ГЛАВА VIII

Нижегородская   ярмарка.   Балаганы.   Цирк-зверинец   Никитиных. «Синематограф».    «Народный    театр   Гордея   Иванова».   Парад балаганщиков на ходулях. Иваново-вознесенская ярмарка. Тиф­лис. Укротитель Турнер и лев Цезарь.  Смерть гимнастки Дозмаровой.  На  пароходе  из Баку в Астрахань. Занятия акробатикой.  Первое горе.  Месть слона Джимми.  По Военно-Грузин­ской дороге в дилижансе. Змеиный укус. Юлий Цезерь в крас­ной косоворотке.

В Нижнем мы подъехали к Сибирской пристани. Оттуда до цирка,  расположенного на Самокатской площади, было рукой подать. За мирком была снята гостиница специально для артистов. Из номеров был ход прямо в
цирк. Направо от цирка живописно раскинулись балаганы, ка­русели, качели, панорамы и силомеры. Все это было уже готово для принятия публики, но закрыто до того момента, как будет поднят ярмарочный флаг. Пока же была разрешена только тор­говля съестными продуктами.

За  цирком находилась специальная   ярмарочная   пожарная команда. За ней ряды с пышками и пельменями.

Поднятие флага происходило при большом стечении народа у главного здания ярмарки на площади. Когда после торжественного молебна флаг поднимали, ярмарка считалась открытой. Купцы тоже служили молебны по своим лавкам, молясь, чтобы бог помог им сбыть залежалый, а подчас и гнилой товар.

С момента поднятия флага на ярмарке жизнь кипела клю­чом. Больше месяца площадь была настоящим бедламом, в ко­тором одни наживались, другие разорялись, одни обманывали, другие давали себя обманывать. Вся  ярмарка была сплошным обманом. Угар, шум, гам с шести часов утра и до часа ночи -голова шла кругом. Первое время по приезде слушаешь, лежа в кровати, нестройный гул голосов, грохот оркестров и ни­как не можешь уснуть.

Уедешь из Нижнего, и все тебя преследуют фальшивые зву­ки балаганных оркестров, шум и гам Ярмарки, прорывающиеся сквозь них выкрики: -«Квасу!.. Квасу!..» «Заходи! вот она...» «Пышки горячие!.. Пышки!» «Хороши пельмени!..»

Из окон нашей гостиницы виден был весь Самокат: балага­ны, толпы народа вокруг них, все веселье Нижегородской ярмарки.

Ночью Самокат затихал, но зато то тут, то там раздавались свистки городовых и крики: «Держи, лови, лови!.. Украли!.. Бей!.. Убил!.. Держи — убил...» Или душераздирающий женский крик и плач и заборная ругань из Азиатского переулка, нахо­дившегося налево   от  цирка.

Казалось, все зверское, дикое и подлое, что есть на Руси, собралось здесь.

Афера, воровство, разврат, убийство и тут же монашенка, собирающая на построение «храма божьего».

Но самое печальное, что тут же вертелись, все видели и слы­шали дети. Ярмарка кишмя кишела детьми от грудного возраста у матерей на руках до подростков. Только теперь я пони­маю, какое разлагающее влияние имела на детей ярмарка.

Мы, дети, играли в Азиатский переулок. Девочки подмазы­вали щеки и губы, подводили брови и зазывали нас, мальчиков, в «свой дом». Мы же спрашивали: «Сколько?» — «Рубль». — «Нет, полтинник».

Нас выдрали за эту игру, а мы не могли понять, за что нас дерут: ведь все это мы слышали из окон гостиницы.

Балаганов на ярмарке было очень много, хоть отбавляй. Но веселье ярмарочное было какое-то невеселое, напускное, под хмельком, под лузг и щелканье семячек. Пьяная ругань звучала сильнее, чем звуки оркестра, и самое «веселое» было, когда вдребезги пьяный муж  лупцевал жену или жена била мужа, вытаскивая его из кабака. А кабаки стояли на каждом шагу. Подростки и те напивались пьяными.

Эту жуткую и омерзительную картину называли «ярмароч­ным  весельем».  

Можно было встретить не только в Азиатском переулке, но и в любом месте ярмарки проституток в таком возрасте, что им бы еще в куклы играть. А они ходят накрашенные, в ярких платьях и ведут себя циничнее и вульгарнее, чем взрослые.

Особенно отвратительно было на Самокате по воскресным дням. Везде валялись пьяные, которых незаметно обирали до нитки выдававшие себя за земляков или соседей «сердобольные люди». А то доверчивый простак из деревни попадет в лапы «тринадцатой веры», этих рыцарей легкой наживы. («Тринад­цатой верой» называлась азартная картежная игра.) Или увле­чется игрой в «три листика», «ремешок» или «наперсток».

Наконец, за Самокатской площадью, на поле перед вонючим прудом, устроено было своеобразное Монте-Карло, и шла игра в «очко».

Полиция получала с этих «игр» свой законный процент. Комбинации опытных шулеров проделывались с ее ведома и попущения. На все была своя такса. И назначались на ярмароч­ные посты такие чины полиции, которые умели себя не забы­вать и начальство помнить. Бывало, что и краденое прятало само начальство, само же его, если нужно было, и находило.

