже с инвентарными номер­ками канцелярских стульях. Громоздя их один на другой пять, а поверх еще канцелярскую настольную лампу и балансируя на ней, он достигает своеобразного и тон­кого сатирического оттенка в своей экви­либристике на этой хрупкой и нелепой «башне», образно перекликающейся с нагромождениями, свойственными канцеляр­щине. Очень может быть, что сатирическая эквилибристика на обиходных предметах составит в дальнейшем основу выступле­ний   В.   Никонова.

Свое в жанре силового жонглирования нашли, на мой взгляд, Т. Ачилов и А. Раимов. Выступая не в спортивных, а в нацио­нальных узбекских костюмах, они достигли того, что совершенно неощитумым стано­вится мускульное напряжение, обычно столь заметное в силовых номерах. Двухпудовые гири порхают у них из рук в руки поистине словно невесомые. Некиим парадоксаль­ным для «гиревиков» лиризмом проник­нуты и ритм и все исполнение этого номера, создающего впечатление чего-то волшебного, сказочного. Я хотел бы еще сказать об эксцентриче­ском номере И. Ермакова, несмотря на то, что овладение цирковой техникой тут еще отстает от изобретательности артиста, и да­же именно потому. Думается, это чисто на­родного свойства озорство, создавшее юмористический «инкубатор», где вывелись петух с курицей, кошка и... меховая шапка-ушанка, — эта самодеятельность фантазии не должна утратиться в дальнейшем труде Ермакова.

Оригинальным исполнителем предстал юный звукоподражатель О. Лакутко, вос­производящий такое, казалось бы, простей­шее, как, скажем, ссора кошки с собакой, но так, что это становится своего рода кар­тиной, если так можно сказать, — «звуко-живописью». А например... Но, впрочем, это не обзор, а всего лишь кое-что из моих субъек­тивных   впечатлений. Знамениты ленинские слова, формули­рующие художественную политику нашей партии. О том, что искусство принадлежит народу. Что оно должно быть понятно этим массам и любимо ими. Что оно должно про­буждать в них художников.

Сказанное в первые годы Советской власти, это скоро стало сбываться очень широко. И сегодня нам уже привычно пробуждение художников среди народных масс, в самых отдаленных местах, пробуж­дение таких художников, которые порой за­просто перешагивают из сферы самодея­тельности  в ряды мастеров  искусства. Разбросанные по стране кружки и студии циркового мастерства сейчас, в сущности, составляют как бы единую большую народ­ную школу искусства. В ней — о чем сви­детельствуют московские представления — преподают неплохие педагоги. И «главный педагог» в ней — советский цирк, понят­ный массам, любимый ими (и как раз по­тому ставший лучшим в мире), способный пробуждать в людях самых разных про­фессий художников арены.
 

ВАДИМ НАЗАРЕНКО

Журнал Советский цирк. Октябрь 1967 г.

оставить комментарий