Полиция очень любила цирк и не стеснялась его служащих. На галерке цирка происходили свидания аферистов с полицией и делился дневной заработок. Часто после спектакля с галерки десятками выметали пустые кошельки и бумажники. Полицей­ский пост был в сторожке у цирка. Под пьяную руку городовые,   не   стесняясь,  рассказывали, все   кучерам   и   служителям цирка, а те передавали нам, артистам.

Балаганов на ярмарке было около двадцати. Были и  хорошие и плохие. Тут же стояли в ряд карусели, качели, различного рода силомеры.

Нужно было большим молотом ударить по деревянной наковальне. От такого удара вверх по шесту аршин на десять длиной взлетала железка. В конце был положен пистон. Если ударявший выбивал доверху, то раздавался выстрел. За каж­дый удар платили по гривеннику. За три выстрела подряд ударявший получал полтинник. И тут дело не обходилось без жульничества. Хозяин мог так поставить свою деревянную на­ковальню, что даже от слабого удара получался выстрел. Де­лалось это, чтобы разжечь азарт и собрать больше гривенников.

Были на ярмарке и «колеса счастья» и «коробки счастья» и все с обманом и в расчете на азарт. Подходил свой, подстав­ной, выигрывал и часы, и деньги, вовлекая в игру доверчивых зрителей.

Балаганы конкурировали между собой. Были балаганы с ар­тистами, с марионетками, с механическими куклами, которые разыгрывали целые феерии. Каждый балаган был на свой обра­зец. Успех балагана зависел от рауса. Особенно это заметно было в воскресные и праздничные дни, когда народ валил тол­пами туда, куда его крикливее и интереснее зазывали.

Любители находились на все. У такой примитивной штуки, как панорама, стоял хвост. Панорама — коробка на подставке, в коробку вделано увеличительное стекло. Внутри на толстой вращающейся палке укреплены на равных расстояниях картин­ки. Перед панорамой скамья. Плата пять копеек. И публика толпится, смотрит. А панорамщик зазывает, балагурит, рассказывает всякие небылицы о своих картинках.

—   Подходите,    господа,    подходите!    Увидите    Наполеона, въезжающего в Москву на белой лошади.

—   Дяденька, — говорит    смотрящий,  — что-то не видать
Наполеона, и белой лошади не видать.

—А ты смотри лучше, там вдалеке лесок, за леском он са­мый и стоит.

Часто бывало, что любителю панорам во время сеанса чисти­ли карманы.               

В балаганах можно было за десять копеек увидеть акробата и жонглера, услышать рассказчика. Были и отдельные малень­кие палатки с  одним каким-нибудь трюком. Висит,  вывеска

«Теленок с шестью ногами». Все бросаются смотреть -  дума­ют, что он живой, а теленок в спирту. Или объявляют: «Курица с человеческим лицом и человеческими пальцами». Делали же такую курицу просто: перевязывали обыкновенной молодой курице клюв и лапы шелковой лентой и мазали купоросом. Че­рез некоторое время роговой слой слезал, и получалось впечатление, что пальцы курицы и ее нос похожи на нос и пальцы человек.

Но самое наглое предприятие было «Путешествие за пять копеек вокруг света, с видами на все части Света». Входишь в палатку — на столе карта всех частей света и на стене над­пись: «Выйдешь из балагана, не говори другому, может, еще попадется дурак, захочет, как и ты, за пятак, вокруг света обойти».

Были балаганы, которые давали вечерние представления. В некоторых были хорошие хоры, состоящие из двадцати пяти и больше человек.

Около одного из балаганов стоял человек-автомат, громад­ная кукла-турок выше человеческого роста. Турок механически курил, отвечал на вопросы, играл в шашки. Думая, что это в самом деле автомат, я по свойственной мне любознательности стал следить за ним и увидел, что в автомат сажали безногого человека.

Работали на ярмарке и петрушечники. Они расставляли тут же на площади свои ширмы и давали представления. Ходили и болгары с шарманкой и обезьяной или попугаем. Канатоход­цы на двенадцати-пятнадцатиаршинных мачтах проходили над прудом с кипящим самоваром в руках.

На лучшем месте площади стоял зверинец Никитиных и му­зей восковых фигур. В музее восковых фигур было два отде­ления. В одном были прекрасно сделанные звери и люди, и от­дельно и группами. Была женщина, которую терзал лев, го­рилла, которая душила лежавшую на земле женщину. Другое отделение было так называемое «научное». Там показывались различные заболевания. В это отделение женщин пускали толь­ко по пятницам, в этот день мужчинам вход был воспрещен. В остальные дни пускали только мужчин. Зверинец был один из самых больших балаганов. В нем было все от слона и жирафа до белых мышей. Звери хорошо содержались. Обстановка зве­ринца была очень приличная, а за вход брали всего двадцать пять копеек. При зверинце было помещение с полуманежем. В ием за особую плату через каждые даа часа шли представления с животными. Зверинец давал Никитиным большой доход, В зверинце был двугорбый верблюд, которого знала вся ярмар­ка. Если его дразнили и показывали ему язык, он сердился и со злости  оплевывал вблизи стоящих.

Купцы этим забавлялись. Найдут приезжего, который еще не бывал в зверинце, подпоят его и начнут с ним спорить, что он не покажет верблюду языка. Приедут ночью пьяной ватагой, разбудят сторожей, подойдут к верблюду и давай его булками кормить. Потом покажут булку и не дадут, а он уже сердится и набирает слюну. Тогда подзадоривают приезжего, чтобы он показал верблюду язык, а сами нарочно отойдут. Приезжий вы­сунет язык, а верблюд его и окатит слюной с головы до ног.

В ярмарочное время в Нижнем и его пригородах к комна­там не было подступу. Гостиницы были переполнены, даже за углы брали большие деньги. Большинство мелких торговцев жило тут же на ярмарке, ночевало в палатках. Балаганщики и панорамщики жили в своих помещениях. Над лавками делали пристройки, в которых жили более крупные торговцы. Иногда они ночевали в лабазах. Многие из них приезжали на ярмарку из года в год, заводили все нужное для обихода и оставляли все это до  следующего года.

Каких только рядов и каких товаров не было на ярмарке, начиная с персидских и китайских ковров и тканей, кончая ско­бяными товарами. Найти можно было все, что угодно. Но если не знаешь, где купить, то обязательно купишь заваль. Своеоб­разен был одежный ряд, где у лавок стояли приказчики и за­зывали покупателей. Среди них были просто артисты своего дела. Они получали хорошее жалованье, и хозяева их очень ценили. Они впивались в покупателя так, что он покупал все, что ему навязывали.

На ярмарке был театр, в котором выступали лреимущественно гастролеры. Против театра находился Бразильский пассаж. Почему он так назывался, никто не знал. Там шла бойкая тор­говля галантереей, сластями и была устроена «американская де­шевка». Любая вещь на выбор в разных витринах стоила дву­гривенный  или пятьдесят копеек, редко рубль.

Главный интерес выставки сосредоточивался в центральном выставочном павильоне, где посменно с десяти часов утра до девяти часов вечера играли два оркестра и вечно толпился народ.

Открытие цирка началось в полдень молебном. Арена цирка была застлана  ковром,  на   нем были  поставлены    столы.  Приехало духовенство и приглашенное на открытие начальство. В обязательном порядке присутствовал пристав и другие поли­цейские. Полиция, в сущности, была хозяином ярмарки. Неда­ром все чины полиции наперерыв старались получить назначе­ние на нее. Не было такого предприятия, которое не платило бы им деньгами или товарами.

Духовенство приехало на молебен с иконой, которая была поставлена посредине манежа. После молебна все помещения цирка окропили «святой водой».

В цирк духовенству ходить воспрещалось,  а  служить молебен о процветании цирка им разрешали.

После молебна все приглашены были «на пирог» и рюмку водки. Вечером состоялось торжественное открытие цирка. На арену вышла униформа, за нею тридцать человек мужчин и женщин в боярских костюмах и кокошниках. Появился Аким Никитин, поздравил с открытием ярмарки, и представление нау­чалось.   Цирк  был,  конечно, переполнен.

Здание Никитинского цирка было кирпичное, а верх его и крыша были деревянные. Весною, когда Волга разливалась, она заливала весь Самокат и доходила иной раз до уровня галер­ки. Поэтому даже летом здание было сырое, и артисты одева­лись не в уборных, а у себя в номерах. Цирк был хорошо от­делан. Купол расписан в русском стиле. Большой оркестр цир­ка в ярмарочное время пополнялся. Управлял им в те годы ди­рижер Ионаш.

Кто только попадал на ярмарку, непременно бывал в цирке.

Надо сказать, что труппу Аким Александрович подобрал первоклассную, лучшей нельзя было и желать. Кроме того, спе­циально для Нижегородской ярмарки ежегодно привозились и выписывались из-за границы всякие новинки и аттракционы. Таким артистам платили столько, сколько они спрашивали. По­этому представления шли с аншлагом сплошь всю ярмарку. В дни, когда бывали аттракционы, цены на билеты повыша­лись.

Никитин первый привез из-за границы на ярмарку «синема­тограф» с механиком. В программе стояло: «Синематограф с живыми картинами»» Как сейчас помню, какой успех имели эти живые картины у публики и сколько сложных приготовлений было к каждому сеансу.

Содержание картин было несложное: катание на лодке; па­норама Парижа с Эйфелевой башни; гулянье в Париже; игра в мячи  двух  клоунов.

Годом позже в том же Нижнем был построен ряд специаль­ных зданий, где показывались целые связные сценки. Публика валила туда валом¹.

Из балаганов Нижнего лучшим считался «Народный» театр Гордея Иванова». Затем шли балаганы Эгуса, Великапистова, Василевского, Абрамовича. В балаганах давали вечерние пред­ставления. Труппы в них были очень приличные, а в иных бала­ганах были прекрасные хоры в двадцать пять, тридцать чело­век, исполнявшие русские, украинские и цыганские песни; вы­ступали  хорошие  фокусники,   акробаты,  жонглеры.

При некоторых балаганах были «черные кабинеты». Неболь­шая сцена завешивалась черным бархатом. Она почти не осве­щалась, зато был ярко освещен зрительный зал. Выходил «ку­десник» в белом одеянии и начинал показывать на сцене пре­вращение, исчезновение и появление различных предметов. Все манипуляции он проводил при помощи одетых в черные бархатные одежды помощников с черными бархатными масками на лицах. Публика их не видела. Предметы, которые должны бы­ли появиться, прикрывались бархатными ширмами. Ширма ото­двигалась или убиралась, и предмет появлялся, яркий на глу­боком черном фоне. Таким же образом, посредством ширмы или занавеса заставляли его исчезнуть. Главное в «черном кабинете»  были хорошо обученные помощники. Если все шло гладко, то получалось очень эффектное зрелище.

Знаменитый фокусник и манипулятор Роберт Ленц² путем преломления световых лучей показывал исчезновение и появ­ление в первом ряду партера четырех человек из публики. Люди эти были подставные лица. Свет падал так, что, когда их закрывали черной материей, получалось впечатление внезапного исчезновения.

Вечерние балаганы всегда были полны. Мелкие балаганы да­вали только  утренние представления. Их материальное благо­получие зависело от работы на раусе. Чего только они ни вы­думывали, чтобы  заманить  публику.

«Народный дом Гордея Иванова» был, как сказано, тот же балаган. Сам Гордей был талантливый  антиподист.  Работал  он

^{_______________________________________________________________}

¹ У Саламонского в Москве в 1893 году были впервые показаны «боль­шие светящиеся картины».

¹ Роберт Ленц — один из лучших фокусников-иллюзионистов. У него бы­ло вагона два всяких аппаратов как крупных, так и мелких. С ним рабо­тало до двадцати помощников. Приезжая в город, он снимал театр и да­вал свои представления.

сам и его два сына шести и семи лет. Втроем они проделывали сложные трюки, очень нравившиеся публике. Брат Гордея был санжировщик, или ручник, то есть показывал фокусы, основан­ные на ловкости руки. Были у него и механические фокусы, привезенные им из-за границы.

Гордей разъезжал со своим «Народным домом» по всем яр­маркам, но зимовал всегда в Орехово-Зуеве. Орехово-зуевские рабочие его очень любили и охотно посещали его представле­ния. Один сын его — фокусник, переменил фамилию Иванов на Гарди. Другой сын — Леонид Иванов, мой друг детства — был одним из лучших дрессировщиков мелких животных, особенно обезьян.

Леонид Иванов умер в начале 1936 г. До самой смерти он хранил портсигар отца. На нем надпись: «Гордею Иванову от орехово-зуевских рабочих».

Особенно ценили рабочие гордеевский хор, которым управ­лял он сам. Гордей не любил «цыганщины», он был ценитель и знаток русской народной песни. Хор у него был большой и выступал в богато расшитых русских костюмах. Певчие у него были  отличные.

Позже у него занимались с хором два хормейстера, но дири­жировал им всегда он сам.

Цирк Никитина был большой конкуренцией балаганам. Сто­ял он на самом видном месте ярмарки. Программа была, как я уже упоминал, первоклассная. Однажды управляющие Никити­ных на торгах упустили лучшее место для зверинца. Приехал Аким Александрович, распушил их и приказал, чтобы первое место было за ним. Поднажали управляющие, где надо было, и Никитинский зверинец остался на прежнем месте. Балаганщики разобиделись на Никитиных и решили конкурировать с ними. В один из воскресных дней, когда в цирке был объявлен утрен­ник, к цирку и к зверинцу, со всех сторон пошли на ходулях наряженные балаганные артисты.

Это было красочное зрелище.

Ряженые на разные голоса восхваляли программу своих представлений и зазывали публику в балаганы. Кричали о сни­жении цен на билеты до десяти копеек. Шествие состояло че­ловек из шестидесяти. Балаганы мобилизовали свои лучшие ар­тистические силы, выпустили наиболее талантлиых закликал, и все-таки повредить Никитинскому цирку и зверинцу такой парад на ходулях не мог. У Никитиных была своя публика и своя годами  установившаяся репутация. "Работа  на Нижегородской ярмарке давала им огромные барыши, и все платежи и рас­четы   производились  всегда   после   ярмарки.

Наконец,  ярмарка в Нижнем  оканчивалась.  Пустел  Самокат. Закрывались   и  запирались ярмарочные    помещения.   Свертывались балаганы.  Снимался  и уезжал цирк.

Обычно из Нижнего цирк перекочевывал в Иваново-Вознесенск. Каким-то нелепым, правда, продолжением Нижегород­ской ярмарки была непосредственно за ней открывавшаяся яр­марка в Иваново-Вознесенске. Говорили полушутя, что всю ту заваль, которую не удалось сплавить с рук в Нижнем, везли в Иваново-Вознесенск. Артисты же называли эту поездку «Саха­лином»  или  «ссылкой», и отчасти  они были  правы.

Для ярмарки была отведена за городом громадная немоще­ная площадь. Постройки были временные, сбитые и сколочен­ные наспех. Если лето было дождливое, то грязь на площади стояла непроходимая. Ночью пробирались по ней с большими фонарями, а то можно было увязнуть в грязи по колено. Жить артистам приходилось далеко от цирка. Комнаты были плохие и славились обилием клопов. Двадцать пять дней работы в этом городе казались вечностью. И конца пребывания там ждали, как  освобождения.

Кроме цирка, туда переезжала большая часть балаганов. У Гордея Иванова в Иваново-Вознесенске было выстроено фун­даментальное здание  с комнатами для артистов.

Цирк был деревянный с железной крышей. Во время дождя шум стоял такой, что слов с арены публика не слышала. В убор­ных было холодно. Все ждали с нетерпением конца гастролей, и радостное оживление царило среди артистов, когда Никити­ны решили после Иваново-Вознесенска ехать в Тифлис. Тиф­лис любили все.

Переезд наш совершился без всяких осложнений. Тифлис­ский цирк был-каменный, и стоял на Головановском проспекте. Посещался он преимущественно людьми небогатыми: Галерка почти всегда бывала переполнена, а партер часто пустовал. Перед началом представления галерка вела себя неспокойно и бурно проявляла свое нетерпение. Вернее — не галерка, а га­лерки, потому что их было две: маленькая и большая. Неожиданно на весь цирк раздавалось: «Большая галерка спит — рыжего давай!» Или — «Маленькая галерка спит — музыку да­вай!» Реакция зрителей на представление была очень сильной, и возгласы одобрения, поощрения или порицания (порою нецен­зурного   свойства)   раздавались   непрерывно.   Артистов   публика очень любила. Стоило артисту появиться в духане, как его на­перерыв старались угостить. Никогда не позволяли артистам платить за себя, так как считали нас гостями.

Впрочем, имеено в Тифлисе почему-то были нередки несча­стные случаи с артистами. О двух таких случаях я хочу рас­сказать.

В цирке Никитиных работал укротитель Турнер со своим любимцем, огромным львом Цезарем. Турнер очень дружил со львом. Часто, когда бывал навеселе, залезал к нему в клетку и там спал, спасаясь от жены, которая, когда он напивался, била его туфлей. Жена подходила к клетке и ругала мужа, а он показывал ей кукиш и говорил: «На-ко, выкуси, не достанешь!» Если кто-нибудь в шутку пробовал ударить Турнера, лев волновался, рычал и бросался на железные прутья клетки, словно желал защитить своего друга. Однажды лев ободрал себе лапу. Турнер бритвой срезал ему болтавшийся коготь и присыпал рану йодоформом. Лев во время операции не шелохнулся. И вдруг, при таких отношениях человека и зверя, на глазах публики  произошел  следующий  трагический  случай:

Турнер обычно кончал свой номер тем, что ставил льва на тумбу передними лапами, заставлял его открывать пасть и вкла­дывал ему в пасть свою голову. Этот трюк он проделывал мно­го лет каждый вечер. И вот однажды, когда голова Турнера была в пасти льва, лев судорожно закрыл челюсть, зажал и смял голову Турнера. В первый момент никто ничего не понял. Лев вытолкнул голову, тело Турнера несколько мгновений стояло, потом рухнуло на пол. Лев наклонился и стал лизать окровав­ленное лицо и руки своего укротителя. В цирке началось неопи­суемое волнение. Толыко при помощи полиции удалось очистить амфитеатр от зрителей. Но публика не уходила и толпилась у цирка. Ни артисты, ни администрация ничего не понимали. Лев не проявлял особого беспокойства.

Утром увидели, что верхняя губа Цезаря сильно вздулась. Очевидно его укусил кто-то. Тогда стали связывать укус со смертью Турнера. Среди артистов создалось твердое убежде­ние, что в то время, как голова Турнера находилась в пасти льва, Цезаря укусила в верхнюю губу залетевшая случайно в цирк через открытое окно пчела или оса. От боли лев судорож­но сжал челюсть, и это движение зверя стоило жизни его укро­тителю.

Вторая  трагическая  смерть   произошла  следующим  образом.

Молодая красивая гимнастка Дозмарова работала  на трапеции. Номер ее кончался тем, что она повисала вниз головой и крутилась вокруг штамбера¹, держась только на вделанных в подошвы ботинок штифтах, которые вдвигались в отверстия штамбера.

В один из вечеров она влезла на штамбер, вдела штифты в отверстия и бросилась вперед. Подошвы башмаков сорвались, она полетела мимо сетки на арену и разбилась насмерть.

11 марта 1902 года в Тифлисе скончалась Юлия Михайлов­на Никитина. Она была порядочным и отзывчивым к чужому горю человеком, и артисты искренно оплакивали ее. Да и в Тифлисе было много людей, которые знали ее с хорошей сторо­ны. В делах же цирка Никитиных она играла большую роль как организатор.

Несколько дней цирк не играл, а после похорон переехал в Баку.

Попали мы в Баку уже весной. Пасха в тот год совпала с мусульманским праздником Мохарема². В этот день из года в год в городе происходили столкновения между армянами и тюрками. Вернее — тюрки в этот день сводили счеты с армя­нами. Столкновения, переходившие очень скоро в резню, про­воцировались полицией, которая желала показать свою административную прыть и расторопность при усмирении. Народу же в такие дни (особенно армян) гибло много.

В 1902 году события приняли особенно зверский характер. Нам пришлось отчасти быть их очевидцами.

Беспорядки продолжались несколько дней. Памятен мне та­кой эпизод. В доме, где мы снимали комнаты, жили армяне. Ворота на улицу были закрыты со двора на замок. Во двор никого не пускали. Дома в Баку строились окнами во двор, почти во всех домах — стеклянные коридоры. Во дворе нашем жили и мусульмане. Они были миролюбиво настроены и ни в каких беспорядках участия не принимали. Если кто-нибудь сту­чал в ворота, они помогали прятать армян. Старики армяне скрывались на чердаке. Молодежь же не желала прятаться и была  воинственно  настроена.

В один из дней отец ушел из дому за провизией. Мы, дети, играли в стеклянной галлерее. Вдруг громкий и настойчивый стук в ворота. Никто не открывает.

^{___________________________________________________________________}

¹ Штамбер — железная палка, на которую подвешивается трапеция.

² Первый месяц мусульманского  года,  начинающийся  24  мая.

Стучавший начинает ло­миться  во двор, срывает замок,    ворота    распахиваются,  и  во двор вваливается огромный рыжий детина с большим кинжа­лом. Он начинает тыкаться во все двери, отыскивая, армян. Осо­бенно упорно он ломился к нам, так как мы действительно сни­мали комнату у армян. Мать спрятала нас, одна стояла у стек­лянной двери и повторяла: «Армян нет... армян нет...» Он тре­бовал, чтобы ему открыли. Мы стали орать, плакать. Мать на­чала стучать к соседям. Они вышли и объяснили громиле, что они мусульмане, что в квартире жили армяне, но они уехали три дня назад, женщина же, которую он видит, — русская, же­на артиста цирка. Рыжий детина посмотрел на мать, улыбнулся и сказал: «Цирк?» Пошел, потом опять остановился, повернул­ся и повторил: «Так армян нет?.. Цирк?..», опять улыбнулся ма­тери и пошел.

Цирк в эти дни не играл. На ночь все ворота закрывались, после восьми часов вечера появляться на улицах воспрещалось. Перепуганная мать моя не выпускала отца даже за провизией. На пятый день жизнь города начала входить в норму.

Чего только ни пережили мы за эти дни, каких только неле­пых толков ни наслушались. Одни объясняли события тем, что во время религиозного шествия мусульман кто-то из армян яко­бы бросил свинью. Другие рассказывали, что один из армян перебежал дорогу, и этого было достаточно, чтобы началось столкновение. Доказательств, что все было подстроено полици­ей, ни у кого не было. Но все говорили, что полиция при жела­нии могла принять более крутые меры и прекратить резню или даже не допустить ее.

Цирк открылся на шестой день. Сборы были  хорошие.

Из Баку цирк перекочевал в Астрахань. Погрузились мы до­вольно удачно на большой пароход. Днем море было гладкое, как зеркало, но среди ночи неожиданно поднялся шторм. Капи­тан потом говорил, что ему давно не приходилось испытывать такой качки. Волны перекатывались через палубу, смыли двух лошадей и клетку с собакой.

Из-за шторма мы проболтались в море лишний день. Море почти успокоилось, а люди все еще не могли притти в себя. Их укачивало даже тогда, когда они ехали на пароходе по Волге.

Лето цирк проработал в Царицыне и Самаре. Осенью мы перебрались опять в Нижний на ярмарку. С ярмарки, к боль­шой радости артистов, поехали не в Иваново-Вознесенек, а в Казань.

Работа в Казани после ярмарки была для артистов отдыхом.

Казань цирковым артистам вообще была по душе: много интел­лигенции, студенчество. Цирк играл там до первого снега. Осо­бенно тепло проходили в Казани бенефисы. Своих любимцев студенты буквально засыпали цветами. По пятницам цирк посе­щали преимущественно татарские купцы. Они приезжали в бо­гатых одеждах целыми семьями, ставили лошадей во дворе цирка и брали много лож подряд. Женщины были с закрыты­ми лицами, из узких щелей покрывал сверкали глава. Когда отец во время антре говорил два-три слова по-татарски, они радостно  аплодировали  ему.

В каждом городе есть мелкие бытовые особенности, только этому городу присущие. Казань в моем представлении связана с пельменями, потому что вокруг цирка в антрактах шла бой­кая торговля пельменями. Баба приносила таганчик с уголь­ями; на горящие уголья ставила горшок с пельменями, садилась рядом на табуретку, прикрывала горшок полотенцем, а сверху накрывала его подолом широчайшего платья, чтобы пельмени не остыли. Рядом лежали деревянные мисочки и лож­ки, уксус и перец. Подходили покупатели, — баба отворачивала подол, доставала пельмени ложкой и тотчас прикрывала все опять подолом. Иногда можно было у этих баб достать и водку.

По пятницам к цирку подходили татарки и торговали пермячами (национальное татарское блюдо: пирожки с кониной). Что касается крепких напитков, то татары обходили религиоз­ный запрет, покупая в аптеке бутылочки с этикеткой «киндер-бальзам». Этикетка свидетельствовала, что аптекарь заботится о благополучии детских животов, а на самом деле в бутылочку наливалась водка.

Так татарские купцы обманывали своего бога.

Из Казани цирк поехал во Владикавказ. В этом живописном городе мне нравился городской сад, по которому протекает Терек. Поражало меня, что вода наклонно и очень быстро бе­жит с гор, а рыба не менее быстро плывет в гору против тако­го сильного течения. В саду была масса птиц: аистов, лебедей, пеликанов. Река и птицы придавали саду своеобразный колорит.

Во Владикавказе отец решил начать серьезно заниматься со мной акробатикой. «Пора, пора, — говорил он, — тебе скоро во­семь лет». Был 1903 год.

И вот каждое утро (кроме воскресенья), вычистив всей семье ботинки, я натощак учусь изгибаться, стоять на руках, на го­лове. Особенно длительные упражнения были для меня невоз­можны, так как руки у меня были слабые. Владикавказ памятен мне как начало ученья. В этом же городе я первый раз испы­тал, что  такое людская несправедливость  и  невнимание.

26 октября — день моих именин. Я всегда в этот день по­лучал подарки, но на этот раз решил не напоминать о своих именинах, думая так: «Я уже большой, стал работать с отцом, значит и на именины получу особый подарок».

Встал рано утром, и так как твердо знал, что этот день — мой праздник, а в праздник не работают, то и не стал чистить ботинок и репетировать тоже не начал. Отец вернулся поздно вечером, наверное, выпил лишнее и потому был не в духе. По­глядел на грязные ботинки, подозвал меня, дал мне подзатыльник и велел сейчас же репетировать. Я ничего не сказал и, мол­ча, глотая слезы, стал делать упражнения. Немудрено, что у меня все выходило неважно. Отец обозлился и сильно меня выдрал. Мне же всего обиднее было, что все забыли о сегод­няшнем моем празднике. После чая я ушел в угол за сундук и горько плакал. Это была моя первая тяжелая обида на людей. После обеда мать вдруг вспомнила и сказала: «Какое у нас се­годня число? Двадцать шестое? Так ведь у нас Митюшка име­нинник». Я бросился к матери, обнял ее и со слезами на глазах стал целовать. С этого момента я больше всего стал любить мать, а раньше больше любил отца.

Отец подозвал меня, поцеловал и подарил три рубля, чтобы я купил себе, что захочу. Вечером, когда мы, дети, остались одни, я укачал маленькую сестренку Липу, лег сам и долго-долго плакал. Я вспомнил рассказ отца, как он убежал из дому. Я тоже хотел сейчас же уйти, но жалко было мать.

Этот эпизод я часто вспоминаю и думаю о том, как впечат­лительны дети и какое огромное значение имеет внимательное отношение к ним взрослых. Первые годы жизни — решающие, от них зависит все будущее ребенка, его характер, склонности, мировоззрение. Правы те, кто утверждает, что нет плохих де­тей, а есть плохие воспитатели. Ниже я расскажу ряд случаев из своей жизни, свидетельствующих о том, как часто родите­ли не понимают своего ребенка. Сам я люблю детей, знаю их, для меня детская аудитория — лучшая аудитория в мире.

Этот год во Владикавказе стояли большие холода и выпало много снега. В цирк приехали на гастроли слоны Чарли Нор­мана¹.  Чтобы провести их по городу с вокзала и не простудить, им сшили из войлока валенки.

^{__________________________________________________________________}

¹ Англичанин  Чарли Норман был раньше кучером у Томсона.

Шествие это было очень ориганальное, Слоны на снегу да еще в валенках! Сбежался на них смотреть весь город. Слоны дошли благополучно, только у Беби отмерз и потом отвалился кончик хвоста.

Во время гастролей слонов в цирке произошло несчастье. Один из кучеров, несмотря на ряд предупреждений, дразнил слонов. Даст слону булку, потом отнимет ее. Или возьмет и выдернет у слона из хобота волосок. Он довел слонов до того, что уже при его приближении они приходили в беспокойство и начинали  орать.

Для того чтобы поить лошадей и слонов, воду приходилось брать во дворе в колонке и носить ведрами. Кучера проходили мимо слонов гуськом, неся по два ведра воды. В какой-то день кучер, дразнивший слонов, шел последним. Большой слон Джим­ми начал его теснить и крупом так прижал к стене, что разда­вил насмерть. Так один из слонов отомстил человеку за его издевательства над ним самим и другими слонами.

В день бенефиса кто-то преподнес отцу поросенка. Отец по­дарил его квартирной хозяйке, у которой мы жили и столо­вались. Мы с Костей привязались к поросенку и постоянно бе­гали  играть  с ним.

Однажды на обед нам подали поросенка. Мы с братом пе­реглянулись и один за другим выскочили из-за стола. Броси­лись в сарай — поросенка нет. Вернулись мы с плачем: «Поро­сеночка зарезали!..» Несмотря на все уговоры, не стали есть и долго не могли успокоиться. Это было второе мое горе во Вла­дикавказе.

Работа во Владикавказе кончилась, предстоял переезд в Тиф­лис по Военно-Грузинской дороге. Отец и Бернардо решили взять сообща дилижанс. Дилижансом называлась закрытая со всех сторон кибитка с окном из слюды в задней стенке. Запря­галась она четверкой лошадей и стоила пятьдесят рублей, при этом можно было останавливаться по дороге в любом месте.

Рано утром дилижанс подали, он был большой и помести­тельный. Тронулись. Я и Костя всячески старались разглядеть местность, по которой проезжал дилижанс, и любовались ущельями и  скалами.

Когда мы отъехали верст двадцать, то заметили, что за нами все время, не отставая и не обгоняя, едет горец. Иногда до нас доносились его гортанные песни. Кучер несколько раз беспокойно оглядывался на него и, наконец, сказал отцу, что это нехорошо, что горец, очевидно, провожает нас до более глухого места, а там остановит. Кучер спросил: «Нет ли револьвера?»

У Бернардо был (револьвер, да он спрятал его в чемодан. Чемодан же, крепко завязанный, стоял у возницы в ногах. При­шлось сказать кучеру, что револьвера нет. Тогда кучер поду­мал-подумал, покачал головой и остановил лошадей. Горец догнал нас. Кучер окликнул его и стал разговаривать с ним на непонятном для нас языке. Мы сидели в дилижансе ни живы, ни мертвы. После довольно продолжительных.переговоров всад­ник подъехал к дилижаису, поднял полог, засмеялся и как-уо особенно твердо сказал: «Цирк...», кивнул головой, закрыл полог и уехал.

Возница объяснил горцу, что везет артистов цирка, что За проезд их заплатил губернатор, а сами они бедные и с ними дети, и просил его седоков не трогать. Горец спросил: «Цирк? Это где слоны? Я их видел. Люди есть, а слоны где?» Возница сказал, что завтра и слонов повезут. Тогда горец обещал арти­стов не трогать и товарищам дать знать, чтобы не трогали. Сам же решил ехдть в аул и сказать своим, что завтра слоны идут.

Горец ускакал, а через некоторое время мы услышали вы­стрел. Это горец давал обещанный знак товарищам.

В Тифлисе спектакли начались через день после нашего приезда. Отец и Берн ардо пользовались большой любовью у тифлисской публики. Их встречали и провожали аплодисмента­ми. В день бенефиса они получили много  подарков.

Пасху цирк проводил в Баку, где на этот раз празднование Мох ар ем а  прошло  благополучно.

В программе цирка стояло кино. Выписаны были мелкие драмы и феерии. После двенадцати часов ночи шли. картины «только для взрослых» («Продажа невольниц» и другие). Вход был по особым билетам. После циркового представления обыч­но вся публика покупала билеты на ночной сеанс.

В зверинце в это время произошел случай, окончившийся по счастью благополучно. Татарин, служащий, много лет хо­дивший за змеями, уговорил Акима Александровича купить по дешевой цене целый мешок местных змей, красивых на вид. Когда после покупки он развязывал мешок, чтобы пересадить змей, одна из них выползла и укусила его в босую ногу. К пол­дню нога стала пухнуть, а к вечеру раздулась очень сильно. Послали за лучшим хирургом. Он осмотрел и сказал, что ногу нужно немедленно отнять. Татарин и его жена ни за что не со­глашались на это. Тогда хирург дал совет позвать одного мест­ного жителя, перса, который лечил от укуса змей. Перс жил в десяти верстах от Тифлиса. Никитин велел сейчас же запрячь лошадь и поехать за персом. Перс приехал, посмотрел и оказал: «Будет здоров через два дня».

Попросил тряпку. Ему принесли бинт. Он потребовал тряп­ку. Положил на тряпку глину, которую привез с собой, и так туго завязал ногу, что больной начал кричать. На другой день рано утрюм он приехал опять и переменил глину. К вечеру опухоль опала, а еще через день исчезла совершенно. Сколько перса потом ни уговаривали открыть секрет своего лечения, он не соглашался, говорил, что это перешло к нему по наследству и, если он расскажет кому-нибудь, то «волшебная сила» лечения пропадет.

Из Баку цирк переехал в Астрахань. При нас в Астрахани впервые пошел трамвай. Все его очень опасались, хотя, по те­перешним  понятиям,  водил  его  вожатый   очень    осторожно   и медленно.

В бенефис Петра Никитина шла пантомима «Юлий Цезарь». Цезаря играл Бернардо. В программе этого дня было сорок но­меров. Отец и Бернардо  отработали в первом отделении,  и до пантомимы оставалось еще два часа. Бернардо решил подзаку­сить и послал в буфет за «подносиком».   А   «подносик» — это графинчик водки, две бутылки пива и закуска. Выпив и заку­сив, Бернардо пошел на конюшню в помещение, где развеши­вали и расставляли для просушки реквизит, увидал там громад­ную  кровать, в которую  обычно  ложилась дрессированная  ло­шадь, улегся в нее и заснул. Проснулся он, по его собственно­му рассказу,  оттого, что  его  кто-то тормошил.  Будивший  его сказал: «Пора выезжать, вставай».

Ему надо было в пантомиме выезжать на белой лошади с венком на голове и с пальмового ветвью в руках. На манеже Бернардо — Юлия Цезаря — должны были приветствовать пальмовыми ветвями сто пятьдесят человек артистов и стати­стов.

В помещении было полутемно. Кто-то помог Бернардо одеться, он сел на лошадь, и когда выехал на арену, то раз­дался гомерический хохот и артистов, и публики. Вместо ко­стюма Цезаря на Бернардо была красная косоворотка, на ногах ботфорты, на голове вместо венка смятый цилиндр.

На другой день Петр Никитин давал пятьдесят рублей тому, кто раскроет виновника этой шутки.  Артисты молчали.

Только  гораздо позднее рассказывали,   что   нарочно    были потушены лампочки, и двое артистов в костюмах и гриме (что-бы Бернардо не мог узнать их)  молча одевали  его,  а третий, тоже загримированный,  торопил:  «скорее!., скорее!..»

Никитины очень смеялись над этим происшествием. Однако объявили Бернардо, что он оштрафован на двадцать пять руб­лей (хотя штрафа с него потом не взяли).

Из Астрахани цирк поехал в Саратов. В Саратове отец под­нял вопрос о прибавке жалованья. Никитины ему отказали. Отец решил уйти и разослал письма в разные цирки с предло­жением своих услуг.

Очень скоро отец получил предложение от цирка Девинье из Минска. Так как Девинье давал и отцу и Бернардо хорошее жалованье, то оба они решили принять его предложение. Та­ким образом мы распрощались с цирком Никитина и очути­лись в Минске